Полная версия:
Собрание сочинений в 4 томах. Том 3, книга 2. Американский романтизм и современность
«Поступь цивилизации оставляет за собой следы, пропитанные кровью аборигенов», – писал Ирвинг в очерке «Филипп Поканокет». И эти слова лучше всего передают суть национальной политики американских властей, которые стремились получить земли индейцев, но без самих индейцев. «Первые королевские дарственные грамоты на землю в Новом Свете даже не содержали упоминания о коренном населении, жившем на этой земле, словно речь шла о совершенно необитаемых пространствах. Поселенцы всячески старались как можно скорее создать такое приятное для себя положение»[85], – читаем мы в книге одного из виднейших деятелей американской компартии Уильяма Фостера.
Характерно, что одно из наиболее ярких обличений цивилизации белых Ирвинг исключил из последующих изданий «Истории». Общая картина получалась столь неприглядной, что стареющему писателю она показалась чересчур резкой: «Благодаря общению с белыми индейцы что ни день обнаруживали удивительные успехи. Они стали пить ром и заниматься торговлей. Они научились обманывать, лгать, сквернословить, играть в азартные игры, ссориться, перерезать друг другу горло, – короче говоря, преуспели во всем, чему первоначально были обязаны своим превосходством их христианские гости. Индейцы обнаружили такие изумительные способности к приобретению этих достоинств, что по прошествии столетия, если бы им удалось так долго выдержать непреодолимые последствия цивилизации, они несомненно сравнялись бы в знаниях, утонченности, мошенничестве и распутстве с самыми просвещенными, цивилизованными и правоверными народами Европы» (37).
Молодой Ирвинг задолго до Марка Твена высмеял отцов-пилигримов, прибывших первыми в Новую Англию и бросившихся сначала на колени перед Богом, а затем – на дикаря-индейца. «Ваши предки ободрали его живьем, и я остался сиротой»[86], – гневно обратился Марк Твен к потомкам почитаемых в Америке отцов-пилигримов, напоминая о трагической судьбе американского индейца. Ирвинг столь же резко высмеивал расистские рассуждения по поводу цвета кожи у индейцев: «…обладать кожей медного цвета это все равно, что быть негром; а негры – черные, а черный цвет, говорили благочестивые отцы, набожно осеняя себя крестным знамением, – это цвет дьявола!» (34).
Традицию юмора Ирвинга можно обнаружить в творчестве Готорна, позднего Купера. Но особенно ощущается она в рассказах По – таких, как «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфалля» и «Черт на колокольне». Один современный американский литературовед находит даже, что в рассказе «Черт на колокольне» «больше голландской капусты, чем во всем Ирвинге»[87].
Весь рассказ о полете на луну Ганса Пфалля, начинающийся в старом благоустроенном Роттердаме (столь красочно описанном еще в «Истории Нью-Йорка», кн. II, гл. 4) в один светлый весенний день, весьма похожий на 1 апреля (помимо всего прочего это был, как рассказывает Ирвинг, старинный голландский праздник – день триумфального вступления Питера Твердоголового в Новый Амстердам после завоевания Новой Швеции), может быть воспринят как еще одна история из посмертных записок мистера Никербокера. Благодушные роттердамские граждане во главе с бургомистром мингером Супербус ван Ундердуком в рассказе Эдгара По кажутся прямыми потомками достославного Питера Твердоголового.
У русского читателя «Истории Нью-Йорка» возникают определенные литературные аналогии. На сходство художественных приемов, использованных Пушкиным в «Истории села Горюхина» и Ирвингом в «Истории Нью-Йорка», указывал в свое время академик М.П. Алексеев: «И Пушкин и Ирвинг пародируют традиционную стилистическую структуру научного исследования, шаблонные приемы высокого исторического стиля… Сходство приемов Ирвинга и Пушкина приводит к аналогичному комическому эффекту, на который ближайшим образом рассчитывают и один, и другой. Обнажение приемов происходит здесь при помощи маскировки в фикцию воображаемого летописца; частые исторические аналогии, отступления, рассуждения, цитаты становятся смешными именно потому, что самая маскировка слишком ощутима и автор непрерывно устремляет своего читателя по пути, совершенно противоположному тому, куда его должен был направить рассказчик. В результате противоречия идеи и формы происходят как бы непрерывные “срывы” одного плана и замены его другим»[88].
Однако если об аналогиях между «Историей села Горюхина» и «Историей Нью-Йорка» можно говорить скорее в плане стилистическом, то сатирическое содержание книги Ирвинга, гротескные образы голландских губернаторов, в которых угадываются черты современников писателя, напоминают щедринских градоначальников в «Истории одного города», хотя и не достигают силы и глубины щедринской сатиры.
Ирвинг, коренной житель Нью-Йорка, каким изобразил его известный американский литературовед Ван Вик Брукс, обыгрывает в «Истории» многие старые голландские выражения и словечки, распространенные в Нью-Йорке его времени. Этот языковый местный колорит придает книге Ирвинга оттенок голландской старины.
Романтизация истории заставляет Ирвинга обращаться к фольклору как к одному из элементов далекого прошлого, столь дорогого сердцу писателя. Фольклорное начало в книге живо ощущается в образах людей из народа. За десятилетие до «Рип Ван Винкля» Ирвинг создал такого характерного героя, как Дирк Скуйлер, который, несмотря на свою леность и пристрастие к пьянству – черты, запечатленные позднее в Рипе, оказывается единственным человеком, проделавшим дальний путь сквозь дикие места от форта Кашемира до Нового Амстердама, чтобы сообщить о захвате форта шведами.
Не менее колоритен и другой народный персонаж «Истории» – хвастливый трубач и оруженосец Антони Ван Корлаер, сопровождавший Питера Твердоголового во всех его воинственных похождениях. Со смертью этого героя, утонувшего вместе со своей медной трубой накануне взятия Нового Амстердама англичанами, кончается власть последнего голландского губернатора Нового Амстердама.
Романтизация «доброго старого голландского времени» с его нравами и обычаями противостоит «вырождающемуся веку», как именует Никербокер свое время. Символом противопоставления «века нынешнего» «веку минувшему» вошел Никербокер в классическую американскую литературу, став наряду с героями Купера одним из первых национальных литературных типов.
История Нью-Йорка привлекала к себе внимание не одного Ирвинга. Незадолго до смерти Купер написал книгу о Манхаттане. Типография, где печаталось это произведение, сгорела, рукопись погибла. Сохранилась только вводная часть этой публицистической книги, которая дает представление о социально-критическом замысле писателя[89].
Прошло более полутора столетий со времени появления веселой книги о жизни Нью-Йорка эпохи голландских губернаторов, а ее по-прежнему читают и перечитывают.
Международная известность американского романтизма началась с Ирвинга, а «История Нью-Йорка» – первое художественное произведение, оказавшее глубокое воздействие на читателей и писателей Европы и Америки.
2Наиболее значительными произведениями, написанными Ирвингом после «Истории Нью-Йорка», были его рассказы («Рип Ван Винкль», «Сонная Лощина» и некоторые другие), а также «История жизни и путешествий Христофора Колумба» (1828).
В первом выпуске «Книги эскизов», опубликованном в Нью-Йорке в мае 1819 г. под псевдонимом Джеффри Крейон, был помещен рассказ «Рип Ван Винкль». Это сказка об Америке прошлого, романтическая поэтизация народа и истории США.
Американские биографы Ирвинга с давних пор повторяют, что сюжет «Рип Ван Винкля» Ирвинг бесстыдно украл из немецкой литературы[90]. Однако, даже воспользовавшись иноземным сюжетом, писатель создал совершенно оригинальное произведение, новый жанр национальной литературы США. Это был первый рассказ, положивший начало американской новеллистике с ее острой сюжетностью, сочетанием комического и серьезного, лаконизмом.
Позднее Ирвинг написал до двухсот очерков и рассказов, но из-под его пера не вышло более национального сочинения, чем «Рип Ван Винкль».
Характеризуя общие тенденции творчества Ирвинга этого периода, А.А. Елистратова справедливо отмечает, что «огонек жизни теплится в его произведениях спокойным и ровным пламенем, питаемый “маслом радости” – прекраснейшим горючим, по шутливому замечанию самого Ирвинга. Здесь нет места внезапным вспышкам, взрывам, огневым бурям и пожарам. Романтическая фантастика служит у него не отрицанию, но лишь поэтизации повседневной жизни»[91].
В небольшом рассказе о Рип Ван Винкле много общего с «Историей Нью-Йорка». Та же никербокеровская традиция романтизации истории в незатейливом анекдоте о простом и добродушном человеке, принадлежавшем к числу потомков тех Ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные времена Питера Стайвесанта и находились вместе с ним при осаде форта Кристина. Впрочем, как сообщает далее рассказчик, воинского характера своих предков он не унаследовал.
Во введении к рассказу «Рип Ван Винкль» отмечается, что исторические сведения автор почерпнул не столько из древних книг, сколько из бесед с людьми, наблюдений нравов и характеров, которые одни составляют подлинную историю общества. Таково романтическое осмысление исторического прошлого Америки Ирвингом, его эстетические позиции в жанре исторического повествования.
Отсюда особый интерес Ирвинга к фольклору и даже известная фольклоризация литературного материала самим писателем. Рип Ван Винкль связан с американским фольклором и сам стал со временем восприниматься как народный герой[92]. В этом смысле он символизирует старую докапиталистическую Америку, еще не познавшую лихорадки предпринимательской деловитости.
Как отмечалось в критике, загадочная история Рип Ван Винкля, исчезнувшего на двадцать лет, а затем вернувшегося домой, допускает несколько трактовок[93]. Одну из них предлагает сам Рип, рассказавший свою необычную историю о приключении в Каатскильских горах. Правда, при этом находились люди, которые подмигивали друг другу и корчили рожи (точно так же, как Бром Бонс, на лице которого появлялось лукавое выражение, когда при нем рассказывалась история Икабода Крейна, изгнанного им из Сонной Лощины с помощью тыквы).
Согласно другой версии, которая остается не раскрытой в рассказе, так же как и таинственная встреча Икабода с всадником без головы в «Легенде о Сонной Лощине», хитрый Рип, которому надоела тирания жены, просто убежал из дома. Недаром же он вернулся сразу после смерти своей сварливой супруги, а назвал себя, лишь удостоверившись, что она действительно скончалась.
Хотя рассказы Ирвинга, в отличие, например, от Гофмана, допускают подобную трезвую, антиромантическую интерпретацию, в них есть и второй, романтический план[94]. Писатель как бы хочет показать, что за видимыми фактами (уход Рипа в горы, его возвращение спустя двадцать лет) скрывается, возможно, совсем иной, романтический мир грез и призраков. Так, вместо видимого превосходства новой Америки над старой мы, по прочтении рассказа о Рипе Ван Винкле, неожиданно для себя убеждаемся, что Америка после революции стала менее поэтичной…
Это романтическое раздвоение реального и воображаемого – одна из существенных черт художественного мышления американских романтиков. Ирвинг был первым, у кого эти особенности проявились достаточно определенно. В дальнейшем По, Готорн и Мелвилл наиболее полно выразили эту тенденцию.
Ирвинг 20-х годов, в отличие от раннего Ирвинга, автора «Салмаганди» и «Истории Нью-Йорка», уже не был романтическим бунтарем. Впрочем, спорен вопрос, был ли он им и в 1800-е годы. Несомненно, что критическое начало было гораздо сильнее в «Истории Нью-Йорка», чем в «Книге эскизов» или последующих произведениях писателя.
В «Истории жизни и путешествий Христофора Колумба», созданной во второй половине 20-х годов, удивительным образом сплетаются черты молодого, задорного Ирвинга и умеренного, покладистого Ирвинга позднего периода. Писатель создал романтическую биографию, продолжающую поэтизацию американского прошлого, начатую в «Истории Нью-Йорка». Эта книга – один из первых образцов романтической робинзонады в литературе США, приобретшей популярность среди американских романтиков особенно в 40-е годы («Кратер» Купера, «Тайпи» и «Ому» Мелвилла).
«История Колумба» посвящена воспеванию романтического подвига знаменитого мореплавателя, борьбе Колумба с косностью и невежеством, завистью и недоверием, окружавшими его и при дворе короля, и на корабле в просторах океана. Однако страсти высокого накала не были по душе писателю. Его больше влекла романтика путешествий и открытий, составляющая пафос книги о Колумбе.
Значительное место отведено в «Истории Колумба» трагическим картинам разграбления открытых Колумбом земель, кровавым столкновениям испанцев с туземцами. Индейская линия «Истории Нью-Йорка» находит здесь свое прямое продолжение и становится постоянной темой американского романтизма, получившей дальнейшее и более глубокое развитие в творчестве Купера.
Глава четвертая
«Естественный человек» и «новое общество»
(Социальный роман Джеймса Фенимора Купера)
И мы страну опустошения назовем блаженною для того, что поля ея не поросли тернием и нивы их обилуют произращениями разновидными. Назовем блаженною страною, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысящи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова. О дабы опустети паки обильным сим странам! дабы терние и волчец, простирая корень свой глубоко, истребил все драгие Америки произведения! Вострепещите, о возлюбленные мои, да не скажут о вас: «премени имя, повесть о тебе вещает».
А. Радищев1Ранние романы Джеймса Фенимора Купера были естественным продолжением традиции, заложенной Брокденом Брауном. Понять по-настоящему Купера невозможно без опыта американского предромантического романа. Сам Купер высоко оценил брауновского «Виланда» в первом предисловии к «Шпиону» (1821).
Примечательно, что уже первые английские рецензии на роман «Шпион», отмечая патриотический характер повествования, говорят о том, что Купер «проявил себя достойным продолжателем Брокдена Брауна, знаменитого американского романиста»[95]. Это обстоятельство особенно интересно, если учесть, что большинство английских журналов было склонно рассматривать Купера как подражателя или в лучшем случае соперника Великого Неизвестного – Вальтера Скотта.
Другой английский журнал, «Ретроспектив ревью», провел в 1824 г. уже развернутое сопоставление «Артура Мервина» с «Пионерами»: «Мистер Купер, автор “Пионеров”, – молодой человек с большим и несомненным талантом. Некоторые его картины по свежести и красоте могут соперничать с любым писателем наших дней. Он гораздо драматичнее Брауна, но его перо не дышит такой силой страсти. Он живо изображает людей, их странности, пороки, слабости, их приятные стороны, в то время как Браун, напротив, довольствуется одними страстями, которые он прослеживает до самого их основания и которые он разбрасывает повсюду во всем их блеске и великолепии»[96].
Для характеристики творчества Купера периодизация имеет особенно большое значение, так как она во многом определяет оценку его произведений. Долгое время принято было считать, что лучшие свои романы Купер написал вначале, а затем его книги становятся менее интересными.
Тридцать три романа, созданные Купером, посвящались острым и спорным вопросам: пути развития молодого американского общества и его историческое прошлое, морское соперничество США с Англией, особенно обострившееся после войны 1812 г., проблема «фронтира» – жизни в граничащих с индейцами районах Запада. Читателями этих романов были в то время Гёте и Белинский, Бальзак и Жорж Санд, Вальтер Скотт и Теккерей, не говоря уже о многих знаменитых соотечественниках Купера.
Правда, книги Купера не понравились Марку Твену, а Эдгар По отнес их к литературе «второго сорта». Но на то были свои причины.
С конца прошлого века некоторые книги Купера стали любимым чтением детей и подростков. В наше время Фенимор Купер известен в Советском Союзе наряду с Жюлем Верном и Майн-Ридом как автор приключенческих книг, издающихся в различных детских сериях и библиотеках. Характерно, что последнее собрание сочинений Купера на русском языке (пятое по счету) вышло в Издательстве детской литературы с целым рядом сокращений, необходимых для юного читателя.
Однако при анализе литературного наследия Купера и его значения в мировой литературе необходимо отрешиться от такого представления о писателе, которое, хотя и имеет свое объяснение, тем не менее обедняет образ великого американского романтика, первым нарисовавшего картину социальной жизни страны.
Три десятилетия творческой деятельности Купера, приходящиеся на 20-40-е годы XIX в., можно разделить на три периода. Первый из них – до его отъезда летом 1826 г. в Европу. За эти первые шесть лет он пишет семь романов, в том числе три книги пенталогии о Кожаном Чулке («Пионеры», «Последний из могикан» и «Прерия», начатая в Америке и оконченная в Париже), два исторических романа («Шпион» и «Лайонель Линкольн») и первый морской роман «Лоцман». Книгой, подытожившей общественно-политические взгляды Купера этого периода, были очерки в эпистолярной форме «Понятия американцев, собранные путешествующим холостяком» (1828). Купер пропел здесь панегирик американской жизни, американской демократии, веру в которую писатель увез с собой через океан.
Второй период творчества Купера – время путешествий по Европе, когда он живет в Париже и Италии, посещает Лондон, Голландию, Бельгию, Швейцарию, Германию (1826–1833). В эти переломные годы углубляется критическая сторона мировоззрения писателя; на европейском материале он вновь ставит проблемы американской действительности. В это время создаются два морских романа («Красный корсар» и «Морская волшебница»), исторический роман «Долина Виш-тон-Виш» и трилогия о европейском феодализме («Браво», «Гейденмауэр», «Палач»), в которой «европейские факты обсуждаются с американской точки зрения», как говорит сам автор.
Осенью 1833 г. Купер вернулся в США после семилетнего отсутствия и, подобно Рип Ван Винклю, не узнал своей страны. Там, где еще вчера господствовали, хотя бы только по видимости, патриархальные отношения, теперь велась открытая и беззастенчивая погоня за долларами. США вступали в период промышленного переворота.
Но не только Америка стала другой. Изменился и сам Купер. Первая же книга, выпущенная им по возвращении на родину – «Письмо к соотечественникам» (1834), выявила глубокое разочарование писателя в американской буржуазной действительности. Начинается новый период творчества Купера, когда были созданы трилогия о земельной ренте («Сатанстоу», «Землемер» и «Краснокожие»), социальные романы «Моникины», «Домой», «Дóма», утопия «Кратер», завершена пенталогия о Кожаном Чулке («Следопыт» и «Зверобой») и написаны многие морские романы («Два адмирала», «Блуждающий огонь», «На суше и на море», «Морские львы» и др.).
Мы остановимся преимущественно на проблеме куперовского романтизма и на социально-критической линии его творчества. Морские романы Купера, трилогия о европейском феодализме и ряд исторических романов останутся за пределами нашего исследования.
С выходом первого исторического романа «Шпион. Повесть о нейтральной территории» (1821) Купер завоевал литературное признание сначала в Англии и во Франции, а затем и у себя на родине[97]. Один из американских журналов определил успех романа Купера на американский образец, т. е. на доллары. Уже через несколько месяцев после выхода первого издания «Шпиона» «Найлз уикли реджистер» писал: «В печати находится третье издание этого пленительного американского романа; два предыдущих издания, говорят, принесли автору кругленькую сумму в две тысячи долларов. Очевидно, потребуется еще несколько изданий, хотя английские рецензенты могут по-прежнему в недоумении спрашивать: “кто читает американские книги?” Тем временем “Шпиона” инсценировали и он с успехом прошел на наших главных театрах»[98].
«Шпион» не только стал книгой, определившей литературную судьбу самого Купера – отныне его призвание писателя сделалось бесспорным, – но и вызвал заметный подъем литературы в Америке, нанеся чувствительный урон господствовавшим в американском обществе настроениям интеллектуальной зависимости от Англии.
Спор разгорелся вокруг литературных достоинств «Шпиона». Признавая его выдающимся историческим романом, первым американским романом XIX в., критика упрекала автора в художественных просчетах. Так, один из крупнейших американских журналов «Норт америкен ревью» (1822, июль) поместил довольно сдержанную рецензию на роман.
Писателю-южанину Вильяму Гилмору Симмсу и через два десятилетия еще приходилось доказывать литературные достоинства «Шпиона»: «Появление “Шпиона” стало событием. Это было самой смелой и лучшей попыткой создать американский исторический роман. В наши дни стало обычаем отзываться об этой книге пренебрежительно. Ничто не может быть большим свидетельством плохого вкуса. Книга действительно хороша. В ней, возможно, много недостатков и ошибок, но много и несомненных достоинств, смелости замысла и исполнения, что свидетельствует об уверенности писателя в своих возможностях. Образ самого Шпиона просто замечателен»[99].
Вскоре «Шпион» стал хрестоматийным произведением. Один из американских журналов писал в начале XX в. о непреходящей славе романа: «Несмотря на большую популярность в течение ряда лет “Хижины дяди Тома”, “Шпион” по-прежнему остается самым читаемым американским романом, а Гарвей Берч – самым популярным персонажем американской литературы»[100].
«Шпион» открыл целую полосу американского исторического романа, положив начало этому жанру в литературе США. Хотя Купер не раз обращался к историческому роману и в дальнейшем («Лайонель Линкольн», «Долина Виш‐тон-Виш», «Мерседес из Кастилии», «Два адмирала» и др.), «Шпион» остался первым и лучшим его достижением в этом жанре.
Уже во время работы над «Шпионом» Купер ясно осознал направленность всего своего творчества. В письме к издателю своего первого романа 28 июня 1820 г. он писал, что задача, которую он ставит перед собой в «Шпионе» (к тому времени было написано только шестьдесят страниц книги), – «сделать американские нравы и картину американской жизни интересной для американского читателя»[101]. Героика американской революции и образ прославленного Вашингтона немало тому содействовали. Купер оставался верен этой «трудной задаче» (как он выразился в том же письме) и в своих дальнейших романах, не прибегая уже к постоянной помощи исторических событий и лиц.
Если американские критики оценивали роман с оглядкой на европейскую критику, то первая же русская рецензия на перевод «Шпиона» в 1825 г. отмечала несомненные достоинства книги: «Хотя в строгом смысле и нельзя назвать “Шпиона” новым сочинением Купера, но для русских читателей это в самом деле новость и, прибавим, – приятная. Они убедятся, что недаром сочинения Купера приняты с таким одобрением не только в его отечестве, но и в Англии и во Франции. Многие равняют их даже с сочинениями В. Скотта: это увеличено; но нельзя не сказать, что Купер, знаток человеческого сердца, умеет завязывать происшествия, умеет и описывать подробности»[102].
Литература американского романтизма была открыта в России и стала в какой‐то мере фактором ее собственного литературного развития весьма рано – в середине 20-х годов XIX в.[103] Русская литература и журналистика в значительной степени уже были подготовлены к восприятию романтизма Купера и Ирвинга. Произведения английских романтиков, переводившиеся с конца 10-х годов XIX в. и снискавшие популярность у русского читателя, способствовали проникновению в Россию первых книг Купера и Ирвинга.
Определенной вехой в истории американской романтической литературы в России стал 1825 год, когда в Москве вышел первый перевод романа Купера «Шпион», а в журналах «Московский Телеграф», «Новости Литературы», «Сын Отечества» сразу появилось несколько рассказов Ирвинга, в том числе знаменитый «Рип Ван Винкль».
Развитие романтических тенденций в русской литературе первой четверти XIX в., знакомство с книгами Байрона и Вальтера Скотта подготовили русского читателя к восприятию американских романтиков. Более того, знакомясь первоначально с романами Купера и рассказами Ирвинга во французских переводах и в переводах с французского, подобных тем, какие были в свое время посредниками в знакомстве с произведениями Вальтера Скотта, Радклиф и Байрона, русская журнальная критика рассматривала писателей США как продолжателей или даже подражателей писателям английским:
«Купер самый верный подражатель Вальтера-Скотта, и в истории известных нам литератур едва ли найдется подобный пример, чтобы подражатель так мало отставал от своего образца. Главнейшее достоинство вальтер-скоттовых и куперовых романов состоит в верном изображении нравов той эпохи, в которую романист помещает рассказываемое им событие»[104].
