Собрание сочинений в 4 томах. Том 3, книга 2. Американский романтизм и современность

– Разрази меня гром, если он был мертв. Его подкосила не желтая лихорадка, а смерть дочери и жены, лежавших в той же комнате. И как только они все забрались туда? Что их занесло?

– Их ноги, конечно, – угрюмо проворчал второй.

– Но зачем они набились все в одну комнату?

– Чтоб облегчить нашу работу, конечно.

– Ну, я им благодарен от всей души. Но, черт возьми, это было несправедливо – класть его в гроб прежде, чем он перестал дышать. Мне показалось, что его последний взгляд молил подождать еще немного.

– Все равно он не протянул бы долго. Чем быстрее помер, тем лучше для него. И для нас тоже. Ты заметил, как он смотрел на нас, когда мы уносили его жену и дочь?..

Увидев, что я стою в нескольких шагах и слушаю их разговор, он спросил: “Что надо? Кто-нибудь умер?” Не отвечая, я бросился бежать» (141).

Реалистическая острота восприятия событий Брауном предвосхищает художественные открытия писателей критического реализма XIX в. Запоминающиеся картины эпидемии в Филадельфии как в зародыше содержат в себе многое, получившее развитие в американском романе позднее. Описание больницы, наполненной умирающими от желтой лихорадки, принадлежит к числу наиболее сильных в романе: «Воздух был наполнен смертоносным зловонием. Сгущающиеся миазмы душили меня. Испражнения, вызванные болезнью и лекарством, стекали на пол. Мой сосед по койке боролся со смертью, и моя постель пропиталась отвратительными выделениями, которые извергались из его желудка. Вы не поверите, что среди всего этого ужаса слышались звуки смеха. Внизу здания, верхний этаж которого наполняли больные и умирающие, шел веселый пир. Негодяи, нанятые за большие деньги ухаживать за больными и выносить мертвых, пренебрегли своими обязанностями и, выпив спиртные лекарства, предназначавшиеся для страждущих, предались необузданному разгулу и разврату. Временами к нам заглядывала женская физиономия, распухшая от пьянства и пороков. На нее устремлялись глаза умирающих, молящие о капле холодной воды или просящие помочь им отвернуться от ужасных корчей и смертного оскала соседа. Посетительница оставляла пир лишь для того, чтобы посмотреть, кто еще умер. Когда она входила в комнату, с налитыми кровью глазами и заплетающимися ногами, уповать на помощь было бесполезно. Но вот она уходила, другие поднимались по лестнице, у дверей ставился гроб, и несчастного, сердце которого еще билось, хватали и волокли по полу к двери» (173–174).

Взволнованно-эмоциональное восприятие действительности идет у Брауна рука об руку с пристальным вниманием к реальности, к тому, что сам писатель выразил в формуле: «Надо исходить лишь из того, что видишь своими собственными глазами».

И еще одна особенность отличает романы Брауна. Американская проза XIX в. обычно несет на себе черты нравственного пуританства. Браун лишен этой ограниченности. Как наследник литературы Просвещения с ее интересом к пробуждающемуся человеческому чувству он не боится вводить в свои романы то, что встречает в жизни. Он не отворачивается стыдливо при виде поступков, не укладывающихся в нормы кодекса о браке.

Едва ли бы было справедливым относить романы Брауна, как это делают многие американские литературоведы, к типу так называемых «криминальных» романов.

Один из лучших романов Брауна – «Эдгар Хантли, или Мемуары лунатика» (1799) – посвящен истории раскрытия преступления. Можно ли на основании этого причислить его к жанру детектива? Главным героем романа Эдгаром Хантли движет не стремление покарать виновника преступления, а своеобразное любопытство, своего рода страсть к раскрытию психологических мотивов преступления. Поимка преступника, а тем более его наказание даже не приходят на ум герою. Не случайно в романе нет ни полиции, ни вообще каких-либо властей, которые в силу своих обязанностей должны были бы заинтересоваться таинственным убийством.

Роман построен как психологический этюд, и, хотя в нем немало черт, которые в позднейшие времена характеризуют детективный роман, вся его художественная направленность совершенно иная. Она заставляет скорее вспомнить некоторые образцы психологической прозы критического реализма XIX в.

Другая важная сторона романа – прорывающаяся в нем стихия ожесточенной, грубой и в то же время романтической борьбы американских «пионеров Запада» с пограничными племенами индейцев. В мир американского патриархального фермерства вдруг врывается стихия кровопролитных конфликтов фронтира. В своем воображении Эдгар видит ферму разоренной и сожженной индейцами – «мой кабинет, моя мебель, мои книги, результаты моих трудов, те близкие, кого я любил, даже моя одежда – все подверглось безжалостному и непоправимому разрушению. Зачем должен я пережить это бедствие?»[54]

Здесь возникают аналогии с куперовской трилогией о земельной ренте, с эпизодами индейской войны в поздних романах Купера, отмеченных печатью реализма. Начальный период американского романтизма, истоки которого восходят к романам Брауна, как бы перекликается с поздней порой зрелого романтизма.

Как произведение переходного периода от литературы XVIII в. к романтизму роман Брауна несет на себе черты художественной двойственности.

В «Эдгаре Хантли» повествование нередко ведется еще в духе сентиментализма. Целые страницы кажутся продолжением стилистической манеры Руссо. Так Клиферо, мучимый сознанием того, что вынужден был убить любимого брата своей патронессы и отца любимой им девушки, бродит в каком‐то сомнамбулическом состоянии по городу. «Ужасное известие не может быть скрыто от нее, – в волнении размышляет он о сестре убитого. – Убийца твоего брата не может надеяться увидеть твою улыбку. Чарующие речи, которые приводили меня в восторг, уже не будут обращены ко мне. Моим уделом будет созерцать твой хмурый вид и слушать твои упреки и справедливые проклятья» (83).

М.Н. Розанов писал о гипертрофии чувств, гиперболической чувствительности и восприимчивости героев Руссо, что в значительной степени может быть применено и к героям Брокдена Брауна: «Но мы не все должны относить на счет манеры Руссо преувеличивать. Изображая такие сцены, при всем их гиперболизме, Руссо не так был далек от тогдашней действительности, как это может показаться нам. Не только сентиментализм был в моде, но и повышенная чувствительность была, по-видимому, уделом не одних женщин»[55].

В большинстве работ по американской литературе утверждается, что Брокден Браун изображал индейцев кровожадными и жестокими[56]. Эта черта относится обычно за счет «готического» колорита романов Брауна.

Однако роман «Эдгар Хантли» скорее убедит читателя в обратном. Здесь, как и в своих критических статьях в журналах, в предисловиях к публикуемым переводам французских авторов, Браун выступает проповедником равенства «белой» и «красной» расы, проявляет интерес к языку индейцев и их образу жизни.

Если Френо первым ввел индейцев в американскую поэзию, то Брокдену Брауну принадлежит право считаться первым американским прозаиком, создавшим в романе художественный образ краснокожего аборигена[57]. Столетняя индианка Олд Деб, прозванная Королевой Маб, в доме которой оказался Эдгар Хантли со спасенной им девушкой, – это образ сильной и гордой дочери своего народа, не пожелавшей уйти в изгнание и оставшейся жить там, где веками обитали ее предки.

В том достопамятном году, когда развертываются события и романа Купера «Последний из могикан», племя делаваров, или ленни-леннапов, к которому принадлежала Олд Деб, в результате постоянных вторжений английских колонистов вынуждено было покинуть обжитые места, чтобы поселиться на берегах реки Маскингем. Это переселение было решено на общем совете племени. Не захотела бежать на Запад одна Олд Деб.

Возраст, дар красноречия и уважение соплеменников – все было использовано ею, чтобы убедить их остаться на старых местах. И все же они ушли. А она осталась, сожгла опустевшие вигвамы и поселилась с тремя собаками индейской породы в глухом месте. Олд Деб воплощает в себе лучшие черты индейского характера. Это один из наиболее индивидуально очерченных образов романа. Схваченная в своей хижине, она неустрашимо и с гордостью признается в помощи соплеменникам, напавшим на колонистов.

Действие романа относится к 1787 г., когда только что закончилось восстание Даниеля Шейса, когда вокруг западных земель, с которых были согнаны индейцы, разгорелась острейшая борьба, сопровождавшаяся истреблением и оттеснением все дальше на запад индейских племен.

Родители Эдгара Хантли были убиты индейцами, его отчий дом разграблен и сожжен. И несмотря на это, у Эдгара нет чувства ненависти ко всем индейцам. Он даже изучает их язык, чтобы беседовать с Олд Деб. В индейце он видит прежде всего человека, равного ему. Если индеец нападает на белых, похищает женщин, он убивает индейца, так же как он убил отца любимой им девушки, когда тот напал на него с оружием в руках.

Едва ли можно согласиться с мнением современного американского литературоведа А. Кейзера, что Брокден Браун «разделял точку зрения колонистов на индейцев как на кровожадных дикарей, каждое действие которых ведет к трагедии»[58]. Это утверждение неверно в двух отношениях. Прежде всего взгляды американских колонистов на индейцев никогда не были столь односторонне определенными. С индейцами торговали, с индейцами воевали. Индейцы были постоянными соседями, одни – дружественными, другие – враждебными. Жизнь американских поселений XVII–XVIII вв. так же немыслима без индейцев, как в более поздние времена без негров. Поэтому точка зрения колонистов на индейцев включает в себя целый мир исторически сложившихся взаимоотношений.

С другой стороны, роман «Эдгар Хантли» не дает оснований приписывать его автору ту характеристику индейцев, которую находит у него А. Кейзер. Браун не скупится на показ ужасов войны с краснокожими. Убийства белых и индейцев следуют одно за другим, хотя в общей сложности на двух убитых белых приходится более десятка убитых туземцев. Симпатии автора на стороне его главного героя, но он не стесняется сказать об обидах, нанесенных фермерами индейцам и прежде всего Олд Деб.

И все же индейская проблематика не становится ведущей в романе. Браун обращается прежде всего к психологическим коллизиям.

Перед Эдгаром Хантли стоит одна задача: раскрыть подлинного убийцу его друга Уолдгрейва. Стечение обстоятельств и тонкий психологический анализ, предвосхищающий Эдгара По, создают основную нить повествования. При этом Браун склонен к философским обобщениям психологии человеческих поступков. Необъяснимые действия, совершаемые человеком в сомнамбулическом состоянии, заставляют писателя задуматься над природой человеческих поступков.

И здесь проявляется характерная черта творчества и мировоззрения Брауна, отличающая его от литературных и политических деятелей эпохи американской революции. Для тех человек был кузнецом своего счастья, своей судьбы. Своими руками завоевали они независимость родины. На существующий мир и человеческие институты они смотрели как революционеры, считая, что действительность можно и должно преобразовать на благо человека.

Иное отношение к миру у Брауна. Годы Войны за независимость ассоциировались у него с ранними годами детства. Он был сыном новой исторической эпохи, когда на смену героическим деяниям отцов пришла ежедневная коммерческая деятельность накопителей капитала на нью-йоркском Бродвее, где живет преуспевающий наставник Эдгара Хантли мистер Сарсефилд. Люди героического облика уже погибли – кто в схватках американской революции, кто позднее, подобно другу Эдгара Хантли, с таинственного убийства которого начинается роман. Но среди современников живет воспоминание о них, об их мужестве и справедливости, которые тем светлее, чем отвратительнее становится лицо приходящего им на смену буржуазного общества.

В конце 90-х годов Браун переживает духовный кризис, отражающий трагизм хода революционных событий в Европе и Америке. После раннего просветительского диалога «Алкуин» писатель создает романы, в которых выражает чувство разочарованности в героическом идеале Просвещения, которым он жил в юности. В его произведениях появляется сумрачный колорит, тема разобщения людей, одиночества, нищеты. Браун разочаровывается в американском опыте приложения годвинских идей политической справедливости к условиям буржуазной демократии в Соединенных Штатах.

Какой-то безысходностью веет от конечного вывода в «Эдгаре Хантли» – человек сам кузнец своего несчастья, всех страданий, которые он претерпевает в этом мире. «Печально и унизительно положение человека! – восклицает писатель. – Его собственными руками создаются те несчастья и ошибки, в которых он обречен пребывать навечно» (293).

Американские исследователи и издатели Брауна неустанно отмечают, что глава XVI «Эдгара Хантли», содержащая приключение героя в пещере, куда он свалился в сомнамбулическом состоянии и где ему угрожала голодная смерть во мраке каменного колодца, послужила источником рассказа Эдгара По «Колодец и маятник». Оставляя этот вывод на совести американских литературоведов[59], так как сходство ситуаций представляется нам не самым решающим моментом в системе историко-литературной типологии, отметим безусловную популярность книг Брауна в Англии, Франции и Германии начала XIX в.

Немецкие романтики находили в его книгах родственные идеи. Крупнейшие английские журналы поместили рецензии на его романы. Шелли зачитывался книгами Брауна. Под впечатлением романов Брауна находился Годвин, когда писал своего «Мандевиля». В письме к своему другу Вудхаузу Джон Китс сообщает: «Я прочитал роман “Виланд” – сильно очень, похоже на Годвина. Среднее между Шиллером и Годвином… Сильнее Годвина в сюжете и отдельных эпизодах. Странный американский отпрыск от древа немецкой литературы. Мощный гений, совершеннейший мастер ужасного»[60].

Поэзия ужасного и необычного у Брауна настолько проникнута романтическим мироощущением, что у писателей реалистического таланта это вызывало естественное противодействие. Вальтер Скотт, например, противопоставляет Брауну Купера, в котором его восхищает изображение жизни и приключений на море. Скотт-реалист не мог воспринять условно романтическую символику Брауна, которую ценили в его романах Китс и Шелли. По воспоминаниям современников, Скотт считал книгу Брауна плодом чистого воображения: «События и характеры романа ужасов не отражают жизнь; они противны природе и повседневному опыту. Они не вызывают сочувственного отклика в сердцах человеческих. Главное чувство, порождаемое ими, – это страх и изумление. Такая манера трактовки материала имеет целью держать ум в состоянии постоянной неопределенности. Этот прием искусства давно исчерпал себя. У Брауна великолепный талант, о чем свидетельствуют его книги. Но я считаю, что он сбился с пути, подпав под влияние плохих примеров, распространенных в его время. Если бы он писал то, что думал, то, возможно, обессмертил себя. Следуя образу мыслей других, он обрек свою славу на недолговечность»[61].

Через десять лет после смерти Брауна английский журнал «Блэквуд мэгезин» писал, что два наиболее известных американских писателя – это Браун и Ирвинг. «Лучшие романы Брауна – “Виланд”, “Ормонд”, “Артур Мервин” и “Эдгар Хантли” – имеются в каждой публичной библиотеке Америки и Англии… Мы настоятельно рекомендуем эти книги вниманию наших читателей. В них, особенно в “Виланде”, чувствуется мастерская рука художника»[62].

Американцы очень ревниво относились к своей известности по ту сторону Атлантики. Еще в августе 1799 г. Браун опубликовал в своем первом журнале «Мансли мэгезин» статью «Об американской литературе». В ней он с горечью пишет об отсутствии американской художественной литературы: за шестнадцать лет после завоевания независимости в США появилось менее сотни книг, главным образом политических и научных сочинений.

В издававшихся им журналах Браун постоянно проводил мысль о национальном своеобразии Америки, которая становится совершеннолетней в политическом и общественном отношениях и должна добиться того же в своей художественной литературе. В предисловии к роману «Эдгар Хантли» он писал: «Автор романа может претендовать по крайней мере на одну заслугу: он вызвал чувства и привлек внимание читателя средствами, не применявшимися предшествующими писателями. Обычно в этих целях используются вздорные суеверия и старинные обычаи, готические замки и плоды необузданной фантазии. Эпизоды войны с индейцами, опасности глухих мест Запада более подходящи. Нельзя извинить коренного американца, если он проходит мимо всего этого. Вот что составляет часть нашего повествования и что, как надеется автор, нарисовано в живых и правдивых красках» (XXIII).

Высказывая свое глубоко отрицательное отношение к вздорным аксессуарам «романов ужасов», наводнивших литературы Европы и Америки после французской революции, Браун своими шестью романами занимает своеобразное место в литературе рубежа XVIII–XIX вв. Он, несомненно, далеко отошел от ричардсоновских романов.

Изображая события повседневности – индейцев и чуму, широко обсуждавшиеся в американском обществе тех лет, сомнамбулизм и чревовещание, религиозный фанатизм и умопомешательство, – Браун вплотную подходит к той грани, которая отделяет реализм от приемов и методов романтического искусства с его гиперболизацией, символикой, интересом к необычным фактам действительности, позволяющим вырваться из цепких объятий буржуазной прозы жизни. Стремление Брауна понять человеческую природу в ее исключительных проявлениях, тайны духа и материи – эта тенденция органически входит в философское и эстетическое мировосприятие Брауна. Индивидуальное, особенное начинает преобладать в мышлении художника – в отличие от периода Просвещения с его интересом к типичному, распространенному.

Америка была на переломе. Героическое отходило в прошлое, буржуазное все больше утверждало себя в жизни общества. Этому самоутверждению американского бизнеса сопутствовал рост романтического протеста.

В эпоху, когда жил Браун, эти явления только начинали сказываться. И уже тогда они привели Брауна не в лагерь консервативного предромантизма, не к «черному» роману, а к тем писателям, которые, подобно Годвину, Голкрофту, Бейджу, Телуолу, защищали революционное начало в обществе и в человеке.

Еще юношей Браун зачитывается «Политической справедливостью» Годвина, пытается инсценировать роман Роберта Бейджа «Хермспронг»[63]. Вполне вероятно, что в своих романах Браун стремился воплотить некоторые годвинские идеи о человеке, которые оказали формирующее влияние на мировоззрение писателя. Он ставит своих героев в «годвинские» ситуации и заставляет поступать согласно его учению об искренности, правдивости и разумной способности к совершенствованию. И затем с интересом экспериментатора наблюдает, что из всего этого получится. Выдержит ли годвинский человек? Выдержат ли испытание идеи Годвина?

Однако влияние Годвина на романы Брауна преувеличивается и односторонне подчеркивается в работах американских компаративистов. Брокден Браун был сыном своего века, защитником передовых социальных и политических идей французской революции. Его романы выросли из всей литературно-общественной ситуации 90-х годов, из наследия французских мыслителей XVIII в., из книг Руссо и английских писателей времен французской революции, одним из которых и был Годвин.

В известной мере такие брауновские герои, как Карвин, Ормонд, Клиферо, противостоят идее и образу годвинского злодея. Фокленд в «Калебе Вильямсе» становится преступником в порыве чувств. Злодейство у Годвина – отклонение от нормы поведения просветительского человека. Злодейство у Брауна – преднамеренная, заранее обдуманная система поведения. В злодействе героев Брауна проступают черты романтического бунтарства. В этом отношении он идет дальше Годвина по пути к литературе романтизма.

Воздействие Годвина на романы Брауна особенно наглядно выступает в образе Клиферо в «Эдгаре Хантли». Пороки общественной жизни Англии, откуда был вынужден бежать Клиферо, выступают в романе Брауна как фон, на котором разворачиваются сложные психологические коллизии, занимающие основной интерес писателя. Признанный преступник Клиферо, одно имя которого вызывает гримасу отвращения у людей, знавших его в Англии, оказывается на самом деле благородным человеком, доведенным обрушившимися на него несчастиями до грани умопомешательства.

Аналитический метод изображения, применяемый Брауном в его романах, пронизан элементами психологизма. Сочетание психологических факторов и социальных, вернее первые попытки, предпринятые Брауном в этом направлении, связывают его творчество с проблематикой американского романтизма середины XIX в.

В этом проявляется одна из интересных закономерностей развития литературно-художественных методов, когда на ранних стадиях появляются произведения, в чем‐то «выламывающиеся» из рамок нового метода, стихийно предугадывающие проблемы, которые встанут перед литературой в будущем.

Браун был твердо убежден, что причины социальных зол заключены не в сердце человека и его неизменной природе, как считали некоторые романтики, а в самой социальной системе, созданной человеком. Именно эта социальная трезвость вела писателя к реалистическим прозрениям. Любопытно, что еще в 1824 г. один из английских журналов писал о реалистической прозрачности языка и стиля Брауна: «После того как он описал нечто и вы прочитали это описание, кажется, как будто вы не просто читали об этом, а только что расстались с человеком, который все это видел, с человеком, чьи слова никогда не подвергаются сомнению и который рассказал вам обо всем с горящим лицом»[64].

Брауну свойственно отсутствие твердой стилистической и методологической основы, «переходность», выражающаяся в «размывании» художественной формы произведения, когда старое, связанное со всей литературой эпохи Просвещения, уже отвергается, а новое, знаменующее собой рождение романтизма XIX столетия, еще не набрало сил и художественной определенности. Это породило у некоторых американских литературоведов сравнение произведений Брауна с широким и свободным звучанием греческих трагедий, их общечеловечностью, не скованной ограниченностью художника своим временем[65].

Брауну свойственна многоплановость и своеобразная «разорванность» повествования. В первой части «Артура Мервина» действие романа развивается посредством рассказа, в котором заключен другой рассказ, имеющий в себе в свою очередь третий рассказ. Аналогичные примеры встречаем мы и в «Эдгаре Хантли». В XVIII в. подобные художественные приемы не были чем‐то необычным.

Однако близкие исторические параллели не удовлетворяют современных американских историков литературы. Они стремятся отнести Брауна к предшественникам модернистского романа и современного детективного романа, в котором тоже, оказывается, необычайно сложно переплетаются различные планы и линии повествования[66].

Среди трактовок творчества Брауна американскими историками литературы наибольший интерес представляет небольшая глава В.Л. Паррингтона. Говоря о романтических настроениях, пришедших на смену энергичной сатире хартфордских остроумцев, Паррингтон отмечает, что «этот новый дух с наибольшей полнотой проявился в области художественной прозы и особенно в творчестве одного молодого филадельфийца Брокдена Брауна, навсегда порвавшего с федерализмом… и приветствовавшего романтические философские учения, выдвинутые в то время радикально настроенными мыслителями Франции и Англии»[67].

С особым вниманием относится Паррингтон к общественно-социальному звучанию книг Брауна, который «стремился поставить художественную прозу на службу общественным целям. Он хотел при помощи популярных романов распространить учение Мэри Уолстонкрафт и Годвина. Взгляды первой он воплотил в диалоге “Алкуин”, в котором в 1798 г. предложил выдвинутые Мэри Уолстон-крафт идеи женского равноправия на рассмотрение американского народа: “Брак есть союз, основанный на свободно изъявленном взаимном согласии. Он не может существовать без дружбы. Он не может существовать без взаимной верности. Как только союз этот перестает быть проявлением естественных чувств, он теряет справедливый характер. Такой мой вывод. И если бы я продолжал говорить на эту тему месяцы и месяцы, я ничего не мог бы добавить к этому исчерпывающему определению”»[68].

Однако для Паррингтона не существует проблемы американского предромантизма. Он не заметил собственно американской проблематики, сыгравшей решающую роль в зарождении романтизма в литературе США. Вслед за компаративистами он повторил старую мысль о том, что романтизм в американской культуре появился в результате английского и французского влияний.

Паррингтон относит творчество Брауна к «революции романтизма» в Америке: «К несчастью для американского романа, “Виланд” Брокдена Брауна оказался наиболее совершенным произведением, что в значительной мере способствовало росту популярности мелодрамы. Другие писатели, лишенные рационализма Брокдена Брауна, все больше и больше увлекались сенсационно-плутовской стихией… Конечно, на Брауна вину за это возлагать нельзя. Но все же его романтическая манера письма продолжала оказывать влияние еще долго после того, как память о годвинском романтизме стерлась в сознании читающей публики»[69].