Книга отзывов и предисловий

Ближе к Айзенбергу здесь – отвлеченная пейзажность («вящий воздух дрожит неистов / полон спящих парашютистов / на несущей его эмали / держат сущие вертикали // будто средства прямой защиты / за подкладку зимой зашиты / на свету проступили летом / в безопорном конспекте этом», «вот предмет без особых примет / посылает пространству привет»), ближе к Цветкову – подкрепленные естественно-научным взглядом на мир сарказм и богоборчество: «творец не хочет быть персонажем / а мы обяжем», или:

по мере приближения к ядрунемудрено уверовать в дыруне брезжит ниоткуда свет инойа свет дневной распался за спинойрасстроенный наемный персоналвпотьмах мешает спирт и веронал.

Перед нами одна из самых развитых поэтических техник и – повторим это – одно из самых богатых оригинальных поэтических воображений. Оно сочетает две не радикально, но все же далекие традиции и обладает большим запасом риторических позиций: именно они в конце концов составляют неоспоримую индивидуальность.

каждую ночь в темноте грим-уборныхчерные львы пожирают коверныхутром шуты воскресают на размедленно тянут персты к сигаретамэто не фокус а чудо с секретомчудо нельзя выставлять напоказ

Анастасия Зеленова. На птичьих правах. N. Y.: Ailuros Publishing, 2015

Воздух

В своем втором сборнике Анастасия Зеленова продвигается в сторону создания чего-то для российской словесности редкого: серьезной поэзии, с которой легко. Важные и для предыдущей ее книги мотивы детства и идущей из детства жалости-внимания к явлениям и существованиям («Старички и синички зимнего парка. / Как описать вас? Только не словом „Жалко“») роднят поэзию Зеленовой с текстами Виктора Боммельштейна и, несколько на ином уровне, Олега Григорьева.

«ничего важнее детства / так и не случилось» – это заявление можно считать программным, но стихи Зеленовой нельзя назвать подражаниями детскому письму: это стихи очень умного взрослого человека, сохранившего в себе ребенка. С отчетливостью это обнажается в моностихах и фрагментах, задействующих восстановленные навыки непосредственного восприятия в словообразовании и метафорике («словосочетай меня», «день как жесткий карандаш») и переходящих в более отрешенные формы, близкие к афористике (и в полной мере пользующиеся возможностями звукописи): «смерть постарается не успеть», «а после короткой тьмы / опять мы». Откровенно игровые тексты здесь встречаются значительно реже, чем в «Тетради стихов жительницы», – можно сказать, что пространство, на которое обращает внимание поэт, сужается и одновременно расчищается: парк, лес, лужа становятся театром невоенных действий и увеличиваются, как под гигантским микроскопом (микроскопом Бога?). Несмотря на ноты меланхолии, это одна из самых счастливых поэтических книг последнего времени, настоящая удача.

Вот и веснаНочью сгорел весь снегФонарь перестал быть солнцем, милая пятерняСкоро в лесу встретимся оленятЗимушки сойдут с лицаНового ничего, только эта вестьТо ли из сна, то ли вместо другого снаВ каждой древесной ране наши персты и ртыХочется очень пить, подними меня

Анна Цветкова. Винил. N. Y.: Ailuros Publishing, 2015

Воздух

Третья книга Анны Цветковой сохраняет отчетливую связь с предыдущей и многое проясняет в том герметичном мире, который создан и описан ее поэзией. Теперь кажется вполне логичным, что нам для понимания этого мира нужно вместе с автором выйти за его пределы – хотя бы проехаться в метро – и вернуться, ощущая его хрупкость и враждебность его окружения. Впервые в книгах Анны Цветковой так много зимы, снега, под которым этот поэт пытается искать жизнь: «непоправимо выпала зима / на стол как две четверки в кости». Против холода, противоположного тому миру растений, что мы знаем из прошлых книг Цветковой, хороши все средства, вплоть до трюизмов («есть вещи посильнее горя / наверно жизнь из их числа») и их оправдания:

расскажи мне еще раз что все хорошодаже пусть это будет все в общемно мне кажется только от этого злоотступает а света все больше.

Сосредоточенный труд заклинателя кажется так важен, хотя бы для этой частной истории, что этим стихам прощаешь огрехи: так, переживая за канатоходца, который почему-либо, по какой-то крайней необходимости, исполняет свой номер не в цирке, а в реальной жизни, мы не будем следить за чистотой исполнения, а будем думать только о том, чтобы он не упал. Поэзия Анны Цветковой, если продолжать это сравнение, ставит нас в положение свидетелей опасного и в то же время глубоко личного зрелища – того, что зрелищем быть не предназначено. Освоившись с постоянным образным рядом ее стихов, с их своеобразными синтаксисом и графикой, мы (именно мы, потому что фигура обращения – «ты» – здесь отмечена редкостным, ощутимым отсутствием) продолжаем оставаться наедине с оказанным нам доверием и, следовательно, ответственностью. Но опасный путь пройден, и наступает весна.

навсегда во мне это – воздух перед грозой, влажный и темный.кажется, что это приближаешься ты. кажется, все происходит именно так.потемневшие стены, мебель. внезапные сумерки и внезапноты застаешь любовь беззащитной и обнаженной.дождь всегда обещает жизнь, и ты слушаешь его не отрываясь.этого ты больше не выпустишь из рук.

Никита Сунгатов. Дебютная книга молодого поэта. [СПб.]: Свободное марксистское издательство; Альманах «Транслит», 2015

Воздух

«Дебютная книга молодого поэта» – воплощенная проблема, начиная, конечно, уже с названия. Издание в серии «Kraft» могло бы натолкнуть на мысль о наличии идеологического стержня, но его нет – да, есть, пожалуй, левый вектор, но в целом книга Сунгатова – это осознанная полифония сомнений, разговор дивидов.

Когда стихи фиксируют процесс даже не собственного создания, а мышления их автора, мы готовимся к чему-то нетривиальному, и Сунгатов это ожидание оправдывает. Вот стихотворение, называющее Юрия Кузнецова, Дмитрия Александровича Пригова и Кирилла Медведева, называющее, как кажется поначалу, во вполне ироническом ключе – но ирония ли это? Нет, это мышление, отметающее «похожее» и ищущее «своего». Мышление, которое может бросить работу, если становится понятно, что оно делается предсказуемым: так стихотворение о президенте, который наедине с собой говорит стихами Виталия Пуханова, выглядит типичным гэгом «для тусовки», пока не обрывается строкой «[парадоксальная концовка]»: в принципе, такие приемы тоже хорошо известны, но презумпция серьезности намерений, которую создает у читателя вся книга Сунгатова, заставляет поверить, что это не прием ради приема. Тотальная критика, перескакивающая с одного предмета на другой, критикующая сама себя, слепок мышления автора, не доверяющего пафосу («мертвые однополчане / говорили с ним во сне / „все поэты лежат в дагестане / а не в чечне“» – из лучшего стихотворения книги) и не желающего становиться в заранее предуготовленную для него позу.

И даже этот текст,написанный как бы от нашего имени,вы заканчиваете словами:«Но скоро мы все равно вас уничтожим»,потому что действительно в это верите,хотя ничего о нас не знаете.На самом деле / нам абсолютно все равно.Честно говоря, мы вообще никогда о вас не слышали.Мы вас даже не представляем.Но скоро мы все равно вас уничтожим.

Полина Барскова. Хозяин сада / Предисл. И. Сандомирской. СПб.: Книжные мастерские, 2015

Воздух

Стихи Полины Барсковой всегда отличались недоверием к тому умению, которым она обладает, – к возможности безукоризненной красивой и правильной поэтической речи. Эти стихи назначают себе испытания, ставят себе подножки, переодеваются в рубище. Как указывает в предисловии Ирина Сандомирская, это – во многом – стихи о стыде, а стыд естественным образом выражается через то, что считается постыдным, – человеческую физиологию. Речь Барсковой проходит через двойной фильтр формального излома и эстетизации антиэстетического. Новые стихи вслед за «Прямым управлением» и «Сообщением Ариэля» деконструируют важную для Барсковой мифологию петербургской/ленинградской культуры, находят оживляющие крючки литературной традиции (см., например, стихотворение «Книга джунглей» о мангусте, приобретенном Чеховым; примечательно, что этот эпизод должен, казалось бы, быть уникальным – мало ли в двадцать раз более известных историй о Чехове, – но к нему же обращается в своей повести «Остров Цейлон» украинский прозаик Михаил Назаренко).

Впрочем, кажется, что в «Хозяине сада» происходит принципиальное укрупнение: Барскову занимают уже не столько трагические культурные коды конкретной традиции, сколько общие, глобальные мотивы смерти, распада, времени, стыда: конкретные сюжеты – не сказать что сводятся к иллюстративному материалу, но явно отступают с первого плана, оставаясь при этом на авансцене в прозе Барсковой.

Когда за каждым из невзрачных, сладких насПовадишься ходить в свой санитарный час,Услышишь дрязг и плач, так звякает посуда,Когда ее сдают, услышишь вонь и вой,Но мы не будем твойНо мы не будем твой:Мы жили вкруг него и наблюдали чудо.

Наталья Горбаневская. Избранные стихотворения / Сост. И. Булатовский; предисл. Д. Давыдова; послесл. Т. Венцловы, П. Барсковой, И. Булатовского. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015

Воздух

Избранное Натальи Горбаневской вышло через два года после ее смерти. Прижизненных книг избранного у Горбаневской выходило как минимум три, две – относительно недавно, но в них не включались стихи последнего, 2013, года: Наталья Евгеньевна ушла на новом взлете своей поэтики, одновременно мудрой и властно-легкой. Впрочем, это собрание обращает на себя внимание как раз еще и благодаря «составительскому» отношению к легкости. Его составил Игорь Булатовский, один из любимых поэтов Горбаневской в последние годы ее жизни. Интересно и поучительно наблюдать, как он выбирает из стихов Горбаневской то, что ближе ему – автору, для которого принципиально важна усложненность синтаксиса и структуры текста («Все было без толку. Известка / на стены шлепалась враздрызг, / и кровля не ложилась жестко, / но оползала. Кабы риск // на все махнуть и поселиться / в сих недостроенных стенах / был невелик… Но повилица / стеблями цепкими на нас // глядела в щели, лезла пакля / с исподу драночной щепы, / и крыша плакала…» – периоды такой длины характерны для поэзии Булатовского, но редки у Горбаневской; думается, можно назвать их истоком поэзию раннего Пастернака). Одновременно эта тенденция создает правильное в целом впечатление последовательного освобождения цельной поэтики Горбаневской, выхода из напряженных поисков, движения к легчайшей форме – в частности, форме восьмистишия, о которой не в первый раз пишет в предисловии к книге Данила Давыдов. «Избранные стихотворения» могут служить прекрасным введением в поэзию Натальи Горбаневской, но это не отменяет необходимости издания всего ее корпуса.

Как андерсовской армии солдат, как андерсеновский солдатик, я не при деле. Я стихослагатель, печально не умеющий солгать.(1962)Аще око затронет зараза пересохшей травы вырви-глаза, все же глаза не вырви, не рви из орбиты, не трогай хрусталик, ты ж не чудик, не калик-моргалик, не умри, не замри, не моргни.(2011)

Григорий Кружков. Холодно-горячо. Ozolnieki: Literature Without Borders, 2015

Воздух

Новая книга знаменитого поэта и переводчика закрепляет принципиальное для него обращение к классической традиции – в том числе в тех случаях, когда это обращение за утешением. Здесь находится место даже сентенциям вроде «Люди древние / Жили лучше, / Задушевнее» – вроде бы пассеистическим, но уместным в контексте соотнесенности поэзии Кружкова с классиками прошлого, для которых он нашел русские созвучия. То, как поэтическая мысль одного автора может заражать и заряжать другого, толкая на создание нового, самостоятельного текста «по мотивам», лучше всего видно на примере стихотворения «Могила графов Арунделов в Чичестерском соборе», где исходным посылом послужило стихотворение Филипа Ларкина, но затем его затмило посещение того самого собора, в конечном счете вызвавшее к жизни вполне оригинальный текст. Впрочем, почти везде настаивая на классичности звучания, Кружков отметает подозрения в пассеизме аргументом, который нельзя верифицировать, но можно ощутить, – отсылкой к набоковской тайне та-та, та-та-та-та, та-та.

В этой книге много горечи, но остается кружковская способность удивляться, как в стихотворении «Театр Лорки», где поэт становится свидетелем внезапного, случайно – или божественным наитием – образовавшегося уличного спектакля. Здесь есть место и игре, склонность к которой всегда счастливо отзывалась в кружковских переводах (см. фигурное стихотворение «представьте такую картинку…»), и сами новые переводы – из Йейтса, Одена и Монтале.

Стрелки распявшиесявот такна без четверти триВесы уравновесившиеоба плечавину и печальСтихикак остановившиеся часы

Мария Степанова. Spolia. М.: Новое издательство, 2015

Воздух

Новая книга стихов Марии Степановой разительно отличается от предыдущих: это своего рода автодокументация распада поэтической цельности, перехода от принципиальной связности (которая в 2000‐е оформлялась даже в длинных нарративных текстах с единой структурой и персонажной системой) к принципиальной фрагментарности. То, что составляло мастерство Степановой в прежних сборниках, разламывается, чтобы случайным образом расположиться в рельефе новых строений, собранных из хаотичных впечатлений последнего времени. На сохраняющуюся общность замысла указывает и то, что второй цикл, «Война зверей и животных», в авторском определении – поэма. Да, это эпос, где сочинитель, оглядывающийся, пытающийся ретранслировать и осмыслять агрессивные сигналы, которые приходят со всех сторон («фашист мышаст ушаст душист / и мшист и голенаст / но воздух знает, что не фашист / никто из вас и нас»), – одно из главных действующих лиц, если не вовсе страдающий эпический герой. Перед нами книга как следствие потрясения (в связи, вероятно, с войной с Украиной и сопутствующим ей общественным безумием). Фиксация травматической речи (здесь есть стихотворения-прослойки, «вспомогательные» стихотворения), поиск товарищей по этой речи (отсюда второе стихотворение книги, перечисляющее поэтов от Пушкина до Барсковой) и новый поиск себя (положите мне руку на я, и я уступлю желанью), попытка разобраться, как все это выглядит со стороны.

В предыдущей книге, «Киреевском», Степанова внезапно оказалась на одной территории с Линор Горалик – на территории работы с «народным бессознательным», выраженным в фольклорном пении (интересно, из насколько разных мест они к этому пришли). В новой книге фольклор, советские песни, цитаты из «Слова о полку Игореве», античные метры – spolia, трогательная в своей неуместности красота, и только метапозиция автора позволяет сказать, что в будущем по этим оттянутым новой реальностью из старой поэтики украшениям памятники этой реальности и станут помнить.

так с чем же граничит Россия сказал больнойсам знаешь с чем граничит – сказал больной и каждая пядь ее земли, и каждый шаг в ее пыли это шаг перед досмотром по нейтральной полосе и небо придвинулось близко и смотрит во все глаза («Spolia»)кто ж не хочет тихого дону попить из дедовой кружки и вернуться назад, утираясьи на даче мангал разводить посыпая окрошку укропом засыпая землей («Война зверей и животных»)

Юрий Казарин. Стихотворения. М.: Русский Гулливер, 2015

Лабиринт

Казарин – консервативный автор, и речь не (только) о политической позиции и традиционалистской поэтике. На обороте книги указано: «Живет в деревне Каменка на реке Чусовой», и это совершенная правда: свою деревню в стихах Казарин делает местом силы, по сути единственно необходимым, и находит в ее пределах все составляющие макрокосма. Таких «поэтов места» в России, может быть, много, но с подлинным талантом, с высокой культурой письма это сочетается редко. Стихи Казарина как раз такой случай.

Смерть пахнет голодом и глиной,и осенью, когда нежныи дым воды, как выдох длинный,и темный пламень глубины.Когда беды недетский лепетуста разлепит и сомкнет.И серебрится черный лебедь,когда вода водой зевнет.Когда в воде видны проходыогнеопасные – туда,где, как в аду, пылают водыи, как в раю, растет вода.

Владимир Гандельсман. Разум слов. М.: Время, 2015

Лабиринт

Книга одного из крупнейших современных русских поэтов разделена на две части: в первую входят избранные стихи до 2000 года, во вторую – книги стихов, изданные после 2000-го; на протяжении уже нескольких десятилетий Гандельсман мыслит книгами, едиными художественными массивами, раскрывающими тот или иной мир – школьную ли жизнь с ее неурядицами и влюбленностями, библейскую эротику или тихую и драматичную жизнь человека поблизости, «моего соседа». Гандельсман – из немногих поэтов, которые отваживаются сегодня на сентиментальность и могут поддерживать этот настрой, не взяв ни одной фальшивой ноты.

Михаил Айзенберг. Шесть. М.: Время, 2016

Горький

Большое избранное одного из главных ныне живущих русских поэтов. Шесть книг, позволяющих увидеть, как из духоты, обступавшей поэта и его круг в последние советские десятилетия, голос Айзенберга выбрался на воздух – и, стряхнув необходимость герметизма, не потерял ни крупицы точности. Сегодняшний Айзенберг способен высказываться прямо и резко («Это я стихи о родине. / Это если вы не поняли»), но по большей части его новые стихи работают как чуткие датчики, которые улавливают распыленные вокруг нас эмоции, ощущения, тревоги:

Сегодня воздух как на сборах,чуть переложенный снежком,а по дворам бездымный порохгуляет свежим порошком.Озон мешается с тревогой,гниющей в глубине души.Она и в тишине убогойне спит, считает этажи:как, пустоту одолевая,в подземный город без огнейуходит шахта лифтовая;как воздух тянется за ней.

Владимир Аристов. Открытые дворы. М.: Новое литературное обозрение, 2016

Горький

Избранные стихи Аристова расположены здесь, как пишет критик Ольга Балла, «почти по нисходящей»: от 2012 года к 1972‐му – и лишь в конце вновь появляются стихотворения 2014–2015 годов. Такое устройство книги, пожалуй, кинематографично: поздние тексты выглядят как загадки, разрешить которые может последующее чтение; в финале поэт, вспоминающий весь свой путь, будто бы открывает глаза, преображенный этим опытом. Впрочем, стихам Аристова на протяжении всего его пути свойственна общая черта: ее удобно назвать даже не фрагментарностью или отрывочностью, а способностью выхватить сюжет, основу для стихотворения из воздуха, из того места, на которое сейчас обращен взор поэта. Это далеко от анекдотического акынства, пусть одна из последних книг Аристова и носит подзаголовок «простодушные стихи»: пространство, на которое он смотрит, полно поводов для высказывания и восторга, и кажется, что та осмысляющая сила взгляда, наблюдения, которую мы знаем у больших европейских поэтов последних десятилетий – Милоша, Транстрёмера, Каплинского, – у Аристова сочетается с редкостной энергичностью.

Волейбол белой ночьюгипсовые ваши телазадержались в воздухе

Василий Бородин. Мы и глаза. Владивосток: niding.publ.UnLTd, 2016

Горький

«Лосиный остров» был одним из самых замечательных поэтических сборников 2015-го: премия Андрея Белого и премия «Московский счет» подтвердили самую высокую репутацию Бородина среди коллег. Теперь он выпустил небольшую книгу новых стихов. Сочетание песенных ритмов и неожиданных образов могло бы произвести всего лишь мимолетный эффект; огромная эмпатия, которой Бородин наполняет свои стихи, предлагает читателю гораздо более сильное переживание. Что бы ни говорили рецензенты, «Мы и глаза» – это отнюдь не только «поэзия наблюдения»: в тех, кого Бородин наблюдает, он вживается, будь то огурец, голубь, ночной вор или старый конь.

время радости сугубойдень сутулыйвечер хилыйпознакомьтесь: это небо москвыочень приятно, мы сугробыочень хочется спатьне начинать ночной разговор:утром молчание будет чищечище, счастливей.да, это звук лопаты, скребущей снег

Алла Горбунова. Пока догорает азбука. М.: Новое литературное обозрение, 2016

Горький

Один критик обвинил Аллу Горбунову в приверженности «поэтике перечисления», но тут как у Шерлока Холмса: «надо было поставить плюс, а вы поставили минус». Перечисления и каталоги, которые читатель встречает в этой книге, служат для нагнетания напряжения – и прием неизменно работает в текстах, которые по своим поэтическим свойствам настолько далеки друг от друга, что трудно поверить, что это написано одним человеком. Четвертая книга Аллы Горбуновой представляет поэта, способного к «самоподзаводу», но при этом точно знающего, в какой момент музыка оборвется. Лучшие стихи этой книги транслируют свободу, понятую как самодостаточность: они отвергают постороннее, потому что им с лихвой хватает своего – того, что накоплено опытом письма, работой с мифологией, нерастраченным гневом:

радуйся, гнев мой,гневайся, моя радость,на фальшивом празднике нет нам места.радость моя, нарядная, как невеста,гнев мой веселый, в бараках смейся,плачущий пламень,amen!гнев мой прекрасный, как водородная бомба,радость моя сокровенная в катакомбах,вместе с богами огнем прицельнымрасплескайтесь, как волосы Вероники,гнев животворный мой,радость смертельнаяdique!

Дмитрий Данилов. Два состояния. N. Y.: Ailuros Publishing, 2016

Горький

Проза Данилова – почти что предел описательности как таковой, наше приближение к «новому роману» со спецификой русских реалий; если «Горизонтальное положение» в свое время вызывало возмущение, то после «Описания города» стало ясно, что перед нами особый язык – чем больше читаешь, тем вероятнее получишь от него удовольствие. Поэзия Данилова логично продолжает его прозу – и делает яснее весь его метод: разбитые на короткие строки, эти тексты предстают точной стенографией «обыденной» мысли. Обыденность, впрочем, у всякого разная: если Всеволод Некрасов добивался эффекта «перелета» от одной мысли к другой, оставляя между ними очень ощутимую разреженность, то Данилов старается не упустить ничего – и тем не менее из утомительных перечислений действий (поездки в электричках, автобусах, просмотр футбольных матчей), как из почвы, вырастает смысл: на первый взгляд он кажется побочным, а потом выясняется, что он главный.

Надо признать, эти звонкиВызывали раздражениеНу я еду, чего ты звонишьСтою на конечнойНа станции ПодольскБуду подъезжать – позвоню<…>Хорошо – смиренно отвечал ТоликЗвони, как приедешьИ тут можно было быПоместить какое-то рассуждениеЧто вот, мол, не ценим мыПривычки своих близкихРаздражаемся на нихА надо бы ведь вроде быЦенитьВот, умер ТоликИ теперь бы дорого далЗа это раздражение

Геннадий Каневский. Сеанс. М.: ТГ «Иван-чай», 2016

Горький

Сюда вошли стихи из всех предыдущих книг Каневского и новые вещи. Поэзия Геннадия Каневского – заметного человека в литературном ландшафте Москвы – толком не осмыслена критикой. Его поэтика, если ее описывать без примеров, может показаться внутренне противоречивой, но на самом деле ее элементы образуют прочный сплав: в стихах безусловна маскулинность – но не брутальная; чувствуется сентиментальность – но ироничная. Их драйв обеспечен стоицизмом, готовностью присутствовать при катастрофе – личной или исторической – и описать ее, остранив усмешкой или просто красотой просодии.

под шепетовкой куркули,под харьковом махно,и ты ползешь путем земли,а дальше – все равно,куда, грохочущий, в огне,ночной несется страхпо серой нежилой странена темных поездах.

Дмитрий Александрович Пригов. Советские тексты. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016

Воздух

Переиздание известного сборника 1997 года появилось вскоре после выхода второго тома посмертного собрания сочинений Пригова, и это позволяет сопоставить составительский проект «Нового литературного обозрения» с авторской структурой «Советских текстов». Название книги отражает, разумеется, и время создания, и пафос (насколько в случае Пригова можно говорить о пафосе) осмысления простого лишь на самый поверхностный взгляд конструкта «советский поэт»; «советское» в этих текстах предстает как онтологическая категория, а выявить ее помогают автометаописание, остранение и прочие приемы, которыми полны нарочито «бесхитростные» стихи Пригова: сквозящее в них ощущение двойственности, одновременного иронизирования и любования, вероятно, и есть то «мерцание», о котором Пригов не раз говорил в своих теоретических текстах. В сборник вошли едва ли не все хрестоматийные, всегда пребывающие на слуху приговские циклы, от «Апофеоза милицанера» до «Образа Рейгана в советской литературе»: поразившие современников при первом прочтении, они не теряют силы и сейчас, подчеркивая магистральность «советского» проекта для Пригова (наряду с проектом «авангардистским»).