Адам Протопласт

Олег Лукошин

Адам Протопласт

Ноль

Я начну постепенно, не спеша… Это ведь не столько роман, сколько разговор по душам. Пусть и с самим с собой.

Все мы, в конце концов, только с собой и общаемся по-настоящему, а подчас даже искренне. С окружающими – периодически и с фигой в кармане. Даже с близкими. Человек – экзистенция, это ещё деструктивные философы доказали.

С ними трудно не согласиться, потому что в те пятнадцать минут перед сном, на границе бодрствования и отключки, ощущение собственной потерянности и никчемности становится всеобъемлющим и истинным.

В эти тошнотворные минуты отчётливо понимаешь, что ни единому атому в этой равнодушной вселенной ты совершенно не нужен. Тебя слепили из какого-то сомнительного материала, бросили в водоворот времени, и когда бурление воды в унитазе стихнет, ты тихо растворишься в пустотах бесконечной канализации.

Абсолютно и бесповоротно…

Знаю, начинать так романы не стоит. Особенно в наше время, когда никому нельзя демонстрировать сомнения и слабость.

Хоть и нет здесь никакой слабости и уж тем более сомнений, но агрессивные бодрячки, которые окружают меня, да и вас тоже, причём со всех сторон, обязательно отыщут в подобных мыслях неприятный для себя упаднический момент.

Литература считается ими придатком к педагогике, а значит должна воспитывать и ободрять – и даже в самом возвышенном творческом угаре мне не найти ни одного веского аргумента против.

Всё правильно: если ты вышел со своей писаниной на люди, то надо рождать для них вдохновляющие мифы, а не прибивать к земле холодными истинами, которые все они уже давным-давно пережили и впитали в каждый из своих ежедневных пятнадцатиминутных трипов на границе бодрствования и сна.

Искусство – общественное занятие, не надо превращать его в индивидуальную психопатологическую терапию. Она никому не интересна.

Таким похоронным началом практически на сто процентов сокращаешь собственные шансы быть опубликованным в литературных журналах и солидных издательствах.

В несолидных тоже.

Ну да меня это уже не волнует. Мне сорок три года, я злой и упрямый неврастеник, я себе на уме, у меня нет никакой литературной славы, лишь умеренная известность в очень узких кругах, крайне сомнительная репутация, а оттого терять мне совершенно нечего.

Зато выговорюсь. Уравновешу биение злости в груди с мировой энтропией. Это необходимо, чтобы немного продлить себе жизнь.

Я каждой повестью и романом продлял её. Заставлял себя поверить в то, что осталось незаконченное дело – и это понимание создавало платформу для сотворения жизненных смыслов, пространство для движения. Заканчивал одну вещь, потом заставлял себя родить другую – так и пыхтел.

Думал, до сорока не дотяну со своей испорченной нервной системой и гулкими патологиями сознаниями, абсолютно несовместимыми с жизнью, но нет же – вот уже пятый десяток проносится за окнами плацкарта, а я ещё квакаю.

Это, знаете ли, рождает некое подобие гордости. Типа, не сломался. Типа, стоек. Полная чушь, но временами приятно.

Всё-таки из того миллиона сперматозоидов, которые вырвались из папиной пиписьки и атаковали мамину матку, я был самым сильным и ловким. Я победил ещё на старте – и не вправе отказываться от той победы в угоду сиюминутной депрессии.

Это роман, потому что за этим жанром стоит масштабность и вескость.

Роман – потому что за ним прячется приятная книжная пухлость.

Роман – потому что совсем немногим по силам написать подряд столь много букв и далеко не каждому по силам терпеливо их прочесть.

В конце концов, роман – это показатель недюжинного ума, большого терпения и скрытой внутренней силы.

Так считает наш брат бумагомаратель, потому что ему, как и всем, тоже необходимо тешить себя какими-то иллюзиями.

В предыдущие годы материального существования мной было написано семь или восемь романов, в которых я до известной степени освоил ряд литературных приёмов, в основном модернистского и постмодернистского толка.

Самый базовый из них, основа всех основ – старый добрый defeated expectancy, поверженное ожидание.

В этом я хочу полностью отказаться от выкрутасов и вернуться к истокам романного творчества. Текст как он есть. Никакой завлекательности, интриги и дробления смыслов. Стандарт даже не девятнадцатого, а скорее семнадцатого века. Нудный, дидактичный трындёж. Жизнеописание индивида, его физических и духовных практик – по сути замаскированный под литературное произведение философский трактат.

Представляться не буду. Вы уже прочли моё имя на первой странице рукописи. Или даже на обложке книги. Хе-хе, я настолько наивен, что всё ещё верю в возможность появления этого труда в старом и добром книжно-фарисейском формате.

Представляться не буду, потому что никому по большому счёту дела до меня нет. Я – экзистенция, вы – экзистенции, какое нам дело друг до друга? Я могу быть немного интересен лишь тем, кто переживает похожую болезнь – все эти возвышенные симптомы болезненного литературного творчества с его красивыми психопатологическими ломками.

Что ж, пусть будут хоть они. Никаким читателем брезговать нельзя…

Начинаю я как-то рассеянно, чувствую себя неважно.

Понимаю, что нахожусь на границе противоречий, но так будет продолжаться все четыреста с лишним вордовских страниц. А я уже знаю, что их будет не менее четырёхсот. Каждый настоящий писатель обязан чувствовать объём произведения, на которое замахивается.

И с этим ничего не поделаешь. Противоречия – пища беспокойного ума.

Впрочем, несколько коротких фактов общего плана взявшемуся впервые за чтение моих вещей не помешают.

Я живу в Нижнекамске, городе на двести с небольшим тысяч жителей, что расположен в Республике Татарстан. Это в Российской Федерации, поясняю я для читателей заграничных, потому что и они могут забрести на мой тусклый огонёк.

Моё географическое пребывание имеет достаточно большое значение для понимания моего внутреннего мира, потому что по национальности я русский – как по отцовской, так и по материнской линии (лишь с небольшим, отдалённым по времени и не вполне доказанным документально вливанием цыганской крови) – а в республике проживаю национальной. Это, хочу я того или нет, накладывает целый сонм оттенков и комплексов на моё мировоззрение и оптику восприятия действительности.

Плюс ко всему, Нижнекамск – город предельно пролетарский. Он чужд искусству в абсолютной и бесповоротной степени. Он заставляет стесняться своих творческих устремлений, превращая их в нелепость и какой-то статистический казус.

Писатель из Нижнекамска – это звучит смешно и глупо, не правда ли? Я всю жизнь ощущаю на себе отчаянное давление пролетарского Нижнекамска, собственное несоответствие его природе, потихоньку научился ему противостоять и даже мириться с ним.

Что ещё необходимо добавить?

Пожалуй, лишь то, что я женат и у меня двое детей, которые для человека на пятом десятке лет совсем юны – старшая дочь пошла в четвёртый класс, а младшая посещает детский сад.

Это совершенно отчётливо свидетельствует о том, что женился я поздно. Сам этот факт, однако, не говорит по большому счёту ни о чём, особенно в наше время тотального бегства от ответственности и ненарочного, но совершенного явного увеличения периода молодости.

Я – тихий семьянин и вполне счастлив в браке.

По образованию я учитель английского языка, но вот уже тринадцатый год работаю корреспондентом в местной газете.

Журналистику я не люблю, в газету попал совершенно случайно, но понимаю, что нахожусь на своём месте. Нижнекамск – специфический город и социальная стратификация в нём особая. Можно даже сказать, что мне с ней повезло.

При этом категорически хочу подчеркнуть, что роман вовсе не обо мне.

Писать о самом себе – самая нелепая и ничтожная форма жалости из всех возможных в этом мире.

Нет-нет, не обо мне.

Хотя меня, вот этого субъекта, имя которого вы прочли на титульном листе, здесь будет много. В рассуждениях, в биографических фактах, в обидах на жизнь, в подлом выставлении напоказ своего эго и подобия ума – много.

Но, тем не менее, роман не обо мне. Ни в коем случае.

Я в принципе не люблю автобиографические произведения, у меня их попросту нет. Даже некоторые факты собственной жизни, подло пролезающие на бумагу, обычно смещаются мной немного в другую ось координат – если не фактологическую, то эмоциональную.

Здесь такие выкрутасы вряд ли получатся, потому что подобных произведений никогда раньше я не писал, но я постараюсь сдерживаться и не особо грузить вас едким пространством своей личности.

Конечно, если у меня это получится.

Несколько слов о названии.

Как известно, в оккультной космологии сотворение человека имело четыре стадии.

Адам Кадмон – человек первоначальный, равный вселенной и сопоставимый с ней по значимости.

Адам Белиал – человек зла, существования и одновременного отсутствия, искажённая фаза творения.

Адам Протопласт – духовное начало, прародитель человеческих душ.

Адам Адами – человек земной и воплощённый.

Нетрудно понять, что под Адамом Протопластом я собираюсь воплотить в реальность героя, который вознамерился подняться на ступень выше своей земной и материальной сущности.

Один

Один. Он совершенно один. Сидит на диване перед работающим телевизором и стрижёт ногти изогнутыми маникюрными ножницами. Изогнутыми – потому что так легче стричь.

Вы представить себе не можете, как я мучился месяца два, а то и три, когда у нас в квартире пропали изогнутые маникюрные ножницы. Оставались прямые, но стричь ими ногти – сущая пытка.

Я всхлипывал как ребёнок, пытаясь подцепить ими все свои заусенцы.

Они, сволочи, так и норовят напомнить о себе после каждой некачественной стрижки. Всю жизнь от них мучаюсь – то в одном, а то и сразу в двух местах постоянно вылезают гадкие нарывы, и как ни состригай врезающиеся в мясо кусочки ногтей, они всё равно проявят себя.

Изогнутые ножницы потом нашлись – это старшая дочка Женя по своей девичьей беспечности упрятала их куда-то в ящики стола. А папа страдал.

Почему я не купил за это время новые?

Хороший вопрос. Очень хороший.

Ответ на него откроет вам частичку моей личности.

Я тяжёл на подъём и сходить в магазин для меня великая мука. Там людская толкотня, там неврастенички-продавщицы, которые бесплатно раздают окружающему миру свою сублимированную от несчастной жизни злобу.

Я сам шесть лет работал в торговле презренным продавцом, я прекрасно разбираюсь в психологии торгашей. Ничтожная покупка ножниц может обойтись вам в чрезвычайно гадкое воспоминание.

К тому же они денег стоят!

Покарай меня Господи, но я не единственный в этом мире с подобным комплексом! Нам миллиарды. Именно поэтому сейчас процветают интернет-магазины. Они избавляют человечество от презрительно-кислых физиономий продавцов и их неконтролируемой злобы.

Итак, мой герой стрижёт перед работающим телевизором ногти. Надеюсь, вы уже догадались, что речь идёт о нём. Стрижёт изогнутыми маникюрными ножницами, потому что я ему не враг и не желаю мучить его прямыми. Стрижёт на руках и ногах, аккуратно складывая состриженные частицы на клочок старой газеты.

Закончив со всеми двадцатью пальцами, он достаёт из маникюрного набора (в тёмно-синей коробочке, стильный – видимо он эстет, но мы ещё успеем в этом разобраться) элегантную пилочку и, палец за пальцем, обрабатывает ими все ногти.

Именно так, как это делаю я, только у меня маникюрные принадлежности хранятся не в голубой коробочке, а в картонной упаковке из-под каких-то лекарств.

Для справки. Вплоть до окончания школы я не умел стричь ногти на правой руке.

Потому что совершенно не владел левой. Не то чтобы вообще, но с ножницами справиться категорически не получалось. Ногти на правой руке стригли мне родители. Представляете: мне семнадцать лет, я здоровенный лоб с почти оформившимися усами, а мать стрижёт мне ногти на правой руке!

Мне эта деталь представляется важной, потому что создаёт вдохновенный диссонанс между реальным и воображаемым. Прочитав это замечание, вы можете решить, что я разнеженный отпрыск благородного семейства, советский барчук-выкормыш, мальчик-мажор, но всё ровно наоборот.

Я происхожу из такого простого крестьянского рода, что проще не придумать и не сыскать. Это сущая голь, беднота и голытьба. В Америке таких называют white trash, белая рвань. Крепостное крестьянство, порабощённое до глубины нервных окончаний, и что самое ужасное – остающееся в таком состоянии до сих пор.

Деревня Вилейка Сосновского района Нижегородской области – вот точка проявления этого рода на поверхность земли. Предки моего отца, Лукошины, и моей матери, Зудины, происходят именно оттуда. Из одной деревни.

Неграмотные, нехваткие и бестолковые деревенщины с тяжелейшим замесом векового крепостничества на собственных горбах, которое полностью их парализовало – вот краткие, но вполне достоверные характеристики моих предков и моих современных родственников.

Впрочем, надеюсь, вы понимаете, что приведены они мной с некоторой долей зловещего любования. Я не собираюсь отказываться от своего рода. Предков не выбирают.

Среди моих родственников нет не одного мало-мальски состоятельного и влиятельного человека. Сантехники, сварщики, подсобные рабочие – вот перечень профессий, свалившихся на них в этой жизни.

Я, невольно ставший журналистом, и мой брат Сергей, вполне осознанно выучившийся на инженера, смотрятся едва ли не глыбами социальной стратификации во всей моей многочисленной родне как по материнской, так и по отцовской линии.

Лишь в институте, в силу благословенной оторванности от родительских чакр, смог я выучиться более-менее сносно орудовать левой рукой и стричь ей ногти на правой. Но до сих пор стрижка ногтей вызывает во мне некоторое внутренне напряжение.

Анекдот в тему. Не могу удержаться, чтобы не рассказать его, хоть это и утяжеляет развитие сюжета.

Впрочем, никакого сюжета в этом произведении нет, так что я чувствую в себе разрешение пороть всё что угодно.

Поэтому анекдот. Я услышал его в студенческие годы и долго над ним смеялся. Видимо, таким хорошим был рассказчик. Я не столь хорош, особенно по части анекдотов, но тем не менее. Анекдот остроумен и в чём-то даже изящен.

Великая Отечественная война, год этак сорок третий. В советском окопе сидит молодой лейтенантик и пилочкой обрабатывает ногти. «Эй, рядовой!» – подзывает он солдата. – «Глянь-ка в бинокль, нет ли там у фашистов блондина с голубыми глазами?» Рядовой вскидывает бинокль и обозревает сквозь него вражескую линию окопов. «Нет, товарищ лейтенант!» – отвечает бодро. Лейтенантик меняется в лице. «Тогда огонь!» – вопит он высоким истеричным голосом, оттопыривая мизинцы на белых ладошках. – «Беспощадный огонь!»

Не смешно?.. А я смеялся от души. Просто ухахатывался…

В девяностые годы дело было – может, поэтому. Тогда нравы были посвободнее, а цинизма в людях больше. Спасительного цинизма…

Сейчас – повсюду агрессивный патриотизм. За подобный анекдот, гляди того, и посадить могут. Или как минимум устроить массовую обструкцию в социальных сетях.

А-а, чего вы не поняли?.. Был ли лейтенант голубым?

Ну, получается, что был… Откуда такие взялись в Красной Армии? Да ещё с белыми ладошками?.. Ей-богу, не знаю. На этом контрасте здесь и строится юмор. Так мне кажется.

Впрочем, не исключаю, что анекдот неудачный и рассказан мной совершенно не в тему.

К тому же мой герой уже пять минут как постриг ногти, выбросил все отходы вместе с клочком бумаги, помыл изогнутые ножницы вместе с пилочкой, снова уселся на диван перед работающим телевизором, а я так вам его и не представил.

Ну что же, знакомьтесь: Павел Сергеевич Тимохин, простой российский гражданин сорока пяти лет. Индивидуальный предприниматель – по крайней мере, именно так он представляет себя, когда на то случается необходимость.

Подождите, не напрягайтесь! Я понимаю, что среди моих читателей в основном примерно такие же циничные и отравленные ядом повседневной лжи неврастеники, как и я, которых воротит от словосочетания индивидуальный предприниматель.

Я и сам категорически уверен, что никому в целом мире не интересно читать роман о российском индивидуальном предпринимателе, причём мелкого пошиба.

Уверяю вас заранее и совершенно категорично: никакой он на самом деле не предприниматель и ничего общего с этим тошнотворным средним классом, который пытаются вывести на грешной российской земле, не имеет.

Это всего лишь прикрытие. Для анкет и прочих бумаг, которые иногда даже ему приходится заполнять.

На самом деле он – человек-невидимка.

Мало кто знает о его существовании, даже среди соседей по лестничной клетке.

Почему он стал невидимкой, станет понятно по ходу повествования.

По частям и паззлам, развёрнутым описаниям и скрытым смысловым вбросам – хотя, верьте мне, никаких долгосрочных загадок выстраивать перед вами я не собираюсь. Говорю искренне, что обязуюсь раскрывать их все по мере возникновения и в самой кратчайшей перспективе.

Немного об имени.

Я никогда не заморачивался на именах. Простые среднестатистические русские имена – их всегда мне хватало для рождения и существования героев.

Никаких говорящих фамилий – они ни к чему. Никаких зашифрованных смыслов.

Русские – потому что я сам русский и считаю своим долгом освещать физическую и духовную жизнь нашего горемычного народа. Никакой другой народ помимо русского я по большому счёту не знаю.

Признаюсь, было бы интересно написать роман о еврее или татарине, но, боюсь, из него получится исключительно лажа.

Нет, я согласен, что называть героев Ивановыми, Петровыми и Сидоровыми – это пошло и глупо. К тому же среди носителей этих фамилий сейчас на самом деле мало русских. А вот Ложкин, Коромыслова, Серов – это вполне нормально и естественно.

Признаюсь, порой, помимо моей воли, фамилии и в самом деле становятся говорящими.

Так, например, стало с Вадимом Серовым из романа «Владелец тревожности».

Всё серо, уныло – и вот вам, пожалуйста, Серов! Хотя, насколько помню, я вовсе не желал придумывать ничего говорящего.

Или Ложкин из «Человека-недоразумения», в котором вдруг я сам по ходу развития романа обнаружил вдруг не Ложку в качестве слова-образователя, а Ложь.

Или Коромыслова – такая тугая, скрипучая, многозначная фамилия получилась для одного из персонажей романа «Проникновенная история взлёта и падения ВИА «Слепые». Хочу я того или нет, но она кишит смыслами.

Ну да мы с вами понимаем: всё это игра элементов, на которой строится литературное произведение и вообще искусство как таковое.

Быть может, и в фамилии Тимохин мной или вами обнаружится страниц через сто пятьдесят нечто сакральное и загадочное – и я сам, противореча своим теперешним заявлениям, признаю в этом великую задумку.

Но пока я выдаю в свет простую, но не слишком заезженную русскую фамилию, чтобы обозначить ей обыкновенное снаружи, но весьма нестандартное внутри человеческое существо.

– Тимохин! – бросаю я в вечность свой призыв.

– Тимохин! – перевариваю я на вкус звуковые воплощения этой фамилии.

– Тимохин! – заклинаю я своего героя проявиться в материальном обличье и вонзиться в ваше сознание своим небанальным существованием.

Я придумал эту фамилию пять минут назад и совершенно не пытался быть оригинальным.

Живи, Паша Тимохин, и не пытайся радовать своим существованием окружающих!

Ты создан не для этого.

И да пусть возьмёт великая оторопь каждого, кто дочитает сие произведение до конца и узнает историю твоей жизни, мой Адам Протопласт!

А по телевизору идёт футбол.

Чемпионат мира в России.

Четвертьфинал: Бразилия – Бельгия.

Бельгийцы уже открыли счёт после автогола Фернандиньо и продолжают давить. Похоже, у хвалёных бразильцев нет никаких шансов на проход в следующий раунд.

Впрочем, Павел не болельщик в полном смысле этого слова. Сами по себе победы той или иной сборной или клуба ему не столь интересны, он не переживает за них.

Он – профессиональный игрок. Ставочник.

Я даже больше скажу: он живёт от футбола. Вот уже три года.

Он поставил на победу Бельгии десять тысяч рублей и готовится получить навар с коэффициентом, превышающим тройку – то есть двадцать с лишним тысяч в плюс.

Дело это сложное, рисковое, но пока у него получается. Более подробно о его дорожке к букмекерским конторам я расскажу в одной из следующих глав, а пока несколько слов о футболе как таковом.

Футбол, надо заметить, к благородным и благодатным темам искусства не относится.

Хоть за ним и стоят большие деньги, но, по сути, он остаётся пролетарской забавой. Мировое искусство так и не выработало притягательных для себя маячков в освещении на страницах книг и в рулонах киноплёнок темы футбола.

Нет, фильмов и книг на самом деле хватает, но возвышенности и экзальтированности, как при сближении с той же классической музыкой, в них нет. Фильмы про футбол одномерны и поверхностны, книги – туповаты. К тому же в большинстве это биографии, а не художественные произведения.

Я не собираюсь в этом романе подробно погружаться в футбольные перипетии и уж тем более выводить тему футбола на какой-то невиданный, вдохновенный уровень, но краешком по ней придётся пройтись, потому что мой Адам большой в этом дока.

Нет, он не занимался футболом, просто он умеет связывать воедино причинно-следственные связи.

И производить из этого определённую материальную выгоду.

Некоторое отношение к футболу имел и я. Причём самое непосредственное.

Я выступал в раннем детстве за дворовую команду «Затейник».

Да, была такая командочка в нашем микрорайоне. Зимой хоккей, летом футбол, в межсезонье – хоккей с мячом.

В какой-то момент там лучше пошёл хоккей, потому что Нижнекамск сам по себе хоккейный город. «Затейник» занял третье место в своей возрастной группе на знаменитой всесоюзной советской «Золотой шайбе» и его премировали поездкой на товарищеский турнир в Финляндию.

По тем временам, в середине 80-х, это было очень круто для маленького и убогого промышленного татарского города.

В той команде в основном играли мои одноклассники, многие из них выросли в профессиональных хоккеистов, но большими звёздами не стал никто.

Меня там не было, потому что в хоккей я так и не научился играть, да и кататься на коньках умею еле-еле.

А вот на одном из изводов существования того «Затейника», с теми же одноклассниками-хоккеистами мы какое-то время поиграли в футбол в городском чемпионате дворовых команд.

Признаться, в футболе я был неплох. Пожалуй, даже лучше, чем большинство одноклассников-хоккеистов.

Я чувствовал игру, умел контролировать мяч и делать точные передачи, много забивал.

Но дела в футболе у меня не пошли, прежде всего – из-за плохого зрения.

Я почти слеп с рождения на правый глаз, левый тоже стал терять остроту в школьные годы, а в любой спортивной секции требовали справку от врачей, которую эти презренные личности категорически отказывались мне выдавать. Так что футболом и прочими видами спорта я занимался подпольно, до первых непоняток и неприятностей.

Позже я подарил свою близорукость и историю детства герою романа «Проникновенная история взлёта и падения ВИА «Слепые» Саше Макарову (обратите внимание – ещё одна простая и нейтральная русская фамилия): он подделывает справки, ходит на кучу секций и кружков, стремится выбиться из круга повседневности.

И выбивается, в конце концов.

Правда, с трагическими для себя последствиями, но они были необходимы для драматического развития и завершения сюжета.

Павел Тимохин никогда футболистом стать не мечтал, прекрасно понимая, что ничего, кроме очередного уровня порабощения он бы ему не принёс, а футболом интересовался постольку поскольку, лишь как одной из ячеек в стене человеческого шума.

Видимо, поэтому, в отличие от меня, он умеет гораздо успешнее делать ставки на футбольные матчи.

С порабощением он борется всю свою сознательную жизнь. Его идеал и жизненная цель – абсолютная, неподвластная никому и ничему свобода.

Свобода не только индивидуальная, но и общечеловеческая.

Верьте мне, он к ней близок.

Я столь подробен в представлении героя, потому что читатель должен чувствовать его местонахождение во времени и пространстве. Откуда он родом, каково его окружение, в каком городе и в какое время он проживает. Каков его возраст и отношение к актуальным политическим событиям.

Впрочем, последнее можно опустить.

Все условности работают не на пользу автору и его произведению.