Ярослав и Анастасия

…Акиндин прискакал в Берлад около полудня. Встретившие там Чагрова племянника оружные[77] галичане тотчас провели его в знакомую Нечаеву избу.

В горнице напротив хмурого хозяина, к удивлению своему, увидел Акиндин князя Ярослава, облачённого в простой суконный кафтан. На княжеское положение его указывала лишь золотая гривна на шее в три ряда. Обернувшись в его сторону, князь улыбнулся.

– А, ты, друже! Входи, садись. Думу вот с сотником думаем. Упёрт Нечай, чёрт старый! Не хочет со мной соглашаться. Может, вместе его убедим.

– Енто что ж, выходит, твой человек? – качнул головой Нечай в сторону Акиндина. – Ты его подослал? И поход на ромеев придумал? Сничтожить, стало быть, вольницу нашу порешил! Лукавством взял, Ярославец! Не в честном бою, из-за спины… Вот ты каков!

– Да не кипятись ты! – с досадой прикрикнул князь. – Уразумей, не век вам в вашем углу Берладницком сидеть! Вокруг вон что творится! Всюду рати, встани! Клокочет мир, яко вулкан. Хочу привести вас в свою волю. В жизнь вашу внутреннюю влезать не стану. Даже дани, и той не потребую. Но отныне будет в Берладе отряд оружной дружины стоять. И посадник мой будет в Малом Галиче. Вы же обязаны будете службу воинскую править, рубежи Червонной Руси боронить от любого ворога. Тако ведь было при отце моём. Помню, как ты, Нечай, вместе с нами под Теребовлей бился.

– Знаем мы твою правду. Бояре твои станут закупов своих беглых отыскивать, кабалить их по новой.

– Не станут. Я им то запрещу.

Нечай ничего не ответил. Молчал, сомневался в правдивости княжеских слов, не до конца верил сказанному. Но понимал он также и то, что в главном Ярослав прав. Вольнице их долго не протянуть меж ромеями, уграми и половцами. Одной храбрости здесь мало.

В горницу просунулась масленая рожа княжеского ближнего мужа Семьюнки. Рыжие раскосмаченные волосы его разметались в стороны, зелёные глаза источали живые огоньки.

– Княже! Пленных ведут наши! Порубал берладников Святополк!

Все они тотчас выскочили из избы и поспешили на торговую площадь городка.

…Пленных было много. Захваченные врасплох, многие берладники не смогли оказать дружине должного сопротивления. Брели понуро, только свисали вниз чубы-оселедцы, взирали исподлобья, по-волчьи, дикой ненавистью жгли Ярослава и его ближников.

– Что, перемог[78], ворог? – раздавались хриплые голоса.

– Змий лукавый!

– Гад!

– Волк лесной! Исподтишка накинулся!

Хладнокровно старался держаться князь, с виду равнодушно взирал и слушал полные гнева слова.

«Этих в холопы увести! Нельзя их тут оставлять! Таких не уговорить по-доброму! – думал он. – Эх, Нечай! Если бы ты меня понял! Хотя бы ты! Тогда бы мы зажили! Караваны ладей поплыли бы по Пруту и Дунаю в дальние страны с товарами, и наоборот, к нам бы в Галич купцы иноземные зачастили без опаски! А вчерашние разбойные люди за плату охраняли бы купцов от половцев! А где Дунай, там – море, просторы великие, края богатые!»

Мысли князя прервал голос Семьюнки:

– Жёнки среди них есть!

И почти в тот же миг метнулась к Ярославу чья-то тень:

– Княже, оберегись!

Сулица[79] короткая пропела в воздухе. Акиндин, оттолкнув Ярослава, принял удар на себя. Сулица вонзилась молодцу в горло. Захрипев, Акиндин медленно осел наземь.

– Держите её! – раздался мощный бас Святополка.

Двое ратников выхватили из толпы и бросили к ногам Ярослава женщину в чёрном платье, в убрусе на голове.

– Кто такова? – хмуря чело, спросил Ярослав.

– Ненавижу тебя! – На князя уставились два полных дикой ярости глаза. – Убью, гадина! – Женщина попыталась подняться, но два ратника крепко держали её за плечи.

– Се Марья-разбойница! – сказал Ярославу Нечай. – Ватаманша. Много сёл твоих на Днестре и Пруте огню предала.

– За что ж ты меня, Марья, ненавидишь-то так? – сокрушённо качнув головой, спросил Осмомысл.

– Отца моего, боярина Творимира, твой подручник повесил в Кучельмине! Он вот! – Грязным перстом она указала на Семьюнку.

– Заслужил твой отец смерть за измену земле Галицкой! – сухо отрезал Ярослав, стиснув от внезапного приступа злости зубы.

Отвернувшись, он склонился над Акиндином, возле которого колдовали лекари.

– Кончаюсь я, князь! – На мертвенно-бледных устах молодца промелькнула улыбка. – А здорово… мы с тобой… Всех их… объегорили!

– Акиндин! – Ярослав ухватил его за руку. – Ты погоди, не помирай! Мы ещё с тобой и на рати походим, и мирную жизнь устраивать будем!

– Нет, княже! Прости!

Выпала рука умирающего из княжеской ладони, бессильно опустилась на песок.

– Скончался боярин Акиндин, – тихо объявил старший лекарь.

Князь с превеликим трудом сдержал на глазах слёзы и подавил рыдания.

– Жаль удальца! – вздохнул Нечай.

Ярослав снова подошёл к Марье. Со связанными руками и ногами, разбойница сидела под охраной воинов на крытом сеном возу.

– Что, дрянь, платить будешь восемьдесят гривен за убиение княжьего мужа?! Так по Правде Русской положено. Или не будешь? – спросил он, с немалым трудом одолевая гнев и отвращение.

Женщина отрицательно замотала головой.

– Если бы только эта смерть за тобой числилась! А сколько людей русских – смердов, закупов, холопов ты сгубила?! Отец был ворог, крестьян своих обирал до нитки, так и дщерь такая же. Как говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Эй, ратники! Повесить гадюку! Сей же часец! Вон на том древе!

Не желая более думать и говорить с преступницей, Осмомысл отошёл в сторону. Лишь глянул с отрешённым видом, как тело молодой женщины, дёрнувшись, тяжело повисло и замерло в петле.

– Нечай! – подозвал князь старого сотника. – Не договорили мы с тобою! Пойдём-ка, друг мой, опять в твою избу, побеседуем.

…Они сидели вдвоём при свете лампады на столе до позднего вечера. Князь раскрывал перед берладником свои широкие замыслы, не таился, рисовал на бересте крепости, реки, очертил берег Чермного моря.

– Будем торг вести, связи с дальними странами наладим, станет Русь Червонная равна самой империи ромеев. Не посмеет тогда базилевс меня вассалом своим звать, – убеждал Нечая Ярослав. – А чтоб все задумки эти в жизнь претворить, надобны мне слуги верные. Вот и предлагаю тебе, Нечай… посадником моим стать в Малом Галиче. Знаю мудрость твою, помню, как рубился ты за Червонную Русь с Изяславом Киевским, с уграми и ляхами. И знаю также, что вольница берладницкая тебя слушает.

– Дай подумать, князь. Не торопи с ответом. Тебя я понял, – ответил старый сотник. На перерезанном шрамами лице его проскользнула слабая улыбка.

Князь ушёл, а Нечаю так и не удалось заснуть до рассвета. А тут ещё жена…

Встала перед ним, упёрла руки в бока, принялась отчитывать:

– Сдурел ты, что ли, на старости-то лет?! Со князем, с ворогом нашим первым, дружбу водишь! Вольницу нашу с им вместях[80] сничтожить умыслил?! Сыны наши, все трое, головы свои за неё положили, а ты… Отметчик[81] ты!

Она рухнула на лавку, завыла, забилась в рыданиях.

– Ладушка, ты чего?! – Нечай попытался обнять её, но получил в ответ затрещину и обиженно отодвинулся посторонь.

– Вот послушай, что скажу. – Едва не силой он заставил её сесть рядом с собой на лавку и заговорил, стараясь убедить в своей правоте. – Вот живёшь ты тут, в Берладе, ходишь по улицам, слушаешь разговоры разные. Так ужель не смекаешь, не ведаешь, что окрест творится?! Была вольница, да конец ей настал. Живём мы тут, теснимся меж уграми, половцами да ромеями. С теми ворогами в сечах и полегли сыны наши. Любой из ворогов сих, коли силу наберёт, сметёт нашу вольницу, яко ветер лист осиновый. А князь Ярослав нам защиту предлагает. Русские мы с тобой люди – так за кого, как не за Русь, нам держаться! Ты уразумей: меняется окрест нас жизнь. И былого не воротить. Вот иные не понимали того. Такие, как князь Иван, царствие ему небесное. А я вот понял худым умишком своим: супротив своих воевать – последнее дело. Хоть и стар уже, но силы в себе покуда чую. И на княжье предложенье порешил согласиться.

Жена понемногу присмирела, доверчиво прижалась головой к его груди, сопела, всхлипывала, Нечай гладил её по густым седым волосам, шептал:

– Ты успокойся, душа моя. Всё лепо будет.

…В ту же осень в небольшом городке Малом Галиче, расположенном возле впадения Сирета в Дунай, в месте, где проезжие купцы складировали свои товары, развернулось крепостное строительство. Обнесли городок новой дубовой стеной с башнями, стрельницами, воротами из кованой меди. Отныне безопасно будет купцам останавливаться здесь и сохранять добро. В городе сем стал посадничать бывший берладницкий сотник Нечай, ныне – правая рука князя Ярослава Осмомысла. И кончилась на этом берладницкая вольница. Недовольные Нечаем уходили на восток, в степи, к половцам и дальше, на Дон, на берегах которого селились такие же беглые и вольнолюбивые люди, не терпящие над собой ничьей власти.

Канули в прошлое лихие набеги, сабельные рубки, походы «за зипунами». Установилась на берегах Прута, Сирета и Нижнего Дуная власть галицкого князя.

Ярослав и Нечай расстались в Малом Галиче уже глубокой осенью, в ноябре. Князь засобирался к себе, в стольный город земли. Перед прощанием они долго стояли на гульбище[82] в новом тереме посадника, выстроенном на круче над Дунаем, рядом с крепостной стеной, глядели вдаль на проплывающие струги, вспоминали прошлое, обсуждали последние насущные дела, мечтали о будущем. Разные были они оба, разные по нраву, по интересам, по взглядам на мир. И всё же было нечто, объединяющее их, и это общее было – Червонная Русь, на благо которой они теперь оба трудились.

Из былого недруга сделал Ярослав крепкого и верного соузника. Наверное, неслучайно всё-таки прозвали его Осмомыслом. Восемь смыслов – то есть был он умён за восьмерых. Он умел подбирать людей, умел вникать в их чаяния, умел их слушать и потому ошибался в них редко. Но бывало всё же, что и ошибался, и за ошибки те приходилось платить, порой несоразмерно жестоко.

…В Берладе остались-таки в малом числе радетели былой вольницы, супротивники галицкого князя. Тайно в одной из изб собрали они малый круг и порешили слать гонца в Киев. Дал бы старый Ростислав Мстиславич им во князи кого-нибудь из своих сынов, помог бы возродить прежние вольные порядки, заставил бы хитрого Осмомысла уйти из Берлада.

Послом в Киев направился сотник Смолята. Служил он некогда верно покойному Ивану Берладнику, а вот врагам его служить не захотел.

Далёк путь до стольного града по степным шляхам, через зимние бураны, через кочевья враждебных половецких орд. Хоронясь по балкам и буеракам, голодая, замерзая от холода, добрался-таки удатный молодец Смолята до Киева. Достиг княжеских хором, объявил о себе стражу-гридню, долго дожидался возле мраморных ступеней высокого крыльца ответа.

Наконец провели его оружные воины в огромную горницу. Ближние бояре восседали вокруг князя на лавках, рядом со стариком Ростиславом – двое его сынов: Рюрик и Давид, оба в нарядных цветастых кафтанах, с золотыми поясами, в востроносых тимовых сапогах, в шапках с собольей опушкой.

Отвесил Смолята великому князю глубокий почтительный поклон. Молвил:

– Челом бьёт тебе, княже стольнокиевский, вольный люд славного города Берлада!

По рядам бояр прошёл ропот.

– Разбойник, как посмел явиться сюда?! – Злобный шепоток раздался за спиной удатного молодца.

Стараясь не обращать внимания на враждебность Ростиславова окружения, твёрдым голосом изложил Смолята решение круга.

На устах обоих молодых княжичей пробежала усмешка.

– Что, Рюриче, пойдёшь в Берлад княжить?! – С издёвкой вопросил младшего брата Давид, темноволосый молодец лет двадцати трёх.

– Сам туда иди! – со смехом ответил ему совсем ещё подросток Рюрик. – Волосы обрей, один чуб оставь, саблю в руку, да наперёд!

Следом за княжичами долго потешались над предложением Смоляты киевские бояре. Он же, выпрямившись, держался спокойно, хоть и ходили желваки по скулам. Он ждал княжеского ответа.

…Ростислав махнул рукой. Тотчас несколько гридней обступили Смоляту.

– Отдай оружье, следуй за нами! – Приказал один из них, видно, старший.

Не стерпела такого обращения вольная душа берладницкая. Вырвал Смолята саблю из ножен, рубанул что было силы гридня, рассёк ему голову. Тотчас остальные накинулись на него, повалили на пол. На подмогу им прибежали ещё ратники, неподобная возня закипела на полу горницы. Наконец обезоружили Смоляту Ростиславовы люди. Связали ему руки за спиной крепкими ремнями, отвели во двор, бросили в тёмный, сырой подпол. Там и просидел, в окружении вшей и мышей, незадачливый посол из Берлада месяц с лишком. Всё же смилостивился князь Ростислав, после очередного посещения Печер велел он выпустить Смоляту из темницы.

Развязали берладнику руки, дали коня, воротили саблю. И сказал на прощание боярин, начальствующий над порубами[83]:

– Радуйся, дурень, свободе. Князь у нас добрый. Ступай себе на все четыре стороны. И мой тебе совет: от Киева подалее держись. Тут таких, как ты, борзых, не любят.

Ускакал Смолята в степь. Решил, что возвращаться в Берлад с пустыми руками нету ему никакого смысла. Ушёл добр молодец на Дон, к таким же, как он, бесстрашным разбойным людям.

А на Червонной Руси жизнь потекла своей чередой.

Глава 6

Любил княжич Владимир утиную охоту. Подолгу сиживал на озёрном берегу с луком и стрелами наготове, ждал терпеливо, высматривал в прибрежных камышах стаи птиц. Стрелял метко, руку набил, а вот ловы крупного зверя не жаловал. Вообще, наука воинская давалась княжичу плохо. Меч был тяжёл, щит неудобен, копьё слишком длинно, панцирь дощатый давил на плечи, словно некая вражеская сила тяжкая, шишак сидел на голове, стойно горшок. Вздыхала, сокрушалась о Владимире мать, княгиня Ольга Юрьевна, говаривала не раз с досадой:

– Что за наказанье мне такое? В отца, весь в отца пошёл! Тот тоже в час сечи в тылу хоронился в одном кафтане! Вот брат у меня Андрей али отец мой, Юрий князь – вот то стратилаты! И что с тобой будет, как княжить ты станешь? Не век же за материными юбками прятаться!

Сына своего княгиня Галицкая, хоть и ворчала на него порой, любила, баловала, спускала ему всякую шалость. На пакости мелкие был Владимир охоч, а вот грамоту книжную едва осилил, учился кое-как, в Законе Божьем и в счёте такожде не преуспевал.

С недавних пор в свиту к юному княжичу был определён среди прочих (а в основном окружали Владимира его ровесники – сыновья приближённых ко княгине суздальчанок) молодой Глеб, сын боярина Зеремея. Привёл его в новый княгинин терем и представил Ольге Коснятин Серославич.

– Вот, светлая княгиня, се Глеб, боярыни моей племянник. Двадцать лет хлопцу, – говорил Коснятин. – Пора пришла ему службу править. И без того засиделся в хоромах отцовых. Порученья твои исполнять будет. Ну и, полагаю, княжичу Владимиру пользу немалую окажет.

Милостиво приняла Глеба княгиня. Тем паче что красив был Зеремеев отпрыск, плечи имел широкие, а стан тонкий, яко у девицы. Да и на лицо юноша был пригож: глаза голубые, волосы кудрявые, нос прямой, яко у римского цезаря. Молодость и без того прекрасна, а этот выглядел, словно Аполлон из греческих мифов. Стоял смущённый, когда же позволила ему Ольга поцеловать свою руку, вовсе зарделся и едва коснулся холёной княгининой длани влажными дрожащими устами. От прикосновения этого осторожного как-то не по себе стало Ольге, проснулось в ней сильное плотское желание, возжаждала она заполучить юного Глеба себе на ложе. Пока же приставили боярского отпрыска в стольники к юному Владимиру.

Привели в покои, подвели ко княжичу, молвили:

– Вот, Владимир, отныне стольник се твой, Глеб Зеремеевич.

Вначале сильно стеснялся Глеб, всё озирался по сторонам, словно искал поддержки. Неуютно, одиноко чувствовал он себя в этом огромном, чужом, не знакомом ему доме. Но ничего не поделаешь, надо было привыкать к новой жизни.

Во время трапезы он стоял за спиной у княжича и подавал ему кушанья, после стал сопровождать Владимира в его частых охотах на уток и на рыбалке. С трудно управляемым неуемным юнцом приходилось Глебу проводить порой целые дни.

Однажды вернулись они из пригородных плавней уже поздно вечером. Сильно устал сын Зеремея, не столько за утками он следил, сколько за княжичем, который так и норовил запрятаться поглубже в заросли камыша. А там… Бог весть… Порой топкие места встречались в плавнях, а то и на каких лихих людишек можно было невзначай набрести.

Мокрый и голодный воротился Глеб в княжеский терем. Чертыхаясь про себя, понуро приплёлся в горницу, рухнул на лавку, исподлобья молча глянул окрест. Горница была пуста. Словно ветром смело княгининых слуг. Или час уже поздний, и укрылись они каждый в своём утлом покое?

Ольга явилась внезапно, выплыла откуда-то сбоку, верно, из потайной двери. Прошуршала ромейская багряница, скрипнула половица.

– Что сидишь тут, Глебушка? Уморился, чай! Ещё бы! Цельный день с моим непоседою по плавням шастать! На-ко вот, кваску испей!

Княгиня сама подала оробевшему боярчонку большую оловянную кружку с медовым квасом. Ошалело озираясь по сторонам, Глеб осторожно, маленькими глотками медленно втягивал в себя холодную, приятную на вкус сладковатую влагу.

Ольга опустилась напротив него на лавку.

– Ты не робей! Чай, не съем я тя. Не зверюга какая. Жёнка, как и все. И как и прочие, добра хочу от людей. Сижу вот тут в тереме, скучаю, порой за цельный день и слова единого доброго ни от кого не услышу. Тоска от того сердце мучит, Глебушка. Князь – у него свои дела высокоумные, меня он в них не посвящает. Да и к чему мне, бабе глупой, сии премудрости державные? А вот любви, ласки – сего хочется. Кошка – и та любит, когда ласкают её.

Намёки Ольгины сметливый сын Зеремея прекрасно понимал. Но понимал он также и то, что волею отца и дяди Коснятина впутывается в лабиринт больших и малых придворных ков и интриг, из которых потом выбраться будет ох как сложно! И он сидел, хмуро тянул из кружки квас, делая вид, что устал и не понимает до конца, о чём хочет сказать княгиня.

Вот допит последний глоток, отставлена в сторону порожняя кружка. Напряжённый, как натянутая тетива лука, Глеб недвижимо застыл на лавке. Ольга улыбнулась, шурша одеждами, поднялась, взяла в десницу свечу.

– Пойдём со мной. Ступай следом, – велела она коротко, звеня связкой тяжёлых ключей.

Лязгнул замок в утопленной в нишу двери. За дверью оказалась высокая винтовая лестница, крытая ковровой дорожкой изумрудного цвета.

– Ступай сторожко[84], не запнись. Узки и круты здесь лесенки. – Княгиня шла впереди со свечой.

Поднявшись, они свернули в другую дверь, затем долго шли по тёмному переходу. Огонёк свечи едва трепетал во мраке, Глеб слышал перед собой тихое дыхание Ольги и, стараясь быть бесшумным, напряжённо всматривался вперёд. Вот оконце узенькое промелькнуло, вот в углу ещё дверь широкая, вот княгиня повернула ключ, раздался тихий щелчок. И тотчас свет ударил в лицо. Глеб резко остановился, прикрыл рукой глаза, но Ольга решительно и довольно-таки грубо толкнула его вперёд.

Они оказались в просторной опочивальне с наглухо закрытыми ставнями. Ярко светило подвешенное на цепях к потолку паникадило. Добрую половину покоя занимала широкая пуховая постель с балдахином из серского[85] шёлка. Возле неё находился маленький столик, вдоль стен помещались медные лари и ларцы поменьше. В дальнем углу около окна виднелся небольшой шкафчик, украшенный чеканным узором. Рядом с ним висело высокое серебряное зеркало старинной работы, отражающее балдахин и часть стола. На ставнике[86] в другом углу перед иконами мерцали лампады. Большая муравленая печь[87] довершала убранство княгининой ложницы.

Пока сын Зеремея опасливо озирался и осматривал покой, Ольга быстро заперла дверь, поставила на стол свечу, глянула на себя в зеркало, поправила прядь чёрных волос, выбившихся из-под парчового убруса, снова улыбнулась, затем игриво ущипнула боярчонка за бок.

– Ну, так и будешь, что ль, стоять тут? Давай-ка, кафтан снимай. Почитай, дом здесь твой топерича будет.

Глеб начал несмело расстёгивать пуговицы.

– Да поскорей ты. Тако до утра провозишься.

Сама княгиня в единый миг скинула с плеч летник, сорвала плат с головы, быстро стянула с себя понёву[88].

Босая, в одной холщовой сорочке, под которой взволнованно вздымались пышные округлости грудей, с распущенными волосами, она решительно сорвала с Глеба рубаху и с тихим смешком принялась стаскивать с него порты.

– Ты чего? – Глеб недовольно отпрянул от неё. – Сам я уж.

Ольга юркнула в постель, под невесомое одеяло лебяжьего пуха.

– Полежи со мной, – шепнула она ласковым, завораживающим голосом.

Белая холёная рука обхватила боярчонка за тонкий стан, притянула к себе. Он поддался её словам и движениям, чувствуя, как закипает в нём желание обладать этой женщиной, такой мягкой и нежной. Естество его наливалось соком греха, возбуждаясь, он отбросил прочь стеснение и робость свою, в ответ обнял жаждущую соития женщину, стал пылко целовать её в пухлые пунцовые уста. Она отвечала ему со всей своей страстью. Погасла на столе свеча, плотный полог закрыл их от паникадил и зеркал. В полумраке они предались греху. Когда, не выдержав, пролил сын Зеремея на постель горячую первую струю, Ольга долго хохотала над ним, подшучивала, затем она стала дланями возбуждать его, наконец добиваясь того, чего хотела. Стало жарко, тяжело дышали они оба, уставшие, но жаждущие ещё утех.

– Как сладко, – призналась потом, уже поутру, Ольга. – Давно так не было. Вот что. Заутре снова приходи. А дальше я сама скажу, когда. И, понятное дело, рот на замке держи. Никто про сии дела проведать не должен. Уразумел?

Утомившийся Глеб устало кивнул.

– Да, светлая княгиня, – только и вымолвил он, поспешно натягивая на себя рубаху и порты.

За окнами громко пели петухи. Наступало утро, и ему надо было как можно скорей покинуть княгинин покой.

…Следующей ночью он снова пришёл к ней, потом приходил опять. Ольга учила, показывала ему разные способы совокупления: то они ложились сбоку лицом друг к другу, то она, как обычно, оказывалась внизу, то возбуждала его, ложась сверху и стискивая его своими сильными бёдрами. Иногда она придумывала ещё что-нибудь неожиданное. Один раз сказала:

– Давай поиграем. Я буду львицей, страстной, ярой. Буду рвать тебя, кусать. А ты отвечай, распаляй меня тоже, целуй мне грудь.

Она натянула на ноги чулки-копытца, прыгнула на него, будто в самом деле хищница, стала кусать в грудь, царапать возле сосков острыми ногтями, затем впилась устами в естество, возбудила его и сама ввела его плоть в свою, трепещущая, рычащая по-звериному от страсти. Когда наконец Глеб совершил, что и хотел, ему вдруг стало не по себе. Нечто бесовское, львиное, яростное увидел он в чертах распалённой жаждущей греха женщины. Захотелось убежать, но бежать было некуда. Он забился в самый угол ложа и, воздев вверх длани, взмолился о пощаде.

– О пощаде взываешь?! Но львица хочет ещё! Рвать тебя буду сегодня, давить, выжму из тебя все соки!

Ненасытна была Ольга во грехе. Нехотя подчинился ей сын Зеремея, благо молод был и сил телесных надолго хватало. Утром, правда, ушёл от неё, шатаясь, зевая на ходу. От встречи с княжичем в тот день отказался, велел передать, что прихворнул, и отсыпался до обеда в своём покое, испытывая одновременно и страх, и какую-то гадливость, и в то же время желая, чтобы снова повторилась когда-нибудь нынешняя страстная ночь.

Так и жили, встречались тайно от всех ночною порою, а днём Глеб проводил время возле юного княжича. И за всеми его делишками следил пристально издалека дядя Коснятин. Всё туже стягивалась вокруг терема княжьего тугая петля. И неприметно оказывалась Ольга, а за ней следом и Владимир внутри этой петли, из которой было им не выбраться, не разорвав стальной боярской воли. О таком – послушном, покорном своей воле князе, о княгине, всецело себе подчинённой и связанной по рукам и ногам, мечтал хитроумный Коснятин Серославич.

Но на столе галицком сидел его враг. Враг, который мог догадаться о его игре. И покуда этот враг был жив, не было ни власти у Коснятина, ни покоя на душе. И он понимал, сколько много ещё разных событий должно произойти, прежде чем наконец столкнутся они, схлестнутся в яростной схватке. И каждый будет отстаивать свою правду, своё право, свой порядок жизни. От исхода той грядущей схватки зависела будущая судьба Червонной Руси.

Глава 7

Над линией могучих Траяновых валов, что тянулись цепью вдоль Днестра и убегали далее на полдень, ярко голубело чисто вымытое небо. Под лёгкими струями ветра шевелились стебельки зелёной травы. Всё это Ярослав видел ясно, чётко, словно наяву, а не во сне. Вот солнце, обогнув вершину вала, расплескивая золото, медленно покатилось вниз, туда, где за крутой насыпью журчит стремительный Днестр. Как-то любознательный князь спросил у одного местного старейшины, почему названы эти старинные земляные укрепления Траяновыми, и узнал, что насыпали валы воины Древнего Рима в те времена, когда великий разумом и силой император Траян покорил Дакию и продвинул до днестровских берегов границу своей державы.