скачать книгу бесплатно
– А с чего ты взял?
– Уж мне-то не знать, – хмыкнул Логунов.
Конечно, Логунов знал, что говорил: кузнец всё-таки и на заводе каждую зиму подрабатывает.
– Так что он там жёг, по-твоему? – не отступал Михаил Алфёров.
– Падаль сжигали, – заявил Логунов.
– Ночью?
– А заразна? – возразил Логунов. – Язва моровая, что ещё? При народе сжигать мёртвую падаль нельзя. Тут же зараза.
– Значица, язва… падаль… – исподлобья обвёл всех мрачным взглядом Михаил Алфёров. – А голову людскую? Царску голову? Её Петька Ермаков и кинул, и кислоту лил. Было же объявленье, что Николку большевики расстреляли. Значит, там, у Ганиной Ямы, они и жгут его, чтоб могилу никто не искал. Да неужто никто из вас не разглядел?
Но, и в самом деле, никто человеческую, тем более царскую голову не разглядел.
– Да вы что, мужики? – возмутился Михаил. – Ослепли, что ль, все сразу? Или разуму в одночас лишились?
На такие слова мужики обиделись.
– Ты, Миняй, говори да не заговаривайся, – упрекнул его старший Бабинов. – Видано ли – всё обчество без разума. А только он один разумный! Бахарь[13 - Сказочник.] выискался!..
Но чем больше убеждал мужиков Михаил, тем меньше ему верили, а под конец засыпали насмешками. Тогда и сам Алфёров засомневался, а потом и осознал ясно: приблазнилась ему царская голова, и было с чего. Столько времени в лесу на ногах, от усталости все валились. И ни маковой росинки во рту. И не такие страховища могли привидеться.
К утру они лесом выбрались в сторону Коптяков и обнаружили, что везде пусто, ни одного заслона. Ушли солдаты. И невольно потянулись мужики обратно к Четырём Братьям. Не сговариваясь, вышли снова к Ганиной Яме.
К своему удивлению, они не обнаружили следов кострища. Полянка оказалась прибранной и чистой. Была засыпана свежей глиной и аккуратно притоптана вся обширная площадка перед шахтным стволом.
С краю полянки мужики обнаружили следы ещё двух притоптанных костров, гораздо меньших. Разворошив смешанную с пеплом землю, крестьяне нашли куски полуобгоревших тряпок – явно от разрезанной или разрубленной одежды. Откопали пуговицы, петли и крючки, похоже, от женских платьев и корсетов. А главное, обнаружили несколько очень дорогих вещей…
– Каких вещей? – вскрикнул Чемодуров – он часто дышал и обливался потом. – Что нашли, сколько?!
– Этого, увы, я сказать не в состоянии, – ответил доктор Деревенко. – Не видел, да и крестьян сам не слышал. Всё со слов капитана Малиновского. Потому-то вам, Терентий Иванович, вместе с господином Волковым всенепременнейше надо эти находки осмотреть.
Разлили из самовара последний чай.
– Так что же нас ждёт? – спросил Волков. – Как вы считаете, Владимир Николаевич?
– Сейчас? В настоящий момент? – закашлялся доктор.
– Вообще. В будущем.
– Подождём, пока Гайда с Колчаком и Деникин войдут в Москву. Только…
– Только что?
Неторопливо доктор вложил в трубку три щепотки кнастера, прижал табак пальцем, зажёг шведскую спичку, прикурил и отогнал ладонью серный дым, уступивший душистому трубочному дыму.
– Собственно, мы с вами уже касались этого момента… – начал Деревенко. – Вы можете со мной не согласиться. Но мои долгие наблюдения человека, не зашоренного партийным догмами и глупостями, привели меня к твёрдому и, прямо скажу, нехорошему выводу. Для стран Антанты альянс Центральных держав – не единственный противник. Немцы, австрийцы, турки, болгары – противник явный. Но есть ещё один – скрытый, до поры до времени. Антанта о нем вслух специально не говорит, чтобы не спугнуть раньше времени. Этот, их второй противник, наивный неудачник и простак. Вслух они его называют даже союзником. До последнего момента этот олух не должен догадываться, что давно предназначен для съедения. И воюет с ним Антанта из-за угла, под покровом ночи, притворяясь другом. И тем страшнее её удары.
Чем дальше доктор говорил, тем мрачнее становился Волков и скучнее Чемодуров.
– Кажется, и я начинаю догадываться… – глухо произнес Волков.
– Пока белые, красные, зелёные и ещё там какие умники воюют друг другом или в носу ковыряются, наши лучшие друзья, и любимые союзники из Антанты не спят. Режут империю, как торт, на части. Немцы, не без участия ещё Временного правительства, соорудили неслыханную раньше «республику» Украина, откуда выкачивают продовольствие и уголь. Англичане придумали «независимое государство» Азербайджан, они же – неведомую Северо-Западную «республику» на месте Архангельской губернии и Мурмана. Французы сочинили Таврическую «республику», а заодно и Крымскую. Американцы с японцами желают пообедать Сибирью и Дальним Востоком. Целиком Россию проглотить никак, а по частям – пожалуйста, очень даже просто.
С улицы донёсся топот, потом крики. Где-то зазвенело выбитое стекло.
– Что? – дёрнулся Чемодуров. – Что горит?
– Цирк приехал? – спросил Волков официанта.
Официант покачал головой.
– Да уж так, сударь, цирк… Только совсем невесёлый цирк, плохой. Уже третий день показывают.
– Надо бы и нам посмотреть, – сказал Волков.
– Я бы не стал… – покачал головой официант.
Доктор положил на стол громадную «сибирку» в десять тысяч рублей.
– Достаточно? Сдачу себе оставь, любезный.
Официант поклонился:
– Душевно вам признателен, сударь, дай вам Бог здоровья.
На улице густая толпа неслась потоком, словно её гнали. Господа в сюртуках, дамы в нарядных платьях и с шёлковыми японскими зонтиками в руках. Студенты, гимназисты-милиционеры с белыми повязками на рукавах. Приказчики, крестьяне. Бежали куда-то юнкера, прислуга, разносчики, рабочие в сатиновых рубашках в горошек и черных картузах.
Когда толпа промчалась мимо, Деревенко, Волков и Чемодуров сошли по ступенькам на мостовую и двинулись в ту же сторону.
Остановившись, толпа разлилась на небольшой площади вокруг какого-то простого сооружения, смысл которого до Волкова сразу не дошёл. Только на вторую секунду он понял, что посреди площади поставлена виселица. Обычная виселица, только вместо верёвки свисает с перекладины рояльная басовая струна в медной оплётке, а табуреткой для приговорённого служит небольшая садовая стремянка с истёртыми деревянными ступеньками.
Доктор, Волков и Чемодуров переглянулись. Волков почувствовал тягучую, нудную боль в груди, Чемодуров замер, выкатив глаза. На лице доктора появилась гримаса брезгливости, переходящая в отвращение.
– Так вот какой у них цирк… Пойдёмте отсюда, Алексей Андреевич, – тихо сказал Деревенко.
– Да-да, – поспешно сказал Волков, чувствуя, как страх поглощает и растворяет его, как если бы он, словно Иона, оказался в желудке голодного морского чудовища. К страху примешалась жалость, непонятно к кому, может быть, к себе. Но одновременно охватило его острое и постыдное любопытство, которое властно удержало его от немедленного ухода с площади. Требовало дождаться, увидеть подробно, вблизи, как на площади будут казнить неизвестного ему человека. Волков изо всех сил попытался задавить, смять это своё отвратительное любопытство, но не смог.
Толпа нетерпеливо журчала. Слышались торопливые реплики, восклицания и даже смех, который полоснул Волкова прямо по сердцу. Как можно смеяться, когда стоишь перед самым большим, непостижимым в природе ужасом? Через несколько минут насильственно будет прервана, погашена чья-то единственная и невозвратная жизнь – пусть даже это жизнь преступника или врага. Она была один раз на этом свете, и больше её никогда не будет. «Так и у меня много раз могло быть… – подумал Волков. – И это ведь навсегда… Один раз получил жизнь – всё! Второго никогда не будет. Никогда!.. Остальное всё уже без меня. И все эти люди останутся. Будут разговаривать, злословить, подло, хамски, жестоко смеяться надо мной, когда я буду исчезать с их глаз. И я их всех не услышу и не увижу – тоже никогда больше. Как же весь этот мир будет потом без меня? Куда денется солнце, и это небо, и ветер, эта площадь? Куда исчезнет тень от виселицы, прохлада от ветерка? Нет, такое невозможно, мир без меня не сможет. Он тоже погибнет… Или нет? Он будет и дальше, и останется? Но тогда и я не могу никуда исчезнуть – ведь я был в этом мире всегда! Разве я могу куда-нибудь пропасть навсегда?»
– Ведут! Ведут! – закричали в толпе.
– Ведут красного гада!
– Палач большевистский!
– Изверг! Кишки ему выпустить!
– Лучше голову оторвать сразу!
Рядом с Волковым прилично одетый господин сказал звучным жирным голосом – профессорским или адвокатским:
– Проклятая чека, её опричники раз и навсегда должны запомнить: никогда им не спастись от народного гнева!
И на площадь внезапно обрушилась тишина, словно кто-то одним движением огромной ладони сгрёб всю толпу в сторону.
Послышался одинокий, звонкий и размеренный стук о булыжник – стук деревянного протеза, подбитого металлическим наконечником.
Из бокового переулка на площадь вышли двое легионеров. Они подталкивали штыками своих манлихеров старика лет шестидесяти, по виду рабочего. Его правая нога, отрезанная до колена, была на деревянном, круглом и толстом протезе. Им-то и стучал старик по площади. Протез залит кровью, она стекала из-под культи и оставляла тёмные влажные следы на булыжнике. Одежда на нём изодрана и тоже пропитана кровью, кое-где уже высохшей и затвердевшей. Короткая борода, ещё недавно вся была седой, а теперь в тёмно-красных пятнах, засохших и блестящих на солнце.
Глаз у одноногого не было. Вместо правого – слива с еле видной чертой поперёк. Левая глазница вообще пустая и чёрная внутри от запёкшейся крови. Из этой чёрной дыры свисали две белые нити. На них висел, подскакивая при каждом шаге, окровавленный мутный шарик. Волков догадался, что это второй глаз и висел он на зрительных нервах.
Чехи продолжали толкать штыками старика в спину. Чтобы уйти от них, инвалид, торопливо стуча металлическим концом протеза, спешил к виселице.
– Хам! Красный палач! – продолжали кричать из толпы.
Две женщины рядом с Волковым неожиданно завизжали прямо ему в уши, словно кошки, которым наступили на хвосты.
Инвалид подскакал к виселице. Остановился, деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу. По-хозяйски проверил, хорошо ли держится. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с усилием взобрался наверх.
Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель уцелевшего глаза. И толпа, непонятно отчего, понемногу и нерешительно стала затихать.
Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову. Толпа шевельнулась, прошелестела и затихла совсем. Кто-то охнул и снова – тишина.
– Православные, – разорванным голосом прохрипел инвалид. – Господь свидетель – невинно погибаю. Никогда красным большевиком не был и в чеке не служил. А вы… – обернулся он к легионерам. – Будьте вы прокляты отныне и до веку! Кара Господня настигнет вас, и детей ваших, и внуков.
Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна врезалась ему глубоко в шею. Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась.
Старик умер почти сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка осел в петле, когда струна прорезала горло и шею и упёрлась в шейные позвонки. На грязных брюках между ног у него появилось мокрое пятно.
Волков и Деревенко встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ, выброшенный на берег реки. И как лещ на песке, бессмысленно таращил старческие слезящиеся глаза.
– А разве… – проскрипел Волков, но голос не слушался.
Откашлялся, отдышался и продолжил еле слышно:
– Владимир Николаевич… Разве большевики верят в Бога? И крестятся?
– Не верят и не крестятся, – мрачно произнес доктор.
– Тогда как же его?.. – растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.
– Всё нынче просто. Как раз плюнуть. Этого я знаю. Знал… Он, действительно, служил в Американской гостинице. Устроился туда за два года до того, как там разместилась чека. Когда вернулся с фронта без ноги, хозяин гостиницы взял его плотником. Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают почти все они, на фронте изувеченные, от нищеты, водки и тоски. Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, а у мужика Лукин.
– И только за это казнили?
– Знаю, что говорю. Я часто бывал в Американской… Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили – тоже из жалости. Кем он ещё мог им служить? Только плотником.
Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в крупном ознобе.
– Так что же вы сейчас промолчали? – шёпотом воскликнул он. – Почему не объяснили, почему не спасли невинную душу?
Деревенко искоса глянул на него и криво усмехнулся.
– Чтобы висеть рядом с ним? Толпа хотела представления. И ни за что не отказалась бы от него.
– Да… Идёмте отсюда.
– Пойдёмте. Терентий Иванович! – позвал доктор.
Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.
Когда подошли к краю площади, из переулка, которым легионеры привели несчастного Лукина, выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:
– Ещё ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..
Вслед за мальчишками появились трое легионеров – двое солдат под командой сержанта, огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного до зелени приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.
Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь.
За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенко узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:
– Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров, которые бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!
– Да что это… что же это… – бормотал Волков. – Какой же он сатрап… Неправда, я свидетель. – И громче: – Никакой он не сатрап! Гражданин Пинчуков – честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел в тюрьме при большевиках и со всей ответственностью могу заявить…
– А ты замолкни! – гаркнул на Волкова толстяк легионер, и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа, который за обручальное кольцо дал ему ненужное разрешение на проезд до Екатеринбурга.
Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:
– Замолкни, смерд. Бо до него, – он указал на виселицу, – тебя приеднаю, du Arschloch![14 - Дырка в заднице (нем.).]
– Алексей Андреевич! – доктор взял Волкова за локоть – крепко, до боли. И потащил в сторону. – Сейчас же замолчите! – яростно прошипел он. – Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают. Из-за вас они нас в сей же час повесят.
– Нет, я так не м-м-могу, – заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-прежнему.
– Не надо, Алексей Андреевич, – тихо и грустно проговорил Чемодуров. – Давайте убираться отсюда…
И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего, так что мундир на нем провис, как на вешалке. Ещё утром он с трудом застёгивал на животе пуговицы.
Пинчуков бессмысленно таращился по сторонам, тряс головой, как паралитик, и заунывно повторял, как нищий на паперти:
– Братцы, пощадите… Ни в чём не виноват… Как перед Богом… Братцы, голубчики, пощадите… Ни виновен – видит Господь…
Но из толпы ему весело кричали:
