Собрание сочинений в 4 томах. Том 3, книга 2. Американский романтизм и современность

К началу 30-х годов Купер был уже хорошо известен в России. «Московский Телеграф» в связи с появлением в 1832 г. перевода «Лоцмана» счел необходимым выступить против переводов Купера с французского: «Имя Купера уже довольно знакомо нашей публике. Хорошо или дурно, однакож многие романы его переведены на русский язык. Перевод “Лоцмана” принадлежит к хорошим переводам, хотя несносные слова: “с французского” и могли бы предупредить читателя невыгодным для книги образом. Будем пока довольствоваться хорошими переводами с французского; необходимость современная сблизит наших переводчиков и с английскою литературою»[105].

Новейшее американское литературоведение предпринимает различные попытки пересмотреть проблему возникновения национальной американской литературы в стране, лишенной, в отличие от европейских государств, многовековой литературной традиции. Если в свое время Френо, Брайент, Купер, Готорн и другие писатели жаловались на отсутствие в Америке «романтической старины», то современные литературоведы США говорят об этом иначе.

В 1955 г. университет Чикаго выпустил книгу Ричарда Льюиса «Американский Адам». Автор начинает с пересмотра понятия «американец». «Новый человек» в Новом Свете, о котором писал еще Кревекер в своих «Письмах американского фермера», – это тот неиспорченный, «невинный Адам», подлинный американец, который отмежевывается от всех пороков и традиций, от исторического прошлого, чтобы в своей первозданной адамовой чистоте создать новый мир с новой культурой.

«Американец, – говорил почти два столетия назад Кревекер, – это тот, кто, оставив позади себя все старые традиции и предрассудки, приобретает новые обычаи в результате нового образа жизни, который он ведет, нового политического строя, которому он повинуется, и нового положения, которое он занимает в обществе… Люди разных наций слились в Америке в одну новую расу, чей труд и потомство приведут когда-нибудь к великим переменам в мире»[106].

Развивая этот тезис, направленный в свое время Кревекером против «старого порядка» в дореволюционной Европе XVIII в., Льюис применяет его ко всей американской литературе и создает свой миф об американском Адаме – герое литературы США.

Первым в этом ряду «американских Адамов» Льюис называет куперовского Натти Бумпо, прозванного Кожаный Чулок. Он объявляет его «героем в пространстве», лишенном времени. Подобно тому как герои «Моби Дика» действуют в просторах океана, так Кожаный Чулок выступает в безграничном пространстве лесов и прерий. А времени, оказывается, просто-напросто не существует в этих книгах. Льюис не признает социальной обусловленности героев пенталогии о Кожаном Чулке и пытается вывести Натти Бумпо за границы времени, в котором тот живет, или, в крайнем случае, соглашается поместить его «на самом краю времени, так что только его положение в пространстве одно имеет значение. Его естественная и изначальная среда, – характеризует Льюис героя Купера, – это пространство как таковое, как необъятная область проявления всех его возможностей»[107].

Единственное движение во времени, которое Льюис признает за литературным героем, – это его самообновление. Провозвестником такого движения в американской литературе (которое далее прослеживается у Торо, Уитмена, Фолкнера) Льюис считает Купера, проделавшего со своим героем долгое путешествие от старости и смерти в «Пионерах» и «Прерии» к дням его золотой юности в «Зверобое», где Натти и его друг, индеец Чингачгук, достигают полной свободы, «здоровой бодрости и невинности» и совершенно освобождаются от времени. Этот миф самообновления Кожаного Чулка составляет, по Льюису, весь смысл пяти романов и отражает мечту Купера уйти от своего времени, от стремления своих соотечественников создать на земле совершенное человеческое общество. Историзм пенталогии Купера остается за пределами исследования Льюиса, а реальное содержание романов заменяется мифотворческим.

2

Когда в начале 1823 г. Купер выпустил свой первый роман о Кожаном Чулке – «Пионеры», он едва ли думал, что напал на тему, разработка которой принесет ему мировую славу. Уже в «Пионерах» заложены две тенденции, ставшие определяющими во всем творчестве Купера. Это одновременно роман нравов и романтических приключений, соотношения дикости и цивилизации, природы и человека в тех специфических и неповторимых условиях, когда Америка переходила от периода колониальной спячки к бодрствованию и буржуазному прогрессу.

Главный герой пенталогии охотник Натаниэль Бумпо, выступающий под именами Зверобой, Соколиный Глаз, Следопыт, Кожаный Чулок, Длинный Карабин, бежит от американской буржуазной цивилизации все дальше на Запад, но она упорно настигает его.

Кто же такой этот землепроходец, ставший со временем легендой Америки? Его величие в том, что он был первым американцем (вместе со своим автором), который увидел, что торгашеский дух наживы берет верх над справедливостью. И он ушел от своих соотечественников в леса, к суровым, но честным индейцам. В этом отрицании бесчеловечной «цивилизации» янки – подлинное благородство простого безграмотного человека, поднявшегося выше просвещенных основателей американского государства.

С годами Натти Бумпо даже внешне стал походить на индейца. Ветры и морозы придали его коже медно-красный оттенок. Он носил куртку из выдубленных оленьих шкур волосом наружу, а его ноги были обуты в мокасины из оленьей кожи, украшенные, по индейскому обычаю, иглами дикобраза. Из того же материала были сделаны и его знаменитые гетры, за которые поселенцы и прозвали его Кожаным Чулком.

Его историческому прообразу – Даниэлю Буну – принадлежат слова, выражающие мироощущение человека, желающего остаться независимым от преследующей его буржуазной цивилизации: «Едва минуло два года, как я убежал от них, а эти проклятые янки пришли и поселились всего в сотне миль от меня!»[108]

Сходство Кожаного Чулка с Буном обратило на себя внимание первых же американских рецензентов романа. Через месяц после выхода книги в свет журнал «Портфолио» писал, что «изображение Кожаного Чулка списано с портрета старого охотника Даниэля Буна»[109], скончавшегося в 1820 г.

Байрон, как известно, воспел в восьмой песне «Дон Жуана» бегство Буна от наступления современной цивилизации:

Привыкший к дикости! – Он уходил всегда —От соплеменников, что строиться решалиВ лесах, ему родных, – за сотни миль, туда,Где менее домов и где привольней дали.Цивилизации всегдашняя бедаВ том, что вам чужды все, и вы всем чужды стали;Но Бун, когда встречал кого-нибудь, то с нимКак человек был добр, упорный нелюдим!(Пер. Г. Шенгели)

Однако Купер писал не биографию Буна, а роман о Кожаном Чулке. Поэтому его не смущал хорошо известный в то время факт, что Бун переселился в Миссури в 1799 г., а Купер вывел его среди переселенцев 1804 г.: «Был в их числе один выдающийся человек, старый, решительный лесовик, некогда первым проникший в дебри второго из названных штатов <Кентукки>. Этот отважный и почтенный патриарх совершил теперь свое последнее переселение на противоположный берег реки, оставив ее между собою и толпой, которую притягивал к нему его же успех: потому что старое пристанище потеряло цену в его глазах, стесненное узаконенными формами человеческого общежития»[110].

В позднейшем авторском примечании Купер пишет, что этот кентуккийский патриарх «перебрался в новые владения, в трехстах милях на запад от Миссисипи, потому что его стала стеснять чрезмерная густота населения – десять человек на одну квадратную милю!»[111] Это описание бесстрашного пионера цивилизации Буна весьма сходно с характеристикой Кожаного Чулка (в предисловии к первому изданию «Прерии»), который «принужден был, благодаря возраставшему с беспримерной быстротой количеству населения, искать последнего убежища от людского общества в бесконечных и необитаемых равнинах Запада»[112].

В наше время принято читать «Пионеров» после трех сюжетно предшествующих им, но написанных позже частей пенталогии. Однако для понимания эволюции творчества Купера необходимо рассмотреть романы о Кожаном Чулке в том порядке, в каком они были написаны.

«Пионеры» возникли как первая попытка на материале истории нравов заброшенного в глухих лесах северной части штата Нью-Йорк городка Темплтона нарисовать правдивую картину американской жизни. В предисловии к первому изданию романа Купер вызывающе сообщал, что эту книгу он «написал с исключительной целью доставить удовольствие самому себе, так что не будет ничего удивительного, если она не понравится никому, кроме меня самого… Я советую всякому, кто откроет эту книгу в надежде найти в ней богов и богинь, привидения и волшебников и испытать сильные ощущения, возбуждаемые битвой или убийством, – я советую ему отложить ее в сторону, так как ни одна из ее страниц не представит для него интереса в этом роде»[113].

Купер отвергает еще модный в Европе и Америке готический роман. Более того, в предисловии к переизданию «Пионеров» в 1832 г. Купер сознается, что реальное описание американской жизни, «сцен и характеров, так близко знакомых автору в юности, ввело его в искушение изображать то, что знал, а не то, что мог бы выдумать. Эта строгая приверженность к истине, обязательная в истории и путешествиях, разрушает чары выдумки; так как все, что последняя должна внушить воображению, лучше достигается общими описаниями и обрисовкой основных черт характера, чем мелочным изображением подлинника»[114].

В нарушение привычной исторической тенденции развития литературы XIX столетия – от романтизма к реализму – первый роман Купера о Кожаном Чулке – самый реалистический во всей пенталогии и в наибольшей степени может рассматриваться как роман нравов, точной и тонкой реалистической детали. Вспомним хотя бы описание жителей Темплтона, собравшихся на богослужение в школе, торжественно именуемой «академией», – здесь в одеждах представлена вся история Соединенных Штатов: «Тут можно было отыскать представителей почти всех стран Северной Европы, но они ни платьем, ни наружностью уже не отличались от коренных американцев»[115].

Разношерстный характер жителей Темплтона соответствует пестроте населения США на рубеже XVIII–XIX вв., когда усилился приток иммигрантов из Европы и когда со всей остротой стал вопрос о выражении в литературе черт национального американского характера.

Теоретические взгляды Купера, изложенные в трех предисловиях к «Пионерам», тесно связаны с пропагандой национальной американской литературы, которую в те годы вел Джеймс Керк Полдинг. В своем очерке «Национальная литература» (1820) он требовал создания произведений, которые вместо сверхъестественного и чудесного обратились бы за материалом к реальной жизни американского общества. Купер сочувственно относился к выступлениям Полдинга и сам развивал те же идеи в своих ранних критических статьях и рецензиях в журнале «Литерари энд сайентифик репозитори энд критикел ревью», факсимильное переиздание которых было выпущено в 1955 г. одним из крупнейших современных исследователей творчества Купера Джеймсом Бирдом.

В качестве эпиграфа к «Пионерам» Купер выбрал строки из поэмы Полдинга «Обитатель лесной глуши» (1818), говорящие о неповторимом своеобразии Америки:

Здесь крайности времен и стран различных,Обычаев и нравов своебычныхСошлись в контрасте пестром и чудесном,Другим векам и странам неизвестном[116].

А в письме к первому редактору «Норт америкен ревью» Ричарду Генри Дане Купер писал о своих сокровенных надеждах, связанных с романом «Пионеры»: «Если мне удастся вызвать интерес, способный пробудить дремлющие таланты нашего народа, и в какой‐то мере очиститься от позора тупости, который наши враги поспешили приписать нам и утверждению которого немало способствовала наша апатия и повседневная занятость, то я работал не напрасно»[117].

Один из американских критиков удачно подметил, что подобно тому как вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», так вся последующая американская литература «вывалилась из шубы», в которой судья Мармадьюк Темпл въезжает в начале романа в свой городок Темплтон[118]. Не избежал этого воздействия и «Гекльберри Финн» (несмотря на то, что его автор написал позднее пародию на романы Купера) – книга, из которой, по словам Хемингуэя, вышла вся современная американская литература. Конец романа Марка Твена, когда Гек собирается бежать на свободную индейскую территорию, перекликается с концом «Пионеров», завершающихся знаменитой фразой: «Охотник ушел далеко на Запад – один из первых среди тех пионеров, которые открывают в стране новые земли для своего народа».

Сила заключительной сцены «Пионеров» поражала современников. Тот же Ричард Дана писал Куперу по прочтении романа, что образ Кожаного Чулка буквально потряс его: «Так великолепно создан характер Кожаного Чулка, что я боялся, сумеет ли он оставаться на такой высоте до конца романа. Но он не перестает восхищать нас до самой последней сцены – лучшей и безусловно самой трогательной во всем романе. Один из моих друзей сказал об уходе Натти из поселка: “Как бы хотел я уйти вместе с ним!”»[119]

И снова приходится признать, что в образе Натти Бумпо в «Пионерах» американский реализм показал, что он может создать в будущем. «Путь к подлинному реализму лежит через поэзию чувства, и он <Купер> владел этим искусством, – пишет Джозеф Конрад. – Только оно проявлялось в неторопливой манере повествования, свойственной его времени»[120].

«Пионеры» положили начало изображению конфликта между человеком и обществом в американском романе. Бегство Натти в прерии, героя Мелвилла – в море или Торо – на соседнее лесное озеро вызвано тем, что американец не в силах выносить серую, гнетущую повседневность, жить в соответствии с буржуазными законами, правилами и моралью. В этом бегстве героя от буржуазной цивилизации – протест одинокой личности, не желающей подчиниться новому укладу американской жизни.

Вместе с Кожаным Чулком в роман входит великая романтическая стихия американского Запада. Романтика и реалистические элементы органически сочетаются в «Пионерах».

Условия американского фронтира, описанные Купером в серии романов о Кожаном Чулке, вновь возникают на палубе мелвилловского «Пекода», в домике на Уолдене. Даже Марк Твен в «Приключениях Гекльберри Финна» отдал дань романтизму с его бегством от буржуазной цивилизации и буржуазного воспитания (оказавшегося Геку не по вкусу) на лоно природы. В наше время уход в природу от буржуазной цивилизации вновь возник на страницах книг Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека.

Среди американских писателей XX в. воздействие куперовской традиции особенно чувствуется в рассказах Фолкнера («Сойди, Моисей!», «Осень в Дельте», «Медведь»). Дикие места Северной Америки, где некогда охотились индейцы Купера, исчезают на глазах читателей Фолкнера. Цивилизация утверждается в последних оазисах американского фронтира. Эта тема в произведениях Фолкнера перекликается с куперовской критикой шествия буржуазного «прогресса», а его Исаак Маккаслин во многом напоминает Кожаного Чулка в старости.

Куперовские мотивы неприятия цивилизации и противопоставления ей «дикарской» моральной чистоты находим мы в ранних книгах Э. Хемингуэя, в романах и повестях Дж. Стейнбека[121]. И причина этого, конечно, не в книгах Купера, а в самой американской действительности с ее законами частной собственности. Литературное и историческое здесь неразрывно связаны между собой.

Поэтому едва ли справедливо утверждение П.В. Палиевского, считавшего, что художественные открытия Фолкнера произошли вне американской реалистической традиции, которая была «совершенно закрыта (по крайней мере на поверхности) шумными выступлениями разных авангардистских школ»[122].

Куперовская традиция имела серьезное значение не только для писателей Америки, в том числе и Фолкнера. Ее благотворное воздействие чувствуется и в других литературах. А.А. Фадеев писал об определяющем влиянии на него в молодости Купера: «Замысел “Последнего из Удэге” не мог бы возникнуть в столь молодые годы без “Последнего из могикан” Купера»[123].

Обращаясь к советским писателям с призывом развивать куперовские, романтические традиции в литературе, Всеволод Иванов писал: «Продолжайте прекрасные куперовские традиции, воспитывайте в читателях те свойства души, какие стремился воспитать своими произведениями Фенимор Купер, – мужество, находчивость, преданность долгу, смелость и предприимчивость в борьбе с опасностями»[124].

Остроту куперовской проблемы цивилизации и человека, буржуазного прогресса и природы прекрасно почувствовали многие писатели его времени. Жорж Санд со свойственной ей эмоциональностью говорила о том, как Купер в образах индейцев оплакивает «величественную опустошенную природу» (приведем это высказывание в колоритном, хотя и неровном переводе середины прошлого века): «Купер видел и чувствовал далее той действительной и материально-полезной жизни, которая составляет силу Северной Америки, – нечто менее благоразумное и более возвышенное, чем обычаи, мнения и официальные верования: цивилизацию, проникающую в варварство другими средствами, кроме пуль и огненной воды, завоевание умом, а не мечом или зверством. Это пагубное положение могущества, приобретенного ценою обмана, убийства и хитрости, поразило его сердце глубоким философским негодованием, и, несмотря на спокойствие его характера и его таланта, он запел как будто предсмертную песнь на разбросанных и изувеченных остатках великих поколений и великих лесов захваченной земли. Этому-то порыву восторга и сожаления и обязан он вдохновением самых прекрасных своих страниц; этим-то порывом, в известные минуты, голос его звучал смелее, чем у Вальтер-Скотта, которого беспристрастное спокойствие не так быстро изменялось. Скотт, однако, благородный бард, оплакивающий также великие дни Шотландии; но гимн, воспеваемый им, – а он воспевает лучше, в этом надо признаться, – имеет менее силы. Он оплакивает национальность, могущество, особенно аристократию. Купер воспевает и оплакивает благородное и истребленное поколение, величественную опустошенную природу»[125].

В наше время о разрыве между человеком и американским буржуазным обществом, этой постоянной теме литературы США, у начала которой стоит Купер, выразительно сказал Артур Миллер в предисловии к своей пьесе «Вид с моста»: «Везде, где обществом правит индустриализированная экономика, где специализация в работе, политике и социальной жизни стала нормой, человек не находит иной связи с обществом, кроме как в форме временного перемирия с ним»[126].

«Пионеры» – полемический роман. Спор идет между человеком и обществом, между буржуазной цивилизацией и природой, между законами, созданными людьми, и естественным правом человека. И так с первой до последней главы романа, со спора об убитом олене, составляющего завязку книги, до суда, тюремного заключения и бегства Натти Бумпо.

Почему же многие критики, вплоть до автора последней биографии писателя Д. Ринджа, характеризуют «Пионеров» как «пасторальную идиллию», «серию сцен веселого деревенского времяпрепровождения, развлечений и игр»[127]?

На фоне бурных событий капиталистической Америки[128] XIX–XX вв. патриархальные нравы XVIII в. кажутся иным критикам сплошной идиллией, нашедшей отражение в «описательном романе» Купера, как в подзаголовке именуются «Пионеры». Единственное нарушение этого мира тишины и гармонии обычно видели только в конфликте между понятиями о свободе Кожаного Чулка и законами, установленными судьей Мармадьюком Темплом, что и привело Натти в тюрьму. Но такое представление о драматической стороне романа было бы весьма неполным.

«Пионеры» буквально кипят страстями, которых большинство критиков до последнего времени ухитрялось не замечать[129]. Споры и раздоры возникают по поводу всего, о чем бы ни говорилось в романе: поселенцы-пионеры, принадлежащие к различным религиозным сектам, противятся установлению епископальной церкви; лесоруб Билли Керби в «открытом поединке» – стрельбе по рождественской индюшке – решает свой спор с Натти Бумпо, и даже домоправительница судьи мисс Добродетель, негодующая по поводу умаления ее прав в доме после приезда молодой хозяйки, ссорится и бранится с дворецким, старым моряком Беном Помпой, намекнувшим на ее сходство с обезьяной.

Самым колоритным эпизодом непрекращающихся споров между «пионерами» безусловно является сцена в трактире «Храбрый драгун» (гл. XIII–XIV), куда после рождественского богослужения собрались граждане Темплтона, чтобы поделиться новостями или послушать чужие новости. Посетители трактира становятся свидетелями многочисленных раздоров: один из юристов поселка и плотник Хайрем Дулитл обсуждают возможность судебного процесса против судьи Темпла. Судья и Натти спорят по поводу новых законов, которые ограничивают права на охоту. Пожалуй, единственным событием, не вызывающим разногласия присутствующих, является революция во Франции – слишком далекая, чтобы «пионеры» стали спорить из-за нее. «Французские якобинцы совершают одно чудовищное злодеяние за другим», – сообщает своим слушателям Мармадьюк Темпл, только что вернувшийся в свой медвежий угол из Нью-Йорка. При этих словах живущий в доме судьи француз Лекуа, потерявший в результате революции свои плантации в Вест-Индии, вскочил на ноги, отчаянно размахивая обеими руками. «Затем он принялся бегать по залу, что‐то бессвязно выкрикивая, и, наконец, не выдержав бури противоречивых чувств, выскочил на улицу – посетители трактира видели через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки, словно стараясь достать до луны» (2, 599).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Написано в 1960-е годы; см. «Библиографическую справку» на с. 373 данного тома. – Прим. ред.

2

The Reinterpretation of American Literature. Some Contributions Toward the Understanding of Its Historical Development / ed. by N. Foerster. N.Y.: Russell and Russell, 1959. P. 115.

3

Ibid. P. 139.

4

The Reinterpretation of American Literature. Some Contributions Toward the Understanding of Its Historical Development. P. 29.

5

Ibid. P. 50.

6

Fussell Edwin. Frontier: American Literature and the American West. Princeton: Princeton University Press, 1965. P. 12.

7

Smith Guy Е. American Literature. A Complete Survey. Ames (Iowa): Littlefield, Adams and Co., 1957. P. 42.

8

Smith Guy Е. American Literature. A Complete Survey. Ames (Iowa): Littlefield, Adams and Co., 1957. P. 43–44.

9

Hertz R.H. English and American Romanticism // The Personalist. 1965. January. Vol. 64, N 1. P. 81.

10

Griffith C. Cave and Cave Dwellers: The Study of a Romantic Image // Journal of English and Germanic Philology (JEGP). 1963. July. Vol. 62, N 3. P. 553.

11

Паррингтон В.Л. Основные течения американской мысли: амер. лит. со времени ее возникновения до 1920 г.: в 3 т. М.: Изд-во иностр. лит. (ИЛ), 1962. Т.I. С. 25.

12

Там же. М.: ИЛ, 1962. Т. II.С. 8.

13

Carpenter Frederic I. American Literature and the Dream. N.Y.: Philosophical Library, 1955. P. 126.

14

Злобин Г. Современная драматургия США. (Критический очерк послевоенного двадцатилетия). М.: Изд-во «Высшая школа», 1965. С. 88.

15

Правда. 1964. 31 дек.

16

Mailer Norman. Advertisements for Myself. N.Y.: Putnam’s Sons, 1959. P. 338.

17

Ванслов В.В. Эстетика романтизма. M.: Изд-во «Искусство», 1966. С. 10–11.

18

История американской литературы: [в 2 т.]. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1947. Т. 1. С. 107.

19

Transitions in American Literary History / ed. by H.H. Clark. Durham: Duke University Press, 1953. P. 106.

20

Hart James D. The Oxford Companion to American Literature. 4 edition. N.Y.: Oxford University Press, 1965. P. 725.

21

Ковалев Ю.В. На пути к национальной литературе. (Об истоках критического реализма в литературе США) // Проблемы реализма: сб. статей. Вологда, Сев. – Зап. кн. изд-во, 1966. [Вып. 1].С. 358.