Адам Протопласт

И не сам факт смерти страшит больше всего, а осознание времени, его продолжительности и неизбежности.

Вот оно бежит, это паскудное время, год сменятся годом, эпоха эпохой – а тебя уже нет. Вселенная бурлит, в ней рождаются новые звёзды и планеты – а тебя уже нет. Ты уже сгнил в какой-то заброшенной могиле, превратился в труху, в грязь.

И самое бурлящее, самое острое, самое пронзительное осознание заключается в том, что тебя уже никогда не будет.

Сейчас, в сорок три года я вполне спокойно рассуждаю об этой неизбежности, вполне спокойно пишу о ней и далёк от погружения в зыбкую неврастению.

Но тогда, тридцать шесть лет назад мой мозг был не в состоянии справиться с накатами жуткой истины, главной правды жизни. Я погружался в ослепительно пронзительную черноту осознания, я рыдал навзрыд, я бился в истерике, я кричал в потолок:

– Никогда!!!

Наивный, я пытался сопротивляться. Победить свой страх и саму смерть. Пытался успокоить себя мыслью о том, что к тому моменту, когда я вырасту, будет изобретено бессмертие.

Или – вот ещё вариант, на тот случай, если бессмертие не найдут – меня заморозят в криогенной камере до тех пор, пока оно не будет изобретено окончательно. И я целую вечность, всю праведную и неотмеренную бесконечность буду жить на этой земле в этом благословенном теле.

Тогда мне было ещё неведомо, что бессмертие и бесконечность страшнее любой смерти, любого конца.

Даже если бессмертие и вправду будет мне предложено, даже если его и в самом деле изобретут – я никогда не соглашусь на него. Я хочу тихо умереть в один из благословенных дней своего существования и больше никогда не появляться ни в этом, ни в каком из других миров.

Надо понимать собственное предназначение и не пытаться бунтовать против него. Человек создан смертным, потому что так надо. Потому что он ничто в этом мире, потому что он всего лишь биологический объект, временное сцепление костей и мяса, на которой Великой Причинности абсолютно наплевать.

Но тогда, в 1982-м, всё было иначе.

Шёл чемпионат мира по футболу в Испании – первое событие этого мира, за которым я внимательно следил и которое понимал. Сборная СССР в дебютном матче проиграла Бразилии 1:2, хотя открыла счёт и вообще играла прилично.

Я смотрел этот матч в утреннем повторе на нашем чёрно-белом телевизоре «Изумруд» (господи, сколько же раз он ломался!), смотрел и не верил в происходящую несправедливость.

Сборная СССР, величайшего и справедливейшего в мире государства, может проиграть? На самом деле!?

Так, значит, и смерть существует взаправду.

Я был неимоверно расстроен этим проигрышем, я плакал. А потом пришло осознание своей конечности вместе с гулким и липким страхом.

Много позже, уже в зрелом возрасте, я понял, что образ смерти и сопутствующий ему страх был навязан мне раньше времени моей неврастеничной матерью, которая прожила всю жизнь не только в жутком страхе собственного распада, но и самой жизни.

Это она, заглядывая мне в глаза, проверяла на моём детском сознании биение жутких истин, нашёптывая что-то про смерть и похороны.

Множество детей, если не большинство, не сталкиваются со страхом смерти до четырнадцати-пятнадцати лет. Рэй Бредбери писал – и почему я должен ему не верить? – что осознание смерти накрыло его в пятнадцать лет.

А меня – в семь.

Вся моя жизнь исходит из этой точки бифуркации, из этого откровения 1982 года.

Желание стать писателем – оно явно оттуда. Ибо что такое писательство, если не стремление сотворить себе вечность?

И хоть не существует вечности и даже подобия её в этом мире, падут города и цивилизации, и сама жизнь растворится в бесконечности мира, но человек подсознательно ищет выход. Творчество видится ему борьбой за вечность. Или, по крайней мере, продлением жизни, хоть и в нетелесной форме.

Уже через пару месяцев я взялся за написание своего первого литературного произведения – фантастической повести. Она внезапно завершилась на третьей или четвёртой странице ученической тетрадки и до настоящих дней не дожила (о чём я нисколько не жалею), но первый графоманский опыт мне полюбился. С тех пор я регулярно повторяю его – не только как способ выражения собственной личности, но и душевной терапии ради.

Помимо писательства моя личность стала искать выход и утешение в других формах и конструкциях. Естественно, рано или поздно она добрела до идеи о бессмертии души.

Пожалуй, все добираются до неё в какой-то момент своей жизни и, думаю, что большинство – явно или неявно – принимает. Что и говорить, она удобна и до определённой степени успокаивает.

Ну да, ты умрёшь, но не весь, а лишь твоя телесная, материальная оболочка. Самое главное, что внутри тебя имеется нечто бурлящее, нечто вечное, нечто неосязаемое и нематериальное – твоя душа. А она, дружок, вечна, она всегда была и всегда будет, а потому, по большому счёту, тебе нечего бояться.

Скитания души выглядят чуток страшновато, переселяется ли она в другое тело или же возносится в вечную обитель, но в целом успокаивают – самое главное, что моё Я не прервётся. Самое главное, что так или иначе я сохранюсь.

Ощущение своего Я – ключевой момент в истории человечества и каждого отдельного человеческого существа. Именно из-за него оно коллективно и индивидуально сошло с ума. Именно из-за него рождены все религии и философские теории, именно оно испортило трезвый и беспристрастный взгляд на мир.

Я осознаю себя – значит, я существую. Вот философский базис человека. Он верен по сути, но ведёт к неверным выводам.

В осознании себя нет ничего сверхъестественного и уж тем более божественного. С чего мы взяли, что осознание самих себя ставит нас выше всех во вселенной?

Ощущение своего Я – это наш тупик, которым мы измеряем этот мир и от которого строим все научные и философские теории. Мы считаем его, это ощущение, признаком высшей формации, а на самом деле всё наоборот – это показатель нашей ущербности и нижайшего положения во вселенской иерархии.

Человеческому сознанию, задавленному тисками собственного Я, тяжело вместить мысль о том, что в этом мире возможны какие-то иные формы существования. Но я уверен, что создания высшего порядка, если имеются они, живут по другим законам. Собственное Я либо вовсе отсутствует в них, либо присутствует в пёстрой комбинации с другими надчувственными плоскостями сознания – Мы, Оно, или что-то совсем иное.

Нечто, что умом и представить невозможно.

Человеческое сознание – столь ограниченный, кривой и посредственный отражатель мира, что доверять ему категорически нельзя. Плен сознания, в особенности чужого – самое ужасное, что может случиться с нами.

Но именно это непременно и случается – постоянно и неизбежно, потому что развиваться по-другому просто не получается. Наше представление о мире – это тугой и жестокий клубок наслоений, в котором проблески истинного хоронятся под тоннами шелухи, бездумной и безумной кривды.

Дерзкие, но наивные безумцы – о, их немало! – пытаются сотворить человеку вечность, но с тем набором мыслительных функций и искривлений сознания, что имеются у нас, она неумолимо превратится в кромешный ад.

Сказать по правде, я не считаю идею вечности утопией. На определённом витке технического прогресса мне видится вполне реальным выделение человеческого сознания в цифровую матрицу и помещение его в виртуальную реальность для вечной жизни.

Но что потом? Жить, жить, жить со всем этим бременем мыслей и эмоций, которые останутся на уровне мясной человеческой физиологии, жить бесконечно и бестрепетно, жить и жить.

Да это кошмар, сущий кошмар!

Или та убаюкивающая картинка, что рисуют нам некоторые религии. Всё та же благословенная жизнь на пажитях вечности, где всё абсолютно размеренно и спокойно – и так миллиарды триллионов лет.

Да от такой благости хочется броситься в петлю!

Нет, смерть придумана для человека не просто так. В ней высшая правда и высшая справедливость, она великий уравнитель и великий освободитель. Богач и нищий, мудрец и сумасшедший, властитель и падшая проститутка – всех она приведёт к единому знаменателю и всех наделит непреложной отмеренностью.

Нельзя опровергать смерть, не понимая законов этого мира. Кто знает, не создана ли она в утешение всем живущим?

Классический индуизм прошёлся по мне косвенно, а вот один из его изводов – кришнаизм – оказал большое внимание.

Шёл конец восьмидесятых. Страна, и я вместе с ней, отчаянно погружалась в глубины эзотерики и духовных истин. Кришнаизм наряду с ещё кучкой учений был на коне.

Я заказал в каком-то кришнаитском издательстве дорогущий (особенно для подростка) том «Бхагават-гиты», прочёл его от начала до конца и вскоре волшебным образом сумел убедить себя в том, что душа действительно вечна и что она проходит через цикл бесконечных реинкарнаций в различных телах – от насекомого до бегемота.

Так начался достаточно продолжительный религиозный период моей жизни, он длился лет десять-двенадцать. Под него попали старшие классы, институт и ещё кусочек после.

Я абсолютно серьёзно верил в то, что я вечен. Что прожил миллионы жизней в червях, бабочках и муравьедах, а затем, поднявшись в развитии до человека, – ещё несколько тысяч жизней в человеческих телах различных исторических эпох.

В те годы я стал вегетарианцем. Я считал, что поедаемое мясо отнимает у меня истинное зрение души и превращает в обыкновенное животное. Без мяса во мне должны открыться скрытые душевные качества, которые избавят от страха и принесут в жизнь гармонию.

Вегетарианство облегчения не принесло. Вера в бессмертие души – тоже. Жизнь всё так же казалась паскудной и бессмысленной.

И постепенно, годам к двадцати пяти, я опять скатился в атеизм, но уже индивидуальный и достаточно нервный. В те годы я переживал непростой отрезок, по несколько раз в год меняя работу и никак не находя себе место в жизни.

События жизни в гораздо большей степени влияют на мировоззрение, чем какие-то застывшие теории. Мозг отражает жизненные перипетии и находит на них адекватные, по его разумению, объяснения.

Меня снова накрыли липкие нашествия страха от осознания собственной конечности. Польза кришнаизма, надо заметить, состояла в том, что на несколько лет я от них избавился. А тут снова, как в детстве: ложишься спать – и тебя атакует чернота на фоне бесконечного бега времени. Чернота, в которой тебя уже нет, ты умер.

И всё-таки были те приливы страха уже не так остры. С возрастом мозг приноравливается к идее смерти, находит ей какие-то объяснения – а, попросту говоря, смиряется.

Человек в возрасте воспринимает смерть гораздо обыденнее. Практичнее даже. Накопить денег на похороны, переписать на детей квартиру и огород, наиграться напоследок с внуками…

Я ещё не достиг этой мудрой умиротворённой практичности – моё восприятие неизбежного конца всё ещё нервное – но уже приближаюсь к ней. Видимо, с появлением внуков достигну окончательного и бесповоротного смирения.

Человек религиозный вызывает скорее подозрение, чем симпатию и сочувствие.

Исключение – кино.

Там люди показаны гораздо более умными и ответственными, чем они есть на самом деле. Там снимаются красивые актёры с выразительными глазами, они изящно передают весь спектр человеческих эмоций – и даже самые низменные из них по-своему очаровательны.

В жизни всё по-другому.

Сходите в ближайшую церковь, и там, скорее всего, вам встретятся люди неопрятные и придурковатые.

Рассеянные старушки-одуванчики, которые в молодости задорно плясали и трахались, а с годами были испорчены неодолимым бегом времени и его тлетворным влиянием на плоть.

Полупьяные босяки-колдыри, которым просто податься некуда.

Пережившие душевные и физические трагедии люди средних лет – они прислоняются к вере в силу вековых традиций, это самый удобный и доступный способ прислониться хоть к какому-то стержню, когда тебя ломает жизнь.

Встречается и молодёжь, дисциплинированно следующая за наставлениями старших.

Да, есть и благородные спокойные интеллигенты, мудро и здраво рассуждающие о явлениях и процессах жизни. Слишком мудро и слишком здраво, потому что каждая их фраза есть повторение столетних трюизмов и глупостей.

Человек религиозный – опасный человек.

Его настроили на определённую программу, он видит массу недостатков в окружающих и невольно (а кто-то и вольно) пытается их изменить.

Человек религиозный при всём своём демонстративном смирении – агрессивный человек.

Любая религия и само религиозное чувство так устроены, что требуют экспансии, максимального распространения и приобщения к себе как можно больше паствы.

Человек религиозный, и это самый лучший из них, мудро вас выслушает, блеснёт огоньками понимания и сочувствия, а затем мало-помалу начнёт втягивать в своё братство.

Человек вместе со своим смертным телом и якобы бессмертной душой – всего лишь материал в борьбе за идеи.

Все мы служим какой-то идее, сонму идей, чаще всего даже не осознавая этого.

При капиталистах клерикалам дали определённую власть – так сколько дури из них полезло!

Чуть ли не каждый божий день в новостных лентах проскальзывают поучения какого-нибудь попа, имама, раввина на темы семьи, образования, государства. Поучения мудрые, божеские, но ужасно липкие и назойливые.

Нейро-лингвистическое программирование масс в действии.

Очертания выгодной кому-то действительности закладываются на уровне богоугодных истин. Не убий, не прелюбодействуй, не укради, голосуй сердцем, поддержи кандидата от правящей партии. Люби президента и капитал, стоящий за ним.

Есть ещё одна неприятная субстанция человеческого бытования – имя ей творческое сумасшествие.

Я заговорил о ней не за тем, чтобы вновь привести себя в пример – хоть без этого и не обойтись – а исключительно ради того, чтобы просветить и убедить: Павел Тимохин совсем не из числа перечисленных выше сомнительных группировок.

Он другой.

Он отошёл от стандартной сердцевины, на которую, как на шампур, нанизано большинство, но и не припал к дозволительным отклонениям и апокрифам.

У него всё радикальнее и весомее.

Что такое творчество по сути своей? Да всё тот же старый и добрый ритуал религиозного беснования.

Отход от серых стандартов ради воспарения над обыденностью и тщетой? Да, но это возвышенная, благородно-гуманистическая формулировка. А по сути, по правде?..

Всё то же самое подчинение окружающих, всё та же самое стремление к власти.

Пусть несколько опосредованное, поданное в симпатичном профиле, с возвышением вдохновляющих волн лучезарного вдохновения и как бы лучших человеческих проявлений, но ради чего оно и куда ведёт?

Ведёт (точнее, должно вести, потому что редко кого выводит) к хорошим деньгам. Не большим, но хорошим.

Ведёт к повышенному статусу.

Ведёт к поклонению. Пусть чаще всего посмертному, но и при жизни, бывает, кое-кому получается взобраться на иконоподобный пьедестал.

Ведёт к созданию племени почитателей.

Что же в этом плохого, спросите вы? Так жизнь устроена. Все мы ищем возвышения и все подчиняемся возвысившимся – по-другому просто нельзя. Это антропология. Таков человек.

Если вы действительно так думаете, то немедленно прекращайте чтение этого романа и переключайтесь на Пауло Коэльо! Или хотя бы на Стига Ларссона.

Потому что это роман о финальной битве против классической антропологии и против человека как такового со всеми его мудростями и слабостями. Это роман о сражении за человека первородного, за человека в его небесной интерпретации.

За Адама Протопласта.

Потому что человек, которого вы видите рядом с собой – это не человек, а животное.

Это скот.

Это обезьяна.

Это тварь дрожащая и пердящая.

Это ничтожество и мразь.

Это существо, не достойное жизни.

Я торжественно проклинаю человека земного, человека современного и вдохновенно творю человека небесного!

Человека возвышенного!

Человека истинного!

Человека, каким он должен быть по своему замыслу.

Я несчастен, я грешен…

Я творю человека небесного земными методами.

Творю паскудным литературным творчеством, которое по сути своей великая ложь и великий грех.

Творю в гордыне и тщете.

На что я надеюсь? Во что верую?

На то же самое возвышение? На когорту почитателей и последователей? На рождение собственной религии?

Быть может.

Но – видит придуманный Бог и истинная аморфность жизни – я готов отдать себя в заклание, в гулкую и беспросветную безвестность, лишь бы мой Адам Протопласт или слабое его подобие взаправду, на самом деле, проявился в этом мире.

Вначале было слово. И слово было у Бога и слово было Бог…

Из слова создаётся жизнь. Из слова рождается человек.

Новый человек. Человек будущего.

Мой Адам Протопласт.

Ну а что творчество? Оно – всего лишь дорога. Оно – метод к достижению цели.

Что вы выберете, гласил вопрос в каком-то зарубежном психологическом тесте, успех в деле (читай – в творчестве) или тихую счастливую жизнь с любимой женой?

Я без раздумий выбрал второе. Потому что творчество – дорога, а любимая жена – конечный результат.

Надо различать итоговое пристанище и тропинку к нему. Мне так кажется.

Адекватных творцов немного. Творчество – это прямой путь к душевному неспокойствию. Потому-то Павел Тимохин и отказался от него на самых ранних стадиях осмысления этого мира. Потому что ещё ребёнком понял тщетность и неэффективность этого метода постижения истины.

Иногда в моих произведениях кто-то из героев пишет. Случайный стишок или собрание сочинений. Мой третий по счёту роман «Варварские строки» целиком и полностью посвящён поединку двух писателей, один из которых – или сразу оба, точно не знаю – является творческим отражением, фантазией другого.

Так было нужно. В сюжете о писателях нет ничего постыдного. Любой сюжет хорош, если доносит до читателей идею.

Но в этом романе ничего подобного не будет. Павел Тимохин никогда и ничего не писал. Ни единого рассказа, ни малюсенькой миниатюры, ни малейшей поэтической строчки.

Это стоило ему некоторого усилия, потому что человек он от природы талантливый и запросто мог бы освоить тот нехитрый набор приёмов, на которых строится художественная литература. Он даже мог бы стать талантливым писателем – гораздо талантливее, чем я, потому что он мудрее и спокойнее, но не стал.

Он выбрал тихую, незаметную безликость ради более великого дела – сотворения из себя существа высшего порядка.

Согласитесь, это куда более величественная творческая работа, чем написание романа. Роман может создать каждый сотый. Ну, каждый десятитысячный. Сотворить же из себя Бога может только избранный.

В творчестве заключена великая иллюзия и великая ловушка духа. Ты считываешь его в своём искреннем детстве как бескрайнюю дорогу, как безбрежное пространство для манёвров мысли, как волшебное таинство соприкосновения с реалиями мира. Но едва ты делаешь шаг в сторону этой чудесной страны, как тут же неведомые руки пытаются накинуть на тебя удавку и заставить пастись на чужом лугу.

Всё отмерено и зациклено. Чаще всего и сам не замечаешь, как попадаешь в подготовленные для тебя капканы. Самый грандиозный из них – гуманизм.

«Гуманизм – это слишком медленно», – гласит девиз маргинального издательства Kollona Publications, рассылки которого время от времени приходят мне на почту. Красивое и изящное высказывание, не правда ли? Быть может, изящества в нём гораздо больше, чем смысла, но я не могу не отметить его как одну из редких попыток замахнуться на гуманизм. На его медвежьи капканы.

И вправду, вот для чего ты взялся за перо (пусть будет возвышенно, хотя какие сейчас к чёртовой матери перья!), человек пишущий?..

Ну, как бы для того, чтобы описать человека, его жизнь, терзания и сомнения, и…

Ну-ну, смелее!..

Ну, и путь в нечто светлое. Какое-то преодоление, выход из тупика.

Торжество жизни?..

Да-да, торжество жизни! Непреложность её и вечную правду.

А не знаешь ли ты, человек пишущий, что вас таких, гуманистов херовых, что всё про жизнь да про торжество, вагон и маленькая тележка? По экватору пять раз раком не переставишь? Тошнит уже от вашего торжества жизни.

Ну а как ещё иначе, скажите на милость? Смерть воспевать? Извращения и пороки?

А-а, так вот как у вас, у гуманистов, мысль работает! Если не про жизнь – то, значит, про смерть. Если не про чистую любовь – то обязательно про извращения.

Или искусство – не бескрайняя дорога? Или оно – не безбрежное пространство? Или – не волшебное таинство, где всё позволено?

Нет, позволено не всё. Для себя, или для кучки гиков в интернете – пожалуйста, строчи. Но дальше гетто тебя не выпустят. Если хочешь на просторы, в массы – прими обязательство. Работай на чужую идею. Продвигай группировку, братство, орден.

Там, в принципе, и какие-то сомнения позволить могут. И наезды на треклятый гуманизм – почему бы нет? Но Великого Отрицания всего и всех – человечества, жизни самой – никто и никогда.

Человечеству – а именно оно единица жизни в царстве Природы, забудьте о каких-то там личностях – необходимо выживание. У него в генах это заложено. Человечество – запущенная во времени идея.

Чего? Да кто ж его знает! Поэтому в качестве пограничных проявлений, в виде этакого шлейфа сомнения и проклятия в свой адрес оно примет. Как генеральную идею – никогда.

Я наивен, строя этот роман как великий поклёп на человечество и жизнь, как тотальное их отрицание. Человечество даже в самом ничтожном количестве никогда не приблизит подобные идеи к сердцевине своего существа. Оно не может поступить по-другому.

Что там терзания и жизненная неустроенность какого-то придурка из Нижнекамска? Человечество прокатится по времени и даже не поморщится от его потери. Уж сколько их было потеряно, подобных неврастеников и фантазёров, уж сколько их сорвалось в бездну!

Миллионы? Миллиарды?

Собственно, я уже вроде бы упоминал, что этот текст – скорее терапия для личного пользования. Высру на бумагу личные комплексы – и немного успокоюсь. Продлю жизнь. А другой цели придумать для него сложно.

Нет, конечно, она есть. Она величественна и красива. Она тревожна и крылата. Она чиста особой чистотой искренности и породившей её энергии то ли распада, то ли всё-таки жизни.

Отрицание!

Ниспровержение!

Отказ!

Так что буду придерживаться этой линии, потому что метаться от берега до берега невозможно. У придурка из Нижнекамска нет шансов закрепиться в истории человеческой мысли, а у его создания, могучего и бестрепетного Адама Протопласта – есть.

Идеи сильнее людей. Сильнее серебра и злата.

Только идеи ведут нас.

Сколько творческих существ доводилось видеть вам, мои дорогие немногочисленные читатели?

Наверняка хоть парочку пришлось, верно!?

Неприятные люди, правда?

И я ничуть не лукавлю, заигрывая тут с вами на эту тему. Я их сам жуть как не люблю.

В столицах они смотрятся ещё более-менее органично и раздражают не сильно, потому что для них отведены специальные ниши и зоны. Есть экономическая подоплёка к их существованию. Быть человеком пишущим в столице – это, в общем-то, означает быть человеком статусным и не совсем бедным.

Другое дело – провинция. Провинция индустриальная, где даже на уровне экономики пишущим (снимающим, рисующим и т.д.) людям никаких ниш не отведено. Они здесь находятся в статусе городских сумасшедших, над которыми можно лишь посмеиваться в кулачок.

Я никогда никому не рассказываю в родном (чёрт побери, уже родном!) Нижнекамске о том, что пишу. Почтительных удивлений хватит ровно на пять минут.

По истечении этого короткого промежутка времени добрые самаритяне тут же начнут накидывать на тебя удавки собственного бытования и опускать тебя до плоскостей своего нехитрого, но правильного существования. Они чётко знают, что все писатели, поэты и художники – душевнобольные люди, бегущие от реальности и ответственности за жизнь.

Как ни удивительно, сердцевина этой мысли верна. Наедине с самим с собой я чётко осознаю, что хочу убежать от этой гнусной, чужой реальности. Да и ответственности ни за собственную жизнь, ни за жизнь кого-то ещё мне брать категорически не хочется.

Всё так. Всё правда.

Но меня оскорбляет такое отношение. Почему меня равняют с каким-то бездарным поэтом? Ведь я многократно талантливее и глубже.

Им наплевать.

Почему меня считают извращенцем, если я употребил нецензурное слово или описал самое естественное человеческое действо – совокупление?

Почему я должен стыдиться своих мыслей и ощущений? Ведь я всего лишь частица большого человеческого организма. Во мне нет никакой неправильности, никакого порока и отклонений.