Осень №41. Декорации нашей жизни

Осень №41

Декорации нашей жизни

Оксана Колобова

© Оксана Колобова, 2025

ISBN 978-5-0065-7991-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это был один из дней, что был точь-в-точь как предыдущий. День, в котором все дышало и говорило о чем-то прошедшем, зацикленном, о том, чему давно пора умереть. С утра до вечера стоял дождь, как вчера, позавчера, и как позапозавчера. Мне казалось, что один и тот же день случался со мной вот уже в который раз. Казалось, что я погряз в чем-то, из чего нет выхода. Так или иначе, я погряз в нем вместе с дождем. И с этой улицей, блестящей от вывесок и окон, зачастую именно фиолетовых. Почему-то в этих местах очень любили цветы. А может, и коноплю. Этого я знать точно не мог. Так или эдак, мне было по барабану что там у них под этими лампами. Я просто брел, держа под головой зонтик, пока дождь тихонько разбивался о его натянутую ткань. Этот звук всегда приносил мне успокоение. Мой мозг был мягким и потому думать выходило только о всякой ерунде, которая по большому счету толком не была мне интересна. Я смотрел на что-то и параллельно думал о том, что видел. А потом мысль шла себе дальше, и то было вполне естественно.

Думая о фиолетовых лампах, я думал о конопле, потом думал об Африке и моем старом друге, который присылал мне оттуда фото. Фото, как он обнимается с чернокожей женщиной, фото, где он в пустыне, в бандане и широких очках, фото, где он жмет руку какому-то мужчине из племени, фото, где он разжимает пасть крокодилу, фото, где он широко улыбается, показывая на ладони жука скарабея. В том письме было много всяческих снимков. Этого парня звали Али. Мы вместе учились на энтомологии и были лучшими друзьями. Вскоре после выпуска его карьера пошла высоко в гору, а я осел там, где привык находится. Думая об Али, я думал о его собаке. Думая о его собаке, я думал о своей собаке из детства, а потом возвращался к лампам. Лампы здесь были всегда и мой пес всегда задирал голову к окнам, чтобы на них посмотреть. Мы садились на лавочку и подолгу смотрели людям в окна, наблюдая, как они перемещаются в других комнатах. Думая о тех фиолетовых лампах, я думал о том, что для конопли в этом районе жили довольно порядочные люди. Они всегда здоровались, и зачастую именно те, кто меня не знал и даже первый раз видел. Я считал это дикостью и в свою очередь ни с кем не здоровался, иногда даже с теми, кого знал даже слишком хорошо.

Идя из своего антикварного магазина, я всегда шел по этой улице, а потом оседал в пабе на пересечении двух улиц, этой и другой, обе были без названия. Улица №1 и улица №2. Какая из них была первой, а какая второй, нигде написано не было. Потому, какая из них на моем пути встречалась первее, была первой, а оставшаяся второй. В пабе я брал себе горький эспрессо и иногда пиво, садился за стол у окна и читал какую-нибудь книжку, а иногда просто раздумывал о чем придется. Когда я допивал свой напиток, иногда по настроению я брал себе что-то поесть, а потом, когда заканчивалась и еда, я еще долго сидел, пока не уставал от самого сидения. Тогда я вставал, разминался, и зачастую все равно садился обратно, но надолго меня не хватало.

Каждый раз мне было жаль уходить. Здесь были люди и для души мне этого было достаточно. Ни с кем не разговаривая, я все равно испытывал чувство некоего удовлетворения, просто смотря на их лица и подслушивая чужие разговоры, будто бы я в них участвовал. Я любил людей, любил наблюдать за ними. Любил наблюдать за животными, но не прикасаться к ним. В компании я был тем самым парнем, который молчал, улыбался и наслаждался тем, что происходит. Но не говорил. Ни словом, ни телом не показывал своей причастности. Я так привык. Роль наблюдателя была самой приятной из всех, в которых мне доводилось находиться. Не столько потому, что мне было нечего сказать этим людям, сколько потому, что в молчании все вокруг становилось красочнее, все равно что среди годового запоя неожиданно для себя один день прожить трезвенником.

Идя по улице, я знал, что этот день закончится точно так же. В пабе будут сидеть те же самые люди, что и вчера, и вероятнее всего, говорить они будут об одних и тех же вещах. Не сказать, что меня подобная осведомленность не устраивала. Всегда спокойнее жить, зная, чего ожидать от сегодня, от завтра и от других таких же дней. Единственное, что наполняло мои дни разнообразием, так это работа в моем антикварном магазине и, пожалуй, выбор еды на ужин. Но я не жаловался. Так должно было быть. Я это сам для себя выбрал.

Дождь продолжал идти, а я продолжал думать, слыша, как вода хлюпает под резиновыми сапогами. Последний месяц я из них не вылезал. Это были темно-зеленые сапоги с толстой черной подошвой, доходящие до середины икры. В такую погоду они здорово меня выручали. Думая о сапогах, а потом и о лужах, на которых плясали увесистые капли дождя, я не сразу заметил движение по правую сторону от себя. Что-то заставило меня поднять голову, хоть я всю жизнь проходил, смотря себе под ноги. Ну не имел я привычки озираться по сторонам, как зевака, и все тут. Но в этот раз все было иначе, и я понял это, когда повернул голову.

По другую сторону от проезжей части бежала женщина. Босая и сырая с головы до ног, она неуклюже бежала по тротуару, стараясь ступать точно так, чтобы не попасть в лужу. В руках у нее были туфли и еще какие-то шмотки, которые она закинула себе на спину. Я остановился и стал наблюдать, с неловкостью поглядывая на рукоятку своего зонтика. Очевидно, мне повезло немного больше, чем ей, но она же нисколько не возмущалась, только вскрикивала и смеялась, когда потоки сточной воды с крыш обрушивались ей за шиворот. Она проводила рукой по лицу и волосам, неизменно отряхивалась, как собака, и продолжала бежать трусцой, спотыкаясь на каждом шагу. Волосы, я предположил, огненно-рыжие, свисали по мокрой белой рубашке, вмиг превратившейся в тряпку.

Я так и стоял, не зная, чем именно это зрелище меня зацепило, но я не мог найти в себе хоть сколько-нибудь душевных сил отвернуться и пойти туда, куда с самого начала собирался пойти. В конце концов, многие проходящие мимо люди нашли бы такое пристальное наблюдение чем-то неуместным и даже постыдным, но вокруг не было ни души. Ни одного порядочного любителя конопли, который бы со мной поздоровался. Только я и та незнакомка. Да и та, казалось, даже не замечала меня, стоящего под кленом, в тонкой ветровке и с зонтиком цвета хаки. Она была занята своим бегством от дождя, которое могло закончится крышей или зонтиком какого-то проходимца вроде меня. Но ее бы это уже не спасло.

Женщина добежала до середины тротуара, примерно там же, где стоял и я, только через дорогу, где прямо сейчас проехали две машины, чуть не окатив ее с головы до ног. Я знал, что она собирается перебежать дорогу, и с замиранием сердца следил за ее фигурой, собираясь, как и прежде, оставаться молчаливым наблюдателем, которого та женщина могла запросто принять за дерево. Оглянувшись в обе стороны, она трусцой побежала по мостовой, размахивая своими туфлями. Я следил. Вот она суетливо прячет лицо в сгибе локтя, убирая с глаз воду и налипшие на лицо пряди. Вот бдительно посматривает по сторонам, а потом ее взгляд вдруг падает на меня, и мы сталкиваемся глазами, вздрагивая, как подстреленные.

Я был безнадежен. Ее глаза вдруг удивленно округлились и брови поднялись домиком. Следом на лице появилась улыбка, от которой вокруг рта и глаз расползлись морщинки, где помельче, где покрупнее. Они были словно рябь на воде. Это выдало в ней женщину, что теперь была куда ближе к старости, чем к молодости. Я был точно таким же. Стиснув челюсти, я крепче взялся за ручку зонта и твердо зашагал вдоль по улице. Я хотел забыть обо всем. Забыть, что рассматривал ее и был пойман. Почему-то я посчитал, что она внутренне надо мной насмехалась.

– Молодой человек, постойте, пожалуйста!

Я застыл на месте, ощущая, как все мысли разом замирают внутри, словно кто-нибудь включил над ними громкую и ослепительную вспышку. Все остановилось, и только мелкие дождинки продолжили скатываться по моим резиновым сапогам. Я терпеливо рассматривал грязь под ногами, которую перекатывал подошвами туда-сюда, в ожидании того, как что-то должно случиться. Что-то, что не вписывалось в мои планы. Что-то, что не было похоже на мою привычную жизнь. В ней уж точно не было места таким вот женщинам, промокшим под дождем, босым и с туфлями в руках, и которые, может статься, были одного со мной возраста.

– Я уже не так молод.

Вспышка ушла, осталась лишь одна ясность. Вот она стоит передо мной, а потом ныряет мне под руку и оказывается там же, где и я – под зонтом. Я только в эту секунду услышал, как громко дождь колотил по нему. Должно быть, пока я наблюдал за ней, не заметил, как тот усилился. Я смотрел на нее, ощущая, что вновь обрел то, что когда-то давно потерял. Эти руки, вцепившиеся в зонт рядом с моими руками. Эти глаза, коричневые и пустые, похожие на все подряд и вместе с тем не похожие ни на что. Эти губы, что были словно отцветшая головка цветка, все еще имеющая надежды на цвет, за несколько мгновений до того, как та упадет наземь. Она была моего возраста. Я мог с точностью назвать эти числа. Я мог сказать, в каком месяце она родилась и какого числа, а еще – сколько тогда было времени. Она в ступоре разглядывала меня в ответ. Улыбка с ее лица пропала. Осталась лишь озадаченность и наблюдение за моими эмоциями. Я мог поклясться, что и думали мы об одном и том же. Находили в голове какие-то мертвые фрагменты прежних лиц, возвращали их к жизни и сравнивали с тем, что видели перед собой. А потом размышляли. Думали над тем, что изменилось, и как к этому теперь относиться. А самое главное – как относиться к человеку перед собой, что ему сказать и как себя повести.

– Это ты, Миш?

Ее глаза бегали, как мотыльки у лампы. Она изучала то, как я теперь выглядел. Какими теперь были мои эмоции и поведение. Двадцать лет не могли уйти просто так и она это знала, как знал и я. Можно было предположить, что мы уже не были теми людьми, которых когда-то очень хорошо знали. Она смотрела на меня с надеждой, что мы оба были в этом неправы и что мы остались такими, какими были тогда. Это было нечто вроде необходимости. Ей правда было необходимо это узнать. Она молча смотрела на меня снизу вверх, пока я не мог найти места у себя внутри – все теперь занимала паника и какое-то режущее ощущение как от утраты, словно прямо сейчас я кого-нибудь потерял, а не нашел. Наверное, во мне говорило прошлое. Прямо сейчас я в живую смотрел на свою утрату из прошлого.

– Я.

Она вздохнула. Маленькие волоски у ее лба тесно к нему прилипли. Я заметил, что она стала другой. Наверное, об этом она сейчас и подумала. А может, она так тяжко вздохнула, потому что все это время думала, что я стал другим. Но я не стал. Какие чувства она испытала от этой мысли? Горечь? Жалость? А может, облегчение?

Ее звали Кристина. Когда кто-то не мог правильно написать ее имя, она говорила – «не от слова «Христос», а от слова «крест». Она говорила, что если бы ей пришлось самой выбирать себе имя, она бы никогда не выбрала себе то, что ей дали родители. Она была бы Ольгой в честь Святой Ольги или Маргаритой в честь героини книги Булгакова. Она была вот такой женщиной. Во время нашей с ней молодости ее имя не было так популярно. Теперь же я был уверен, что сейчас каждый написал бы его так, как положено. Я знал пять или шесть Кристин. Все они были детьми моих соседей. Взрослую Кристину я знал только одну.

– А ты Кристина?

– Через «К».

– Я это знаю.

– Давно не виделись.

– Целая вечность прошла.

– Так только кажется. Человеческий век короток.

Она отряхнула волосы, смотря себе под ноги, и казалось, только сейчас смутилась того, что была с ног до головы в дожде.

– Ты тут живешь?

– До сих пор я нигде, кроме как здесь, не жил.

– Правда?

– Правда. Все по-прежнему.

– Женат?

– Был. А ты?

– Замужем.

Говоря это, Кристина нахмурилась, как если бы ей было за это стыдно. Можно подумать, мы до конца жизни должны были остаться одинокими. В нашем мире это исключено. Было бы глупо хранить верность какому-то расплывчатому воспоминанию из прошлого. Нас обоих это касалось.

– Развелся?

– Можно и так сказать.

– Дети?

– Есть один, маленький. Остался с женой.

Она поджала губы. Ей хотелось показать мне, что ей не все равно. Но я и без того знал об этом. Мне тоже не было все равно.

– А у тебя?

– Нет. Детей нет.

Она как-то криво улыбнулась и закачала головой, от чего с ее волос и одежды мне на руки посыпались мелкие дождинки. Почему-то мне понравилось это чувство. Мы какое-то время молчали, стоя под моим зонтом цвета хаки. Дождь продолжал идти и это было понятно. Я много раз замечал – что бы ни происходило, все продолжает идти своим чередом. Даже в такие моменты. Мы помялись еще немного, после чего она вдруг снова заговорила голосом, не похожим на тот, которым она пользовалась со мной ранее.

– Не хочешь пойти под крышу?

– Под какую крышу ты хочешь?

Она хмурилась и кусала изнутри щеки, казалось, борясь с каким-то внутренним чувством.

– Куда ты собирался идти?

– В паб. Я часто сижу там после работы.

– Выпиваешь?

– Да не всегда. Просто сижу. Смотрю на людей. Коротаю время.

– Я могла бы пойти с тобой. Вместе посмотрим на людей и… Скоротаем время. Хочешь?

– Ты разве никуда не торопишься?

– Нет. Совсем.

Я рассовал руки по карманам и пошел вперед, пока она поспевала за мной, держась за зонт свободной рукой. Я привычно смотрел под ноги. Я в сапогах, она босая. Подобная сцена уже могла повториться в прошлом, и не один раз, и от этой мысли мне становилось не по себе, словно мое сознание раскалывалось на две части, одну – похожую на нее, и вторую – похожую на меня. Я не рассчитывал, что все это может повториться теперь, в той маленькой жизни, что я вел сейчас. Все несмотря ни на что должно было оставаться на своих местах, а не мешаться под ногами у людей, которые через все это уже однажды прошли. Но им ничего другого не остается, кроме как принять то, что происходит, вне зависимости от того, как это на них отразиться.

Мне не нравилось, как я чувствовал себя рядом с ней в этот момент. Что-то того гляди готовилось проклюнуться внутри меня, словно росток из асфальта, который я сам же внутри себя и уложил. Так во мне появлялось все больше воспоминаний и чувств, которые, казалось, я давным-давно оставил где-то далеко позади. Если быть честным, я ничего бы не стал менять, но у происходящего были на то свои планы. Не сказать, что я что-то к ней сейчас чувствовал. Все это уже десять раз умерло и сменилось другими обстоятельствами, как и подразумевалось. Поэтому все, что я сейчас чувствовал и испытывал, диктовал не я сам. Это во мне говорило прошлое, искаженное появлением настоящего, – прежде далекое и неосязаемое, а теперь очень близкое, пришедшее ко мне в других одеждах. Но это было оно. То самое, что в свое время перепахало мне сердце и сделало меня таким, каким я был до сих пор.

Мы продолжали идти. Я чуть быстрее, а она чуть медленнее, стараясь обходить камни и битое стекло, а еще держать голову ровно под зонтом. Так было всегда. Я всегда бежал впереди поезда, а она меня догоняла. В конце концов, мне надоело бежать, а у нее, как и прежде, осталась потребность кого-нибудь догонять. Как оказалось, без этого все перестало иметь всякий смысл и наши отношения тоже. Вот так. Не бывает ничего вечного. Весь асфальт под нами был глянцевым, а где-то и неоново-фиолетовым от пятен бензина, в которых ко всему прочему отражались балконы, в которых выращивали цветы или коноплю. В этих лужах, где мы отражались, от дождя расходились круги. Я боялся туда смотреть. Мне казалось, если я загляну туда снова, то увижу что-нибудь, что никогда не смогу забыть.

Внутрь паба мы заходить не стали. В таком виде ее бы все равно не пустили и предложили бы сесть на веранде. Здесь было несколько деревянных столиков и лавочек, по бокам слегка орошенных дождем. Они примыкали вдоль к окнам и стояли под ярко-красной крышей, удлиненной так, что захватывала она не только столики, но и клумбы с цветами. В них росли белые лилии и еще какие-то цветы, мне незнакомые. Каждый раз, останавливая на них свой взгляд, я зарекался, что этим вечером точно поищу их название в интернете, но каждый раз все равно забывал.

Кристина надела туфли и поправила волосы, уложив их в высокую прическу только при помощи рук. В ее вещах я рассмотрел пакет с продуктами, какой-то холщовый мешок, в похожем я в детстве носил в школу сменку, и маленькую женскую сумочку, в которую бы не поместилась и доля того, что я носил с собой каждый день. Я отряхнул зонт, сложил его и положил на скамью рядом с рюкзаком и ветровкой. Я остался в одной футболке, и теперь, покончив со всем, она с интересом меня разглядывала, пока я изучал меню, которое мог бы пересказать наизусть.

– Ты здорово изменился.

Я на секунду поднял на нее глаза, чтобы снова опустить их в меню. Только в этот раз я заметил, что на страницах везде были разводы от пива, а то и круги от кружек.

– Правда?

– Да. Бороду отпустил. Волосы теперь длинные.

Я неосознанно провел ладонью лицу, а потом и по волосам, что были собраны сзади примерно так же, как у нее. Но я понимал, как мы сейчас выглядим вместе. Как два человека с разных концов земного шара. Мы всегда так выглядели. Можно сказать, это было одно из немногого, что осталось по-прежнему.

– Тебе идет. Выглядишь иначе. Брутальнее.

– Ты так считаешь?

Она только кивнула. Когда пришел официант, она взяла себе темный эспрессо и сэндвичи с сыром и колбасой, а я – пива, тоже темного, и к нему поднос чесночных гренок. Когда официант, держа над головой ветровку, исчез внутри здания, все вокруг стало таким пустым, что нам стало ясно – нужно о чем-то заговорить. Я достал сигарету и держа ее между пальцев, чувствовал, как она смотрела то на меня, то на мою руку, то на сигарету. Ее вдумчивый взгляд был таким тяжелым и всеобъемлющим, что можно было представить, как он в форме какого-нибудь муравья или луча света ползет по мне во все стороны.

– Чем сейчас занимаешься?

Она улыбнулась. Наверняка ей нравилось ее дело. А может, она очень ждала от меня хоть каких-нибудь слов.

– Я реставратор.

– Надо же.

– Занимаюсь реставрацией битой керамики или фарфора. Вообще-то, я позаимствовала это у японцев. Смешиваешь лак с золотым порошком и склеиваешь кусочки того, что разбилось. Неважно, что это будет – ваза, горшок для цветов или чашка. Я все могу починить. Но починить так, чтобы было видно – когда-то эта вещь была безнадежно разбита. Кусочки, предположим, были белого цвета, а теперь места, где прежде были обозначены трещины, будут золотого цвета или такого, какого пожелаешь.

– Звучит довольно неплохо.

Я внимательно смотрел на нее, прикладывал сигарету к губам и чувствовал, насколько моя хватка была нетвердой, словно сама сигарета сейчас возьмет и выкатится у меня из руки.

– Да, неплохо. Зачастую я беру разбитую посуду со свалки или у своих знакомых. Однажды моя подруга разбила тарелку, которая досталась ей то ли от бабушки, то еще от какого-то предка. В общем, ей было жаль выкидывать эти осколки и вообще она очень расстроилась. Вот я и предложила ей такую идею. Тогда она сказала, что не будь этих золотистых прожилок, она ценила бы эту тарелку куда меньше. Когда знаешь, что что-то однажды уже сломалось, никогда не допустишь этого снова. В этом вся ценность. Поэтому я не использую краску под цвет осколков.

Я кивнул.

– Я понял. Бесполезно скрывать то, что когда-то случилось. Бессмысленно скрывать это от себя и других.

Она тоже кивнула. Ее глаза на миг загорелись, словно она узнала во мне того, кого ей когда-то уже приходилось знать. Из открытого окна паба к нам влетел громкий смех. Компания из пяти или шести мужчин, их жилистые коричневые лапы, держащие, казалось бы, уменьшенные версии пивных бутылок, потом сами бутылки, поднятые вверх к свету, и влетевшие друг в друга с крепким отрезвляющим звоном. И смех. Их лица были почти одинаковы. Коричнево-оливковые и желтозубые. Какие-то головы были совсем полысевшими, какие-то все еще пытались иметь впечатление человека с волосами, кое-как распределив по черепу то, что от них осталось. Я поймал целых две мысли. Первая была связана с их пивными бутылками. Если бы они разбились в этом ударе, Кристина бы склеила эти осколки или она склеивала только что-то очень и очень особенное? Да уж, кто бы только посчитал пивные бутылки достойными реставрации… Вторая мысль была связана уже со мной. Я думал примерно так: если бы под этим дождем мне не встретилась моя бывшая женщина, я бы сидел внутри и рассматривал этих мужчин вблизи, подслушивал их разговоры и улыбался, как мне и полагалось. Не знаю, что мне это давало. Я просто об этом думал. А еще немного жалел. Все-таки, каждая вещь на свете должна занять лишь одно место, и не должна вставать с него до самого конца своих дней. Так это было или не так?

– Жаль, что со всеми вещами в мире так не получится. Хотелось бы уметь чинить не только тарелки, а все, что ломается. Людей, например. Животных.

Я ничего ей на это не ответил. Она поежилась, и я несколько раз назвал ее в свой голове именем Кристина. Сперва она смотрела когда-то в сторону, куда-то, где были фиолетовые балконы или цветы на обочине, в которых они отражались. А потом, словно мысленно отозвавшись на свое имя, посмотрела на меня, прищурившись, как если бы собралась сканировать мою душу.

– А ты чем занимаешься?

– Я коллекционер.

– Что коллекционируешь? Неужто бабочек?

Я кивнул. В прошлом я допускал другим людям знать меня гораздо ближе, чем я бы позволил сейчас. От мысли, что женщина напротив могла знать меня больше, чем я сам, вводила меня в ступор. Я уж и забыл об этом ощущении. О той близости, что может возникать между чужими людьми, а со временем, как бы ни удивительно это ни было, никуда не исчезать, даже если исчезнуть приходится этим людям. Это ничего не меняло.

– Надо же. Ты почти не меняешься.

– Было бы для чего. Меняться.

– Оно верно.

Мы молчаливо рассматривали друг друга, пока дым от сигареты попадал мне в глаза, но я зачем-то держал их открытыми, а сигарету по-прежнему рядом с лицом. Проезжали машины. Шорох от шин резал по ушам в той тишине, что мы находились. Вскоре официант принес все, что мы заказали, и потом, укрывшись сверху ветровкой, как и в первый раз скрылся внутри паба. На миг открытая дверь пустила на улицу порцию лязга и гомона, потом, плотно закрывшись, их поглотила, словно той секунды никогда не существовало. А она, все такая же красивая, похожая на раннее утро или вечер, в эту секунду была не похожа на все остальное, словно кусок с одной фотографии, приклеенный на совершенно другую. Такой она мне казалась тогда.

– Расскажи мне, каково это? Ты бываешь в экспедициях? Колесишь по всему миру, значит?

Кофе из ее кружки слишком громко пах. Даже запах сырого асфальта с ним не сравнился.

– Не обязательно. Эти экспедиции сами приходят ко мне. Заходят в мой двор и садятся на ступеньки. Ждут, когда я приду на работу.

– Это как?

Кристина склонила голову на бок. И снова при упоминании этого имени в моей голове случилась поломка. Мне хотелось называть ее как угодно, но точно не так.

– Люди сами приносят мне бабочек. Маленьких, больших, редких и не очень. Всяких.

– Выходит, так. Ты платишь этим людям, а они приносят тебе бабочек?

Я отпил немного пива и посмотрел в сторону на дорогу. Когда в окнах гас свет, балконы продолжали гореть фиолетовым. Это придавало мне некой уверенности в настоящем. Если вокруг невесть что, а балконы горят – все в порядке. По дороге под моим взглядом проехало еще сколько-то машин, а я все думал, говорить ей или не говорить. В прошлом она знала меня лучше, чем все остальные. Я много раз об этом жалел. Стоило ли повторять это снова?

– Не совсем так. Это они мне платят.

Я выпил еще пива и стал крутить в руках пачку от сигарет.

– Эти люди платят тебе, чтобы ты взял у них бабочек?

– Да, именно так.

– И это твоя работа? Брать у людей этих бабочек?

– Вроде как. Никакой другой работы у меня нет.

– Ты берешь с людей деньги за то, что они привозят тебе бабочек, каких ты только захочешь. А вечерами сидишь здесь и коротаешь время за пивом и наблюдением за другими людьми. Ты стал скрытным и почти ни с кем не общаешься…

– Как это почти? Я часто общаюсь с людьми, которые приносят мне бабочек.

– Об экспедициях?

– Скорее, о жизни.

Она отхлебнула немного своего кофе и постучала пальцами по чашке, после чего издала затяжной вздох, совсем такой же, какой издают люди, когда перестают плакать. Я машинально посмотрел в ее лицо. В моих воспоминаниях ее лицо давно кто-то вырезал, наверное, для того, чтобы у вселенной хватило толка поместить ее сейчас передо мной. Но именно в этот момент, глядя на нее со всех сторон, я безусловно понимал, что это была она. Но что-то в ней было перекроено и переделано по-другому, и что это было, как не очередная вина обстоятельств?