Осень №41. Декорации нашей жизни

– Она разлюбила меня. И в один день исчезла вместе с ребенком.

Кристина повела бровью.

– Достаточно прозаично?

– Да уж. Иначе и не скажешь.

– Я тоже ничего не знаю о ней. Мог бы узнать, но не хочу. Можно сказать, я так же, как и ты, могу догадаться обо всем сам. Все это как-то уж слишком прозрачно.

Она долго всматривалась в мое лицо, на какое-то время застыв, как гипсовое изваяние, а потом издала горлом такой звук, словно наглоталась камней, повела плечом и отвернулась. Я рассмотрел в этом движении нежелание переставать смотреть. Это была некая вынужденная мера, загнанная в рамки приличия. Стоило ли мне говорить, как сильно ей было жаль? Ее тело говорило само за себя. Оно сразу стало каким-то неловким и угловатым, как будто ей стало отчего-то неудобно от самой себя. Язык тела говорит в девяносто девяти и девяти случаев, в то время как лицо может стать любым, каким только человек не пожелает его сделать. Лицо в девяноста девяти и девяти случаев молчит.

– А как же ребенок?

– Если человек чего-то хочет, его не остановить.

– И ты ничего не сделал?

– И что же по-твоему можно было сделать? Подать в розыск?

Я молча потер складку свою над бровями.

– Я всегда знал, что она мой личный палач, а мне в какой-то момент предстоит лишиться своей головы. Я просто не стал ей мешать.

Она закусила губу и взяла чайную ложечку в руку.

– В конце концов, такие как она не приживаются в браке. Да что уж там, они нигде не приживаются. Бегут ото всюду, будто их кто-то гонит. Беспрестанно чувствуют, что они не в своей тарелке, но этой нужной тарелки нет просто нигде. Таких людей не надо искать и не надо останавливать. Если запереть их дома, они вылезут в окно и расшибутся в лепешку об асфальт. Если верить этим людям, это – лучше, чем остаться в четырех стенах. Поэтому, лучше уж так. Отодрать как пластырь к чертям собачим. Рана долго будет болеть. Но все же, когда-нибудь перестанет. Так бы она болела всю жизнь.

– Ты это про нее?

– Скорее про себя. Сомневаюсь, что у нее остались какие-то раны. Что уж о пластырях говорить.

Мы помолчали, пока на улице №2, той, что была за ее спиной, по одному все больше и больше загорались балконы. Наверное, у нее было, что сказать мне или даже спросить, но она запечатала это все где-то в глубине души. Кристина отличалась тактичностью. Она бы никогда не стала юристом.

– Удивительно, да? Решили сбежать друг от друга, в надежде, что будем счастливыми. Оказалось, что это просто легенда. Вроде лепреконов, которые сидят на конце радуги. Или зубной феи, которая обменивает молочные зубы на деньги и шоколад. Оказалось, проблема глубоко не в нас. Главная проблема в то, что зубных фей и лепреконов не существует.

Я кивнул, хотя думал далеко не об этом. Я заказал себе большой бургер. Кристина от еды отказалась и только смотрела за тем, как я курю сигареты. Все это время прошлое было где-то здесь. Я бы даже сказал, что оно сидело в нас двоих, и стоило нам только встретиться, как мои кусочки и ее кусочки прошлого здорово так примагничивались друг к другу. Если бы я был один, я бы этого всего точно не ощутил. Прошлое выходит, откликаясь на чье-то точно такое же прошлое, связанное одним событием, людьми, погодой, и тем, холодные или теплые были руки у тебя и твоего человека. Теперь я всецело ощущал на себе это. Даже думать о жене, хоть мы и говорили о ней, у меня выходило с трудом. Мы оба думали об одном. Не о феях, не о лепреконах и не о нашем с ней прошлом, что прошло врозь. Мы думали о том, что ничегошеньки у нас с ней не вышло. Оказалось, там, где нас нет, есть кто-то другой. Всем важно оставаться на своих местах, чтобы не наживать себе всяких несчастий, в погоне за тем, что похоже на счастье. Может быть, для кого-то оно им и являлось, но не для всех.

– Ты не скучаешь по ребенку?

– Странно скучать по тому, кого ты не знаешь. Она еще слишком мала, чтобы у нее был любимый цвет или мороженое. Понимаешь? К тому же, это жена носила ее в своем животе. Она делилась с ней едой. Они вместе шли туда, куда шла она. Она спала с ней. Она разговаривала с ней и жаловалась на меня, когда я не выносил мусор и молчал, когда она обижалась. Это они были одним целым. А я всегда был мужчиной, который жил с ними в одном доме. Они на своей территории, а я на своей. Один. Когда она родила, я пробыл с дочерью всего две недели. И этого недостаточно. Недостаточно, чтобы привыкнуть к новому человеку. Недостаточно, чтобы его полюбить. Недостаточно, чтобы считать частью себя.

Я взял коробок со спичками и провел пальцем по его ребристой стороне. Я не смотрел на ее лицо. Мне было бы тяжело все это ей рассказывать.

– Я три раза ее укачивал и всего семь раз держал на руках. Это она знала, какой она будет. Она знала, какое у нее будет лицо и пальчики на ногах. Я же не знал об этом. Для меня это был совсем чужой человек, к которому, все же, я имел отношение. Я должен был провести с ней куда больше времени, чтобы суметь называть себя отцом – про себя и среди других. Должно было пройти время, и оно не прошло. Мне его не хватило.

Я помолчал и только когда столкнулся с ее глазами, понял, что еще хотел бы добавить.

– Отец всегда достаточно далек от ребенка. Между ним и его ребенком всегда будет какое-то расстояние, в отличие от матери. Это врожденное. Все равно что трава зеленая, а небо голубое.

– Но трава же желтеет. И небо бывает разным. Розовым, синим, фиолетовым, желтым…

– Но суть то ты уловила. Я всегда был чужим и останусь таким. Я буду всего лишь папашей, которого она не запомнит. А она будет женщиной, которая родилась из-за меня, но только потому, что этого захотела ее мать.

– Но ты бы хотел, чтобы все сложилось иначе?

– Все сложилось так, как сложилось. Без толку рассуждать.

Кристина подперла лицо рукой и отвернулась, наблюдая, как кошка перебегает дорогу.

– Если бы я тогда знал о твоем занятии, я бы успел склеить наш с ней брак, и все бы обошлось. Хотя, едва ли. Я уже рассказал тебе о ней.

– Нам срочно нужно поговорить о чем-нибудь другом. Извини, что вынудила тебя распахнуть передо мной душу.

– Можно подумать, это впервой.

– Старые-добрые привычки?

– Которые иногда возвращаются.

Кристина широко улыбнулась и ветер заиграл ее волосами, возвращая весь ее надушенный воздух в мое лицо. Я почувствовал себя лучше.

– Кстати об этом, и давно ты снова куришь?

– Не поверишь, совсем недавно.

– И сколько ты не курил?

– Восемнадцать с половиной лет.

– Ну и зачем это все?

Кристина склонила голову на бок.

– Будем считать, я бросил ради того, чтобы снова начать. Иногда такое бывает.

Какое-то время мы молчали. Я не знал, о чем с ней заговорить, но она выглядела чрезвычайно спокойной. Так, будто молчание никак ей не претило и наоборот было даже приятно. Вместо того, чтобы говорить, я тоже старался уловить в себе это спокойствие, что не могло родится в шуме или болтовне. Я рассматривал ее лицо, не в силах сместить внимание на что-то другое, и так, урывками, будучи готовым сразу же отвести взгляд, как только она обернется. Вдруг она отняла от лица руку и посмотрела в мое лицо совсем другими глазами.

– Восемнадцать с половиной лет?

– Когда мы расстались, я опять закурил.

Она спрятала свой взгляд куда-то под стол. Должно быть, ей было нелегко все это слышать.

– Расскажи мне о своем магазине. О бабочках.

И тут она сделала такое лицо, что мне было тяжело устоять, вот только я не знал, с чего мог бы начать. Это была та самая история, которую прячут в шкатулку и убирают под кровать. Я не говорил об этом ни с кем, даже ни разу не произносил вслух. Пожалуй, мне было бы сложно подобрать хоть какие-то слова, потому что я никогда их к этой тайне не применял. Но вот, что-то когда-то случается в первый раз.

Я сунул нос в воротник и почувствовал, как сильно запахло сырой землей. Через минуту пришел официант и принес нам кофе. В этот раз мы с ней тоже заняли места у веранды, но не потому, что она промокла или что-то еще. Мы сделали это неспециально, но я думаю, потому что здесь никто не мог бы нам помешать. Улицы были пустые и лишь случайные прохожие, одни из тех любителей травы или цветов, которые здоровались со мной кивком головы, пока мы ехали в лифте или стояли в очереди в супермаркете, бегло оглядывали нас с Кристиной, а потом так же отводили взгляд, как это планировал делать я. Я от этих взглядов не то чтобы смущался, но чувствовал себя неудобно, все равно что они могли знать, что мы когда-то встречались, потом разошлись, оба были в браке, а теперь вместе сидели здесь и… разговаривали? Словно они могли знать о нас с ней все, что могли знать лишь мы. Так или иначе, знай они обо всем, я не думаю, что они бы нас осудили. Нашлись бы и те, что отнеслись к этому с пониманием.

– Как ты понял, что желания этих людей исполняются?

Ее лицо было рядом с моим. Глаза заглядывали прямо в душу. Я понял, что лучше расскажу свою тайну ей, чем закопаю в лесу.

– Они приходят ко мне с другим желанием. И с более редкими бабочками. Они рассказывают, как исполнилось их желание и что именно они чувствовали.

– Но как ты понял, что ты это можешь? В смысле, как ты понял, что ты можешь исполнять желания? Да еще и таким способом?

– Когда я был маленький, кое-что случилось.

– Кое-что? Что-то, что ты даже мне не рассказывал?

Здесь я постарался посмотреть на нее серьезно. Ее узкий разрез глаз на миг стал еще более узким, а потом все вернулось. Она так же смотрела мне в глаза, затаив дыхание и все то, что еще шумело где-нибудь внутри нее.

– Я никому не рассказывал.

***

Когда это было, я не смогу точно сказать. Мне было от шести до девяти лет. Загадочным образом я не могу поделить этот период на более мелкие отрезки, соответствующие моему возрасту – шесть, семь, восемь, девять. По ощущениям в это время я был всегда одинаков, хотя едва ли оно было так. Я просто мало что помнил из детства. Не помнил, что к чему относилось, и потому составил некую главу жизни 6—9, куда мысленно запихивал все то загадочное и странное, что я делал и с чем сталкивался. Сюда же можно было отнести нашу с друзьями поездку в лес. Тогда же мы встретились с целой толпой бородатых мужиков байкеров, которые предложили нам сыграть в карты. Я помнил, что за их спинами был плакат с фразой, похожей на эти: «Земля – наша мать», «Берегите природу», «Животные – братья наши меньшие». Я тоже не помнил, сколько мне тогда было лет.

Я помню, что так же взял велосипед, пообещал бабушке, что не поеду дальше поселка, а сам поехал туда, куда спланировал еще утром. За нашей деревней была деревня, а за ней еще одна. Все три располагались точно друг за другом, как по тетрадной линовке. Я поехал вниз по тропе, что всегда была немножко под уклоном, чтобы пересечь первые две деревни поперек и оказаться в самом конце последней. Здесь был кусочек зеленого леса и дальше – его более дикое продолжение, распространившееся повсюду. Где-то здесь был последний соседский домик и рядом с ним огромная поленница, где, я считал, могли водится скорпионы. Однажды мне пришлось увидеть такого же, и я не помнил сколько мне тогда было лет. Я никогда не видел живых скорпионов, но посчитал, что это точно был он. В опилках и щепках карабкалось существо с хвостом и множеством лапок, заключенных в твердый блестящий панцирь.

Мне нужно было обогнуть этот дом справа, найти в лесу тропку и ехать точно по ней до конца. Эта тропа должна была привести меня в огромное поле. Справа от него было местное кладбище, где все его жители лежали целыми семьями. В детстве я лучше остальных детей понимал, как важно положить умершего человека рядом с тем, кого он знал и любил. На этом кладбище никто не лежал в одиночку.

Слева от конца этой тропы, в самом конце, докуда только могло хватать взгляда, стояла третья деревня. Там жили совсем старые люди, которые потихоньку уступали свое место тем, кто еще только начинал свой жизненный путь. Как только кто-то там умирал, дом выставляли на продажу, потом, когда его покупали, оттуда долго разносились звуки сверлежки. Эта сверлежка могла не прекращаться годами, а потом, наконец, смолкала. И вот, в доме появлялись новые лица. Это было печальное зрелище.

Но зачем я в этот день решил приехать именно сюда, я не знал. Знаю только одно, моя тяга к глуши, тишине и местам, где кроме меня могли быть лишь мертвецы и ежи, которые жутко пугались моих колес и то и дело фырчали, чтобы я мог их заметить и вовремя свернуть в сторону, – все это шло из детства. А вернее было сказать, что я был таким изначально. Стариком в теле ребенка, как кто-нибудь наверняка мог сказать. Вот я и поехал туда.

Сначала все было так, как я запланировал. Тропка была усыпана песком и кое-где на пути мне встречались доски и еще кое-какой мусор, что мешал моему движению. Но до сих пор я умело все это объезжал, выбирая участки с твердой землей, а лучше поросшие травой – такие для колес были крепче. Я ехал, смотря по сторонам на то, как солнце бежит меж деревьев прямо за мной. Велосипед у меня был классный. Его мне бабушка с дедушкой подарили на день рождения. Совсем не важно, что кататься на нем я научился не сразу и перед тем, как это случилось, я разбивал обе коленки по нескольку раз, да так, что на них живого места не оставалось. Но раны заживают. Кататься на велосипеде ты учишься всего раз в жизни, пусть иногда и долго. Но научившись, ты будешь кататься, пока не умрешь. Коленки все помнят. Вот бы и в старости у меня был свой велосипед. Я бы катался на нем на кладбище, посмотреть кто там появился и заранее присмотреть место и для себя, рядом с теми, кого я знал и мечтал повстречать снова.

Я ехал и уже почти финишировал отрезок, что был особенно крутым, но который тут же бы вывел меня наверх. Но вдруг мне под колесом попался здоровый камень, который я сразу не разглядел. Все, что случилось дальше, было как в тумане. Не сумев справится с управлением, я покатился куда-то в сторону, туда, где передо мной услужливо раздвигались кусты. Я хотел затормозить, как вдруг моя крепенькая земля, по которой я старался следовать, сменилась песком, да таким мокрым и жидким, что мои колеса не буксовали, а только упрямо несли меня куда-то вперед, постепенно снижая скорость. Когда велосипед почти перестал ехать и полностью увяз в песке, я поспешил с него слезть и перевести дух, ощущая, как от щек постепенно отлипает страх.

Место, где я оказался, было мне незнакомо. От основной дороги я проехал совсем ничего, ровно столько, сколько позволил мокрый песок, но то, что я видел, показалось мне оторванным от всего того, что я привык видеть. Солнце стекалось именно сюда. Все было желтым и тихим, и я бы даже сказал, неприкосновенным. Я почувствовал себя виноватым, что по стечению обстоятельств съехал с тропы и оказался здесь. Деревья были почти не тронуты ветром. Все стояло и молчало, охраняя свой личный порядок, в том числе и от меня. Я вертелся на одном месте, стараясь охватить взглядом все, что попадалось мне на глаза. Все сияло. Прислушиваясь к своим же шагам и шороху одежды, я поставил велосипед на колеса и проверил шины на наличие повреждений, как меня этому учила тетя. Берешь шину указательным и большим пальцами, а понимание, прохудилась шина или нет, безошибочно приходит само, как да или нет. На второй шине, стоило только приложить к ней пальцы, я услышал непонятный шорох, похожий на шум воды или ветра, когда листья деревьев начинают хлопать в ладоши. А то и на побег какого-нибудь зверька, но судя по звукам, определенно не слишком большого, такого, какого я мог бы спрятать в своей куртке и проехать с ним пару остановок на электричке.

Я выпрямился и почесал голову. Почему-то шевелиться мне совсем не хотелось, а пойти на звук и посмотреть что там было такое, – сама только мысль об этом манила меня, как запах свежей малины. Я выпрямился, оставил велосипед и пошел к зарослям, откуда по моему мнению эти шорохи исходили. Близился конец августа, и трава была спрятана под опавшей листвой, что была для меня отмершими глазами, ушами, волосами и ногтями деревьев. Это говорило о конце. О том, что что-то умирает, чтобы родилось что-то другое. Та же листва на тех же самых деревьях. Какие-то деревья вырубали, какие-то снова сажали. Но следующей весной и летом это будут уже совсем другие листья и совсем другие деревья. Я знал об этом, как не знал о скорпионах.

Я подошел к кустам. Это был даже не шорох, а шепот. Будто прежде чем умереть, все вокруг решило вдоволь наговорится. Раздвинув ветви деревьев, уже не такие эластичные, как вначале лета – эти уже царапали руки – я увидел крохотный ручеек, похожий на обычную лужу, и я бы вовсе не удивился, узнав, что это действительно была лужа. Толщиной этот ручеек, тонко-тонко стелющийся по земле, был как самое тонкое тесто, что когда-либо раскатывали руки моей мамы. Настолько, что даже самые мелкие камушки, разбросанные по земле, собирали воду в подобие складок, да таких чудных и разных по форме сложения, что я не смог бы их повторить даже с тканью.

Шорохи, которые я слышал, вскоре начали напоминать мне шепот. Шепот тех бабочек, что целыми тучами роились над этим ручьем. Здесь были и самые обычные виды. Те, что я видел раньше в том поле, куда направлялся, у бабушки в саду и даже в городе. Здесь были голубянки, капустницы и бабочки павлиний глаз, от которых у меня рябило в глазах и казалось, что весь лес обратился сплошными нарисованными глазами. Они порхали, садились на камни и раскрывались очередной парой глаз, напоминающих глаза диких птиц.

Здесь были те бабочки, которых я видел во всяких обучающих фильмах, в учебниках биологии и энциклопедиях, которые я брал в библиотеке, часто держал их дольше установленных сроков и приходил виноватый, а то и не возвращал вовсе и заводил читательский билет в другой библиотеке. Я помнил, что я где-то их уже видел, но уже не мог вспомнить как они назывались. Здесь были и другие. Те, которых я ни за что бы не смог представить в своей голове, если бы они никогда не были придуманы. Было удивительно, что кому-то это оказалось под силу. Это были те виды, которых, как мне тогда показалось, за все время, что они существовали, могло коснуться всего-навсего несколько пар человеческих глаз. Стоило ли говорить, чего для меня стоили эти мгновения соприкосновения с чем-то тайным, пусть и так, украдкой, всего-то сетчаткой глаза, рецепторы которой, как я уже тогда знал из тех же энциклопедий, позволяли мне увидеть цвета. Но они позволили сделать мне еще одно открытие. Бабочки никогда не смогут осознать свою красоту. Эти самые существа, может быть, даже самые красивые в мире, во всяком случае, красивее нас всех, людей, никогда не смогут рассмотреть собственную красоту. Бабочек было так много, что у меня разбегались глаза. Они кружили над ручьем, словно в нем было что-то, что их притягивало. Что-то, о чем они все вместе шептались, что-то, чего не мог увидеть я, примерно так, как и они не могли увидеть своих же крыльев. Я был с ними, но они не замечали моего присутствия. Вскоре я понял, что они говорили о лесе, о том, что за ним есть огромное поле с цветами, еще – о гигантских бабочках без крыльев, которые носят яркие одеяния, топчут траву и заселяют планету своими звуками. Еще я понял, что они говорили об этом ручье, о камнях, о воде, которая говорит на их языке. Они говорили друг о друге, о тех местах, где они были, но уж точно не о крыльях друг друга.

Я долго стоял в стороне, а потом решился сдвинуться с места. Из них всех мой взгляд приковала одна бабочка. Она не была крупней остальных особей, но определенно выделялась из стайки своим темным мохнатым брюшком и такими же темными крыльями, что были даже не черными, как ночь, – сама ночь была бы светлей этих крыльев. Я даже издалека мог увидеть изумрудно-перламутровый блеск поверх этой черноты, что делал цвет еще более глубоким, как если бы под ним было что-то еще более важное, чем просто цвет, пыльца, крылья и сама бабочка. Что-то, что я не мог объяснить.

Я не смог удержаться, когда эта неизвестная бабочка села на камень совсем возле меня и расправила крылья, а потом сложила их и снова расправила, будто внутри этого тельца была спрятана маленькая пружинка. Я сделал шаг в ее сторону. Шепот усилился, но я уже не мог остановится. Красота этой бабочки напомнила и мне, и всему окружающему, что я был обычным ребенком, который не прочь поймать подобную красивую штучку. Я уже и не думал, что буду делать с ней, когда у меня выйдет ее поймать. Наверное, это было не так важно. Был важен момент. Как я медленно снимаю с себя свою кепку, аккуратно, скрипя суставами, опускаю предплечье и замахиваясь точно над ней, собираюсь сделать все так быстро, что она бы этого не заметила. Однако, в последний момент, прямо перед тем, как быть накрытой моей ярко-синей кепкой «New York 1968», бабочка, будто предчувствуя что-то, сложила свои крылья вместе. Но я был быстрей. Даже до того, как я собирался сделать то, что сделал, я знал, что все получится. Перед тем, как должно случиться что-то волнительное, обычное приходит призрачное ощущение – вот оно, сейчас все получится, – и после него обычно все получается. Так и было в этот момент.

Я видел, как она скрылась под кепкой и все вокруг замолчало, как если бы всему резко пришел конец. Шепот внезапно смолк. Даже ветра и то не было слышно. Все стало одним большим отсутствием звука. Когда я поднял взгляд наверх, в воздухе не оказалось ни одной бабочки. Все они разлетелись кто куда. Какие-то уселись на листья дальних деревьев, какие-то на камни и на землю рядом с ручьем. Одна из них сидела под моей кепкой. Неестественная тишина, в которую меня погрузили, как в холодную воду, стала поводом для моего понимания. Я сделал кое-что непоправимое. Я так и стоял, не в силах пошевелиться и поднять свою кепку. В голове разбежались все мысли, став какой-то неразличимой кашей из эмоций и впечатлений, пока что не облеченных в слова.

Но тут произошла нежданная перемена, которую я не сразу заметил. В этом ворохе из всего того, что во мне осело, вдруг выстроилась длинная чистая полоса. Это было совершенно другое состояние разума. Все вмиг упорядочилось само по себе. Так, казалось бы, должно было выглядеть первоначальное состояние сознания человека. Пока я стоял и разглядывал свои загорелые руки и синюю кепку, под которой сидела невероятной красоты бабочка, по-настоящему стараясь смотреть только в себя, я вдруг заметил, как по этой чистой полосе как по пластмассовой трубочке заструились новые мысли, похожие на тот самый шепот, что мне довелось здесь услышать. Я следил за этими мыслями, чтобы ни одна из них не улизнула от моего внимания. Я мысленно поднял вверх указательный палец, прошептал «чу!» и прислушался. Не прошло и мгновения, как что-то сказало мне о лесе, о том, что за лесом есть поляна с цветами, о людях, которых этот голос принимал за высоченных, словно деревья, причудливой формы бабочек, что глазели на них и ловили гигантскими сетями на палочках. Голос говорил со мной шелестом и хрустом, который я сам превращал в слова, делал их настолько живыми, что позже мне показалось, что в этот момент со мной безусловно кто-нибудь говорил.

Я отрекся от своего тела. Картинка перед глазами переставала быть настоящей. Я внимал. Шепот продолжал говорить. Он был неразличим, но я воспринимал его словно речь, ту, которую слышал ото всюду с самого появления на свет. Тут то он и рассказал мне о бабочке, что была точно под моей кепкой. Он сказал, что это очень важная бабочка, единственная в своем роде. Я подумал, что она занесена в Красную Книгу или типа того. Голос продолжал. Он поведал мне, что второй такой бабочки не существует и я просто обязан опустить ее на волю к другим бабочкам. Возможно, тогда случится настоящее чудо, и она сможет произвести на свет маленьких куколок, а те в свою очередь положат начало развитию целого рода подобных особей. Взамен на то, что я ее отпущу, голос пообещал исполнить мое заветное желание.

Я задумался, мозоля взглядом надпись на своей синей кепке: «New York 1968». Я несколько раз перечитал эти два слова, потом разобрал их на буквы и приступил к цифрам. Я был погружен в размышление. Какое желание я мог загадать? У меня была семья, была кошка Соня и даже собака по имени Шарик, был свой велосипед и телевизор, чтобы смотреть всякое в тайне от родителей. Я занимался всеми теми вещами, что находил интересными, ходил в школу и увлекался анатомией птиц и животных. Вскоре я пришел к выводу, что не могу ничего загадать, потому что все у меня уже и так было, начиная с чего-то важного и заканчивая всякими мелочами по типу окунуть палец в банку с джемом или понюхать журнальные страницы. У меня просто не хватило фантазии выдумать что-то помимо блестящих ручек, что у меня уже были, и игрушечного самосвала, которого я хотел вот уже целую вечность, но его совсем недавно мне купили родители. Я сказал этому голосу, что не могу ничего придумать и тогда он пообещал мне, что за эту бабочку все бабочки мира, маленькие и крупные, редкие и не очень будут помогать мне исполнять желания других людей.