Фернандо Магеллан. Том 2

– Нам бы головку,  – жалобно произнес Педро.

– А вина хочешь?  – улыбнулся Диего.

– Хочу,  – признался Педро.

– В корме полный анкерок.

– Врешь, там вода.

– Сам видел, как баталер наливал. Правда, Мигель?

– Правда,  – кивнул боцман.

Забыв весло в уключине, Педро пополз на четвереньках в корму. Друзья захохотали. Матрос поднялся на ноги, вернулся на место.

– Не стыдно тебе?  – пристыдил сидящего рядом Диегу.

– Нет,  – простодушно промолвил испанец.

– Кушать хочется…  – заныл баск.

– Снимешь похлебку с костра,  – продолжил Диего,  – в котелке булькает, шипит… Крышку откроешь…

– Перестань!  – взмолился Педро.

– Не зуди!  – возмутился Мигель.

У берега льдины встречались чаще, образовали у кромки воды белые живые поля, шевелившиеся на поверхности океана. Льдины сталкивались, терлись краями, крошились на мелкие прозрачные куски, расползались, создавали плавучие острова, выходили на песок, оседали и таяли. Слышалось легкое постукивание, хруст, плеск воды, поглощавшей куски льда, снизу прозрачного, а сверху мутного, со снежными шапками. Поднимавшаяся приливная вода выносила глыбы на берег, где они срастались на камнях в причудливые монолиты. Между ними набивалась масса мелкого льда, образовывала заторы, неровные стены с диковинными башнями сказочных крепостей. Среди фантастических нагромождений попадались припорошенные снегом и утоптанные птичьими лапами ровные площадки.

Ледяной город искрился светом. Белизна слепила глаза, растекалась по побережью. Голубоватые, зеленоватые, розоватые изломы вспыхивали в лучах низкого солнца. На снегу темнели спинки пингвинов, занятых чисткой шубок, размахиванием крылышек-плавников, выяснением отношений с соседями. При приближении лодки «гусята» гурьбой бежали на край льдины, ныряли в воду, пронизанную коричневым цветом галечного дна.

Иногда на открытых пространствах попадались тюлени, лениво возлежавшие стадами, реже – по одному или парами. Вожаки поднимали головы, ревели, шевелили усами, будто принюхивались. Месячное общение с людьми научило их осторожности. За непуганым зверем моряки уплывали далеко от залива, где первые дни охотились на берегу.

Заготовители заметили стадо, повернули лодку, начали пробиваться через льдины в бухточку рядом с ним. Тюлени спокойно глядели на моряков. Шлюпка растолкала льдины, коснулась гравия, мягко зашуршала по камешкам, врезалась в грунт. Матросы выпрыгнули на берег, вытащили ее из воды. Достали со дна копья и увесистые колотушки, обитые железными полосами с крупными шипами. Взвалили оружие на плечи, побрели вдоль кромки льда, стараясь быть невидимыми для стада.

Техника охоты выработалась простая. Следовало незаметно подкрасться к зверю и наброситься на него, не позволить уйти в воду. Моряки делились на группы по четыре-пять человек, накидывались на ближайшего зверя и забивали до смерти, не обращая внимания на панически бежавшее к океану стадо. Иногда на берегу оставались раздавленные взрослыми особями детеныши, их тоже забирали в лодку.

Подобравшись к «морским волкам», боцман подал команду. Здесь заканчивались льды, берег поднимался вверх, обнажал пологое пространство, где в двадцати метрах от воды грелись на солнышке звери. Мигель выбрал крупного тюленя, показал на него рукой, с криком бросился на стадо, будто штурмовал вражескую крепость. Поднялся переполох, мощные бурые тела пришли в движение. Переваливаясь на хвостах и лапах-плавниках, звери ринулись к воде. Ожило застывшее под снегом побережье, заревело, забурлило волнами изгибающихся тел. Боцман подскочил к тюленю, изо всех сил на фут воткнул в него копье. Зверь отшвырнул человека и с торчащим в теле древком рывками кинулся вниз на подоспевшего с палицей Николая. Тот не успел хорошо замахнуться, слабо ударил его,  – дубина выскочила из рук. Подбежавший Диего вонзил копье в спину тюленя, навалился на рукоять, попытался задержать его. Тюлень судорожно изогнулся, подпрыгнул, плюхнулся на землю, обмяк, отчаянно заревел, призывая на помощь сородичей. Люди обступили жертву, принялись беспорядочно избивать дубинами, колоть копьями. Зверь шевелился, тянулся к воде, до которой было несколько футов. Сгоряча боцман ухватился за хвост, намереваясь удержать тюленя на земле. Животное резко дернуло хвостом, легко освободилось, случайно сбило с ног Николая.

– Бей его, бей!  – кричал боцман,  – уйдет ведь!

Диего висел на копье, затруднял движения тюленя. Педро колошматил зверя дубиной. Филиппе без толку размахивал сломанным древком, суетился вокруг них. Охая и причитая, Николай копошился в песке.

– Брось палку, возьми дубину!  – заорал Мигель на Филиппе. Однако сам схватил отлетевшую в сторону палицу Николая и бросился на тюленя.

– А-а!  – завыл Педро, споткнувшись о камни и ударившись головой.

– Держи его, Диего!  – умолял боцман, взмахивая колотушкой и с выдохом опуская на зверя.  – А-ах!

Зверь дотянулся до воды, засунул в нее морду, поник. Тело вздрагивало под ударами, но тюлень не пытался уйти от убийц. Он умирал. Стадо покинуло побережье.

– Все,  – выпрямился Мигель, когда удары стали вязкими.  – Царство ему небесное!

– Чуть не упустили,  – Диего отошел от копья.

– Если бы не ты – уплыл,  – похвалил его боцман.  – Олухи, колотушку поднять не могут!  – погрозил кулаком Николаю с Педро.

– Без завтрака тяжело…  – заскулил баск, растирая окровавленную голову.

– Сам бы попробовал устоять от такого удара – огрызнулся Николай, стряхивая песок с жестких вьющихся волос – В голове до сих пор гудит.

– Еще бы, она у тебя пустая! Зачем ты в лоб полез на него? Он бы раздавил тебя.

– Сам хорош – за хвост уцепился,  – пробубнил Николай.

– Так ведь ушел бы!

– Не ушел, вон лежит.

– Хорош!  – оценил боцман тюленя.  – С таким не стыдно вернуться на «Викторию». Дюжину «гусят» нащелкаем и – заработаем по кружке.

– Дождешься,  – хмыкнул Педро.

– Не сопи! Пригони лодку, разделаем тушу! Филиппе, помоги ему, ты без дела стоял!

– Копье сломалось,  – шмыгнул носом матрос.

– Не оправдывайся! В следующий раз второе захвати, коль выбрать не умеешь!

Тюленя в воде разрубили топорами на части. Куски промыли, дали стечь крови, тщательно ополоснули, уложили в парусину на дно шлюпки. Внутренности отдали птицам и волкам, печень забрали с собой. Нарезали ее тонкими ломтями, круто посолили, ели с сухарями, запивали водой. Сытые и примирившиеся поплыли домой, весело вспоминая охоту. На белом раздавленном снегу остались густые пятна крови.

Глава III

В поисках индейцев

В маленькой штурманской каюте «Сан-Антонио» помещались две кровати, стол, пара табуреток. В затхлом воздухе пахло кислым потом, сырым деревом, резкими дешевыми духами. От похлебки в латунной супнице несло чесноком, специями, рыбным духом моржового мяса. На выщербленной дубовой поверхности стола валялись крошки сухарей. Окно тускло пропускало серый свет. Посреди каюты между лежанками, загораживая проход и чадя в закопченный потолок, стояла на табурете жаровня с красными тлеющими углями. От чугунной чаши растекался легкий аромат ладана, специально брошенного в огонь. На дощатых стенах в петлях и на полках лежали и висели навигационные приборы, дорогое оружие, парчовые и бархатные покрывала. Под кроватями в сундуках хранились личные вещи, карты, астрономические таблицы. Сан-Мартин составлял гороскопы для адмирала и членов экспедиции.

Зябко поеживаясь, Элькано протиснулся к жаровне, уселся на кровать, протянул руки к теплу. Желто-розовые зайчики запрыгали по цепям, белые тонкие пальцы наполнились кровью. Тепло разлилось по рукам, дохнуло в осунувшееся лицо с заостренными скулами, запуталось в короткой бороде. Штурман принюхивался и приглядывался, вспоминал свою каюту, откуда после мятежа его выгнали в трюм. Баска не торопили. Мафра приказал слуге принести чистую тарелку, пару сухарей, налить кормчему супа. Элькано чинно размачивал в бульоне сухари, обсасывал корки, наслаждался тишиной и уютом, вкусной офицерской пищей, приготовленной отдельно от матросского котла. Он съел полную миску. Ему дали добавки, затем перевернули супницу и вылили остатки. Кормчий насадил кусок мяса на нож, рвал его зубами, слизывал с ладони крупицы соли.

– Благодарю за угощение,  – сказал он, стряхивая крошки со стола в руку – Давно у вас не был.

– Тяжело тебе?  – спросил Мафра.  – Чай, жизнь не в радость?

– Не жалуюсь,  – проглотив крошки, с достоинством ответил баск.  – Работой не загружают, кормят хорошо.

– Вижу. Небось, били палкой?

– Причастил раза два.

– Ох, зверь!  – возмутился штурман.  – Совсем забыл о дворянской чести.

– Переживу,  – Элькано потянулся к огню.  – Они бы тоже его не пожалели.

– Это верно,  – кивнул Мафра.  – Я иногда думаю: если бы вы победили, то какая бы резня началась?

– Не было бы ничего. Ушли бы в Испанию, а он с Серраном здесь куковал. Что вспоминать? Сами виноваты. Разве можно воевать на пьяную голову? Я предостерегал Кесаду: нельзя пускать людей в погреба, пока дело не кончим. Так нет, пошел на поводу у черни, а она предала его.

– Что он мог сделать с голодными людьми?  – заступился за капитана Сан-Мартин.  – Его бы не послушали.

– Свободу почувствовали, песни запели, день потеряли, а Магеллан не дремал. Вывел корабли на ветер, почистил пушки, запретил пить, ждал. Я сразу понял, что мы проиграли. Α-a…  – баск махнул рукой, отогнал неприятные воспоминания. Кандалы зазвенели, и тогда он раздраженно промолвил:  – Размазня, павлин, повел людей и бросил!

– Ты о ком?  – не понял Мафра.

– Пусть гниет в трюме!  – кормчий зло посмотрел на мерцавшие угли.

– Картахена?  – догадался Сан-Мартин.  – Ошибаешься, он разгуливает по кораблю. Магеллан не боится его. Инспектор пал духом, поблек. Капитан-генерал отдаст его на съедение волкам.

– Сам виноват!  – упрямо заявил баск.  – Не играй с огнем, коли не умеешь.

– Раньше Картахену держали с Санчесам де ла Рейной,  – сообщил астролог – Они повздорили, священника заперли в чулан. Теперь живут порознь. Картахена стал тихим, а Санчес орет, грозит Судным днем. Затмение находит на него, никого не узнает, кидается на стены, рвет одежду, кусается. Свяжут – стонет и плачет, молится. По-разному люди ждут смерти. Ты бы видел его! Куда сила делась? Горбатый старик… Руки дрожат, поседел, еле держится на ногах. Выкарабкается на палубу, ляжет грудью на борт, глядит вдаль, словно готовится к смерти. А ведь его не били, хорошо кормили!

– Господи, спаси и сохрани!  – перекрестился Мафра.  – Конец у всех одинаков.

– Забыл я о них,  – насупился Элькано,  – не хочу вспоминать. Расскажите, что задумал капитан-генерал?

– Спроси у родственников! Все сам решает, суется в каждую мелочь. Лазит в трюм, считает мешки, нюхает продовольствие. Заржавели доспехи у солдата – трах по морде. Испортил плотник доску – деревяшкой по башке. «У меня,  – кричит,  – нет других. Где я возьму?» Надуется, губы выпятит, молчит. Один Барбоса ладит с ним.

– А как Мескита?  – Себастьян отодвинулся от жаровни, прилег рядом со штурманом.

– Альваро знает толк в нашем деле,  – похвалил Мафра.  – Поощряет заготовителей, набил трюм солониной. Сам видишь: тепло, не мерзнем, не голодаем. При нужде со всеми поделимся. Иногда резковат, сорвется, накричит… Но не держит зла на душе.

– Повезло вам,  – съязвил кормчий.

– Эстебан помогает ему,  – не заметил насмешки штурман.

– Порою кажется, будто Гомес командует кораблем,  – перебил Сан-Мартин.  – Говорят, банкиры в Севилье прочили его на место капитан-генерала?

– Было такое,  – подтвердил разомлевший от тепла и пищи баск.

– Что помешало?  – заинтересовался астролог. Его тонкие женские брови вздернулись к атласной шапочке, щеки с редкими волосиками втянулись, глаза сделались крупными, темными, глубокими.

– Король не хотел видеть во главе экспедиции неизвестного португальца.

– А Магеллан?  – удивился Мафра.

– У него были идея, карта, влиятельные родственники жены-испанки.

– Она лузитанка (португалка),  – уточнил астролог.

– Тесть получил гражданство в Севильских землях.

– Это не довод,  – замотал головой Мафра.

– Гомес может легко изменить королю, вернуться в Лиссабон и жить припеваючи, а Магеллан обижен Мануэлом, не простит ему унижений. У адмирала только один путь – на запад. Он добьется победы или умрет вместе с нами.

– Магеллан дружил с Гомесом?

– Да.

– Как же Эстебан подчинился ему? Почему не примкнул к Картахене? Ты разговаривал с ним?

– Предлагал подписать прошение. Он поставил закорючку, так что ничего не разберешь. Да ведь и вы подписывали, а что толку? Как ночью понесло на корабли, так в штаны наложили… Заперлись в каюте со слугами, ждали конца, чтобы присягнуть победителю.

– Год назад мы дали клятву!  – жестко напомнил Мафра.  – Прошение – не мятеж. Вы сами перегнули палку, она ударила вас.

– Зачем спорить?  – растирая кулаками глаза, вяло сказал Элькано.

– Подай прошение, покайся,  – посоветовал Сан-Мартин.  – Хочешь, мы попросим за тебя?

– Не могу, люди перестанут уважать.

– Что тебе до людей?  – уговаривал астролог – Совсем загнешься!

– Не-е…  – сонно промычал баск.  – Первые дни вызывал по одному, бил палкой, ремнем, чем попало, требовал кланяться, опускаться на колени.

– И тебя?  – ужаснулся Мафра.

– Меня еще сильнее,  – пробурчал засыпавший кормчий.

– Досталось бедняге, получил сполна,  – посочувствовал астролог, помогая штурману уложить Себастьяна.  – Сколько ему кандалы носить? Неужели так поплывет?

Мафра молчал. Они перевернули забывшегося сном баска на спину, стянули грязные башмаки, уселись напротив на кровать и глядели на него, вздыхая и покачивая головами. Из худой груди кормчего со свистом вырывался воздух, судорожно подергивались сжатые в кулаки руки с ободранной кожей и запекшейся кровью.

– У него есть наследники?  – спросил Мафра, следя за шевелившимися пальцами ног.

– Рано хоронишь!  – упрекнул Сан-Мартин.  – Если Господь помиловал, то сохранит. Видать, ангел заступился, раз жив остался.

– Друг Кесады, доверенный Картахены – главный зачинщик смуты,  – шепотом перечислил штурман.  – Нет, не зверь Магеллан, коли помиловал. Другой бы казнил!

– Верно,  – согласился астролог.

* * *

– Псалом пятьдесят седьмой,  – торжественно произнес отец Антоний, приподнимая указательный палец правой руки, как делал в момент проповедей,  – «Не погуби». «Писание Давидово».

Энрике запахнул старый хозяйский халат, надетый поверх грубых матросских штанов, сел на стул.

Монах вдохновенно начал:

 –  «Подлинно ли говорите правду, справедливо ли судите,сыны человеческие?Составляете в сердце беззаконие, кладете на весы злодеянияваших рук на земле.Отступили нечестивые с самого рождения; заблуждаются от утробыматери, лгут.Яд у них, как яд змеи,  – глухого аспида, затыкающего уши.Не слышат они голоса самого искусного заклинателя.Боже! Сокруши зубы в их устах; разбей львиные челюсти!»

– гневно произнес Антоний. Энрике боязливо прикрыл ладонью рот, засопел в руку.  – Царь Давид грозит злодеям!  – отвлекся священник. Малаец успокоился, но руки не отнял, так и сидел с зажатым носом.

«Да исчезнут, как протекающая вода.Когда напрягут стрелы, пусть они будут, как переломленные.Убегут, как распускающаяся улитка; не увидят солнца, каквыкидыш женщины. Прежде, нежели ваши котлы ощутятгорячий терн, свежее и обгоревшее мясо, вихрь разнесет их.Увидев отмщение, праведник возрадуется; омоет стопыв крови нечестивого. Человек скажет: “Подлинно вкушатьплод праведнику! Есть Бог, осуждающий на земле!“»

– Понравилось?  – радостно улыбнулся Антоний.

– Нет,  – замотал головой слуга.  – О пальме Соломона мне больше нравится. Соломон любил много женщин, писал о них, а царь Давид грозит всем и жалуется.

– У Соломона – плотская любовь, а здесь – псалмы Господу. Перекрестись, окаянный! За такие мысли Господь накажет,  – припугнул ученика монах.

Энрике осенил себя знамением.

– Псалом номер пятьдесят восьмой тоже называется «Не погуби». «Писание Давида, когда Саул послал стеречь его дом, чтобы умертвить»,  – францисканец прочитал первую строку.

– За что?  – прервал малаец.

Священник подумал и наставительно произнес:

– Плохо служил хозяину.

– Разве у царя есть хозяин?  – не поверил раб.

– Господь всем хозяин,  – не растерялся Антоний.

– Кто такой Саул?  – не унимался Энрике.

– Плохой вождь племени израильтян,  – пояснил монах.  – Замолчи и слушай:

«Боже мой, избавь меня от врагов,защити от восставших на меня.Укрой от людей, делающих беззаконие;спаси от кровожадных.Сильные воины собираются на меня,подстерегают душу мою безгрешную.Без вины моей сбегаются и вооружаются…»

– За что?  – не понял раб.

– За веру.

– За какую?

– Саул с придворными поклоняется языческим идолам, а Давид – Господу. Поэтому они ненавидят псалмопевца, хотят убить его.

– Коли боги плохие, их надо высечь плетью и кинуть на землю в холодное сырое место, как у нас в трюме, тогда они станут послушными, начнут помогать людям. Зачем убивать друг друга из-за духов?

– Сколько раз тебе говорить?  – рассердился монах.  – Бог христиан – самый сильный! Нельзя плевать или сморкаться на Его изображение. За это Он карает смертью. Человек не в силах изменить волю Всевышнего. Наш удел – покоряться Ему! Понял?

– Да, но только не Бог наказывает людей, а хозяин. Это он приказал убить врагов.

– Я вторую неделю читаю Священное Писание, объясняю догматы католической Церкви, а ты как был дикарем, так и остался. Неужели на тебя не снизошла Благодать Божия?

– Никто на меня не спустился,  – признался слуга и попросил прочитать о пальме.

– Хорошо,  – сдался Антоний,  – но потом вернемся к псалмам, выучим целую книжку!

Малаец не возразил. Монах пошелестел помятыми страницами, отыскал нужную главу, воскликнул мальчишеским голосом:

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!Твои голубиные глаза под кудрями твоими.Волосы, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.Зубы, как стадо выходящих из купальни стриженых овец,У которых по паре ягнят, и бесплодной нет между ними.Губы твои, как алая лента; и уста любезны.Ланиты под кудрями, как половинки гранатового яблока.Шея, как сооруженный для оружий столп Давидов.Тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных.Два сосца, как пасущиеся между лилиями двойни молодой серны.Доколе день дышит прохладою, и убегают тени,Я пойду на мирровую гору, на холм фимиама.Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, пятна нет на тебе…»(Песн. П. 4, 1–7).

– Ха-ха-ха!  – раздался голос Барбосы.  – Я вижу, ты выздоровел, коли читаешь про любовь!  – смеялся Дуарте у порога адмиральской каюты. Он обернулся к малайцу и брезгливо добавил:  – У, нарядился, дикарь! Брысь со стула! Принеси ужин, сейчас хозяин пожалует!

– Мы изучаем Библию,  – покраснел Антоний,  – псалмы, Евангелия…

– Сосцы серны, лилии, пятна…  – продолжил Дуарте.  – Не припомню их в Новом Завете. Оглох, краснокожий?  – повысил голос на слугу.  – Готовь ужин!

Энрике нарочито медленно поднялся со стула, гордо выпрямился, с достоинством поправил лоснившийся от сала халат, сложил руки на груди, встал у входа.

– Вон отсюда, собака!  – заревел Барбоса.

– Мне велено неотступно следить за учителем,  – заявил раб, отворачиваясь от капитана.

– Чего шумишь?  – адмирал появился на пороге.  – Опять ругаешь раба? Если бы он всех слушался, я бы утопил его в море.

– Энрике тоже человек,  – заступился за слугу Антоний.

– Отстань, святоша!  – перебил Дуарте.  – Он воспримет равенство по-своему, возомнит о себе черт знает что.

– Словом Божьим человека не испортишь! Оно поднимает людей на ноги, дает силы, препятствует злу.

– Фернандо, ты звал меня на ужин или на проповедь?  – недоумевал капитан.

– Молодец, Антоний!  – похвалил адмирал.  – Вновь обретаешь разум.

– Я не терял его, это вас покинула Добродетель.

– Опять за старое…  – вмешался шурин.  – Надоело все, хочу есть!

– Тебе не грех послушать!  – одернул Фернандо.  – Он вас давно не учил.

– Простите моряков,  – потребовал священник,  – снимите цепи!

– Простить?  – возмутился Барбоса.  – Их надо было повесить, головы порубить. Сволочь трюмная, бунтовать вздумала? А этого не хотите?  – сложил кукиш и трахнул по столу кулаком.  – Утопить дармоедов, четвертовать!

– Вы голодны, поэтому злы,  – решил Антоний.

– Правильно,  – поддержал его адмирал и велел слуге принести мясо с вином.

– Заступник нашелся!  – надулся шурин.  – Они бы разорвали тебя на куски. Ты забыл о призывах де ла Рейны?

– Нет.

– Так чего просишь?

– Нельзя мучить людей, они раскаялись.

– Мескита говорит иное о доминиканце.

– Отец де ла Рейна болен, лишился рассудка,  – не судите его строго! Бог покарал священника за грехи.

– Но других не наказал.

– Вы мало били и пытали их?  – возвысил голос монах.

– Достаточно,  – ухмыльнулся Дуарте – чтобы запомнили на всю жизнь.

– Пора прекратить истязания!  – заволновался францисканец.  – Послушайте, что сказал Господь…

– О сосцах серны?  – уколол Барбоса.

– Ты читал книгу Соломона?  – удивился Магеллан.

– Лилии, виноградники, кудри на щеках, прочая дребедень,  – пояснил шурин.

– Свои любимые песни вместо Иезекииля и Откровения Иоанна?  – допытывался Фернандо.

– Да,  – признался Антоний.

– Боже праведный, значит, ты обрел покой.

– Прикажите снять кандалы!  – попросил священник.  – Моя душа перестанет болеть, когда наступит мир.

– Ох, нежности!  – вздохнул шурин.  – У праведника душа болит… Он нас, злодеев, будет обличать, пока арестанты не поднимут черный флаг и не утопят его за бортом.

– Я вам верил, пошел с вами, а вы…

– Я не забыл лиссабонские вечера,  – ответил адмирал, усаживаясь за стол,  – не забыл и подготовку экспедиции в Севилье, когда все могли умереть, не выйдя в океан. Не забуду, как чуть не лишился кораблей на пути к островам, и не допущу нового мятежа! Вы зря спорите. Вы оба правы. Излишняя строгость вредна, как неразумная добродетель. Люди устали, начали роптать. Наши союзники жалеют их, подкармливают. Думаешь, я не замечаю, как на твоем корабле помогают заключенным? Как у Мескиты выносят на палубу подышать свежим воздухом доминиканца? Как за спиной Серрана сменяют у помп провинившихся? Вижу и жду, когда наказание превысит разумный предел. Человек должен раскаяться, но не обозлиться. Иначе нас уничтожат. Мы обязаны показать зубы, запугать, пресечь в зародыше бунт, сделать моряков послушными.

Где разумный придел наказания? Антоний призывает покончить с расправой, ты – жаждешь крови. Тебя боятся, его любят, но уважают одинаково. Каждый из вас ошибается, полагая, будто его путь исправления людей истинный. Если дать вам волю, то одного убьют, а над вторым будут смеяться. Механизм власти заключается в сочетании крайностей. Вы оба нужны. Я понял это в Индии. Ругань и мордобой не поведут солдат в сражение.

Я освобожу людей, когда начнем вытаскивать корабли на берег. Среди осужденных есть плотники, конопатчики, кузнецы – без них не обойтись. Мне нужны работники, а не лошади. Сначала раскуем мастеров, это успокоит народ, даст надежду товарищам. Желая сбросить цепи, они станут расторопнее, услужливее. Зависть к друзьям вытеснит злобу по отношению к нам. Бунтари превратятся в послушных моряков.

– Серран жаловался – течь усиливается,  – напомнил Дуарте,  – а разгрузка продлится два-три дня.

– Он просил твои помпы?

– Пока справляется своими механизмами.

– Пусть поставит арестантов круглосуточно качать коромысла, свободных – на перевозку!

– Давай при отливе положим каравеллу на грунт и по дну перетащим товары?  – предложил шурин.

– Не спеши,  – возразил Фернандо.  – Такелаж не сняли, переборки не выдержат нагрузки. Чего стоишь?  – обратился к священнику – Садись ужинать!

– Я пойду,  – застеснялся Антоний.  – У вас дела…

– Не помешаешь. Тебе полезно подкрепиться вином.

– Я…

– Садись!  – приказал хозяин.

– Фернандо, вели рабу слушаться меня!  – попросил шурин.  – Я твой родственник, в одном доме живем. Говорю ему: неси ужин! А он отвернулся, стоит, как статуя.

– Разве Энрике должен подчиняться кому-нибудь еще, кроме меня?  – улыбнулся адмирал.

– В Испании он слушался Белису.

– Вы грубо разговариваете с ним. Он зол на вас,  – промолвил францисканец.