скачать книгу бесплатно
Наследство последнего императора. Том 3
Николай Волынский
25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка.Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики.Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?
Наследство последнего императора
Том 3
Николай Волынский
Академику
Вениамину Васильевичу АЛЕКСЕЕВУ
Общая редакция Л. Н. Маршак
© Николай Волынский, 2023
ISBN 978-5-0060-9564-9 (т. 3)
ISBN 978-5-4496-7713-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Волынский Н. Г.
Наследство последнего императора, 3 том. (Изд. 3-е, исправленное и дополненное. 2023 г.)
25 июля 1918 года белые войска захватили Екатеринбург и обнаружили в подвале ипатьевского дома следы расстрела, очевидно, семьи Николая II. Однако следователи Наметкин и Сергеев утверждают: это инсценировка. Чуть позже капитан военного угрозыска Кирста нашёл свидетелей, видевших в Перми бывшую императрицу и её дочерей. В Пермь срочно отправляется следователь Соколов…
Но ещё до прихода белых в Екатеринбурге появляется красный комиссар Яковлев, командующий Самаро-Оренбургским фронтом. В апреле 1918 года он, по личному поручению Ленина и Свердлова, должен был вывезти Романовых из Тобольска в Москву. Но Семью перехватили уральские большевики. Они решили, что большевицкие вожди, в первую очередь, Ленин, предали революцию.
Что теперь нужно Василию Яковлеву в Екатеринбурге?
Текст второй книги, как и первой, основан на новейших исторических материалах, уликах и свидетельствах – с художественной реконструкцией тёмных и загадочных эпизодов.
Важнейшими источниками стали, прежде всего, работы академика В. В. Алексеева.
1. Социалистическое Отечество в опасности!
В. И. Ленин на Красной площади. 1918 г.
ЧТОБЫ спасти изнурённую, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентёры 20 (7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа. Немецкое правительство, очевидно, медлит с ответом. Оно явно не хочет мира.
Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы – банкирам, власть – монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии. Совет Народных Комиссаров постановляет:
1) Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело Революционной обороны
2) Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови.
3) Железнодорожные организации и связанные с ними Советы обязаны всеми силами воспрепятствовать врагу воспользоваться аппаратом путей сообщения; при отступлении уничтожать пути, взрывать и сжигать железнодорожные здания; весь подвижной состав – вагоны и паровозы – немедленно направлять на восток в глубь страны.
4) Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей.
5) Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева, всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов.
6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся – расстреливать.
7) Все издания, противодействующие делу революционной обороны и становящиеся на сторону немецкой буржуазии, а также стремящиеся использовать нашествие империалистических полчищ в целях свержения Советской власти, закрываются; работоспособные редакторы и сотрудники этих изданий мобилизуются для рытья окопов и других оборонительных работ.
8) Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.
Социалистическое отечество в опасности!
Да здравствует социалистическое отечество!
Да здравствует международная социалистическая революция!
Совет Народных Комиссаров
Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)
21 февраля 1918 г.
Петроград
Слева направо: Л. Троцкий, В. Ленин, Л. Каменев
2. Терентий Чемодуров, камердинер императора
КОГДА за стариком Чемодуровым с лязгом закрылась железная дверь, он долго, остолбенев, стоял посреди камеры, пытаясь понять, что же все-таки с ним произошло. В голове, словно в шарманке с испорченным барабаном, скрипела одна и та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге. Еду помирать…» Её он повторял вполголоса, тоже скрипя, пока конвоир не прикрикнул: «Да замолчишь ты, старый!» Но только после двух ударов прикладом в спину, перешёл на шёпот, а потом и затих.
Т. И. Чемодуров, бывший камердинер Николая II
Он простоял посреди камеры часа полтора, но так и не рассудил, зачем его перевели в одиночку. Ведь и расстрел уже пообещали и вели на смерть. Потом пошаркал к железной кровати, ножками замурованной в бетонный пол. Кряхтя, забрался на матрас, засаленный и тощий, словно блин. Глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал ждать. В голове продолжала бег по манежу та же фраза: «Мне бы в Тамбовскую, по выслуге, помирать…»
Тем временем в камере потемнело. Настала быстрая, ещё светлая, почти, как в Петрограде, ночь, потом стремительно пришло утро, за ним – яркий до слепоты день: окошко, забранное ржавыми толстыми прутьями, выходило на юг. День тянулся мучительно, к вечеру так потемнело в глазах, что Чемодуров даже рук не мог разглядеть. Он ждал спасительной ночи, но когда бело-жестяное солнце скрылось, облегчение не наступило: теперь старика охватила невыносимая жажда. Тогда-то до него дошло: происходит что-то неладное. Даже непременной параши в камере не было.
С утра он попробовал сначала слабым кулаком стучать в стальную дверь. Потом попытался подать голос. Никто не отозвался.
Скоро Чемодуров почувствовал, что не может пошевелить жёстким, шершавым до боли языком. Он попробовал заплакать. Опять ничего не получилось: слез не оказалось. «Значит, я уже на том свете, – решил старик. – Как, однако, здесь всё похоже на тюрьму… Так, стало быть, мне за грехи отвечать. Без огня. Но и без воды. Лучше огонь, скорее всё прошло бы».
Он забрался на койку и через полчаса погрузился в сумеречное состояние, и только слабо наблюдал за бегом слов на потолке по кругу: «В Тамбовскую, на выслугу… Помереть бы скорей… Совсем хворый». Для него круглые сутки была одна полутьма, как в вечернем тумане, но именно состояние сумерек сознания помогло ему протянуть ещё трое суток без воды, а на четвертые старик услышал за окном чей-то неясный шёпот, прерываемый ветром, потом шёпот усилился, голос окреп и заговорил – звонко, ровно, уверенно, порой недовольно, а иногда с порывами, гремя металлом старой тюремной крыши и зашвыривая холодные капли через пустое, без стекла, окошко.
Почувствовав на лице холодные свежие брызги, Чемодуров стащил исподнее и вытолкал сквозь решётку наружу. Через несколько минут кальсоны страшно отяжелели, и старик едва успел втащить их обратно. Он жадно бросился высасывать из ветхой ткани сначала отвратительно горькую, потом восхитительно чистую и сладкую влагу. Снова вывесил кальсоны за окошко и снова едва не выпустил их из рук – так быстро они набрали воды.
Дождь щедро лил до утра и прекратился внезапно, как и начинался. Старик успел вывесить и исподнюю фуфайку, несколько раз выжимал воду из белья в грязную ржавую миску, которую нашёл под кроватью. Питья хватило на трое суток, а на четвертые снова пошёл дождь – теперь холодный, грозовой, и хлестал ливнем до рассвета. Но почему-то и после того, как прекратился дождь, взошло солнце и ярко осветило камеру, гроза продолжалась. Гром гремел по всему горизонту с юго-востока, переходя в частый треск залпов. И только к середине жаркого дня все затихло, хотя время от времени звучали отдельные выстрелы: в Екатеринбург вошли передовые части добровольческой Сибирской армии, состоявшей из казачьих и чехословацких соединений под общим командованием полковника Войцеховского.
Белые захватили город, почти не встречая сопротивления: красные эвакуировались вовремя. Недолго вели огонь только отдельные мелкие группы, которые прикрывали своих сапёров. Но и они очень быстро скрылись на последнем поезде из нескольких железнодорожных платформ.
Проснулся Чемодуров от громкого лязга дверного засова. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли казачий подхорунжий, при шашке, с нагайкой в руке, и пехотный унтер, который держал в руках раскрытый тяжёлый гроссбух.
Старик скользнул по ним пустым взглядом, решив, что они ему снятся.
– Ну и вонь! – поморщился казак. – Свиней здесь большевики, что ль держали? Кто таков? – громко и резко спросил он Чемодурова.
Старик медленно, с трудом, встал и молча качал головой, беззвучно шевеля потрескавшимися губами.
Унтер нашёл в книге пальцем нужную строчку и медленно и старательно прочёл:
– «Камера нумер 14. Чемодуров Терентий Иванов, шестьдесят девять лет от рождения, холуй бывшего императора Николая Романова Кровавого…
– Что брешешь, пехота? – возмутился казак. – «Холуй… Кровавого…» Думай, Парфёнов!..
– Виноват: так здесь вписано, – пожал плечами унтер. – Дальше читать?
– Читай, да с умом, – проворчал подхорунжий.
– Слушаюсь… Так… «Помещён мая 24-го 1918 года распоряжением военного комиссара товарища Голощёкина, расстрелян 18 июля 1918 года. Похоронен в общей могиле для неизвестных лиц».
– Расстрелян? Как это? – перепросил казак, таращась глядя то на унтера, то на Чемодурова. – Кто? Он расстрелян?
– Так точно-с. Они, Терентий Иванов, холуй… значит, дворовый человек Государя-императора, и есть расстреляны, – подтвердил унтер-офицер. – И захоронены.
Казак разглядывал старика тяжело и молча. Наконец, спросил с подозрением:
– Как же есть ваше имя, настоящее, сударь? И фамилия, если имеется?
– Ась? – не понял Чемодуров.
– Имя, фамилия! – нетерпеливо повторил подхорунжий.
– Фамилия… – прошелестел Чемодуров. – Разве у меня есть фамилия? – он помолчал, вздыхая. Пожевал губами, поскрёб бороду – холёную, когда служил в Зимнем дворце, блестящую, как шерсть жирного чёрного кота, – а теперь поредевшую и в паршивых пятнах неровной седины. – У меня нет фамилии… давно уже. В загробной жизни не бывает фамилий. Меня расстреляли, я давно умер. И не спрашивайте… не мучьте меня больше… Подайте воды. Хоть кружку. Или половину…
Казак подошёл ближе.
– Хорошо, сударь, хорошо. Все ж как вас раньше-то звали?..
– Эх, – вздохнул старик. – Ежели пить дадите… хоть полкружки, я скажу, что звали меня на том, на белом свете, Чемодуров Терентий сын Иванов. А водворили меня сюда, в преддверие ада, бесы с красными звёздами, потом не стали давать пить и есть, а потом и расстреляли начисто. Там, в книге той, правильно написано, да?
– Не все в книгах бывает правильно, – глубокомысленно заметил казак.
– Так может, там про меня записана ошибка? – с надеждой спросил Чемодуров.
– Ошибка, конечно, ошибка! – заверил казак. – Никто тебя, старик, не расстреливал. И красных здесь нет – бежали, как зайцы. А ты живой и сейчас уйдёшь отседова на свободу.
Старик озирался вокруг, словно только сейчас обнаружил, что находится в тюремной камере.
– Вы и вправду прислуживали Государю-императору? – осторожно усомнился казак.
Чемодуров помолчал, потом мелко закивал и зашептал:
– Да, я был всю жизнь, до самой моей смерти камердинер Государя Николая Александровича… а потом Государя арестовали, в Сибирь увезли, и я с ним, а он меня отпустил домой в Тамбовскую век доживать – стар я стал и хворый, и меня арестовали бесы… Только никому не говорите, – спохватился он. – А то снова арестуют.
– Не бойтесь, таперича никто не обидит! – заверил его казак. – А ваши-то господа? Что-нибудь знаете? Где Государь? И Государыня где? Наследник цесаревич? Великие княжны?
– Дайте хотя бы полкружки, – жалобно всхлипнул старик. – Сейчас помру.
Казак бросил взгляд на унтера:
– Парфёнов!..
Тот козырнул и исчез.
Подхорунжий взял Чемодурова за локоть, усадил на койку, помог надеть ветхие кальсоны и брюки. Появился унтер Парфёнов. Принёс кружку воды, которую Чемодуров с неожиданной силой выхватил у него и осушил в несколько глотков. Потом замер, словно задохнулся, выронил кружку, она со звоном покатилась по каменному полу. Выпучив глаза, старик несколько секунд глядел на казака. В животе Чемодурова ёкнуло, и его вырвало одной струёй. Казак едва успел посторониться.
– Эге, бедняга, – сочувственно сказал унтер. – Исстрадался-то как…
– Пулю, сволочи, пожалели, – кивнул казак. – Оставили подыхать, как бездомного пса.
– Надо бы ему молока – глотка два сначала, не боле, – заметил унтер-офицер.
– Да! Позаботься, братец! – приказал подхорунжий.
– Слушаюсь! Сейчас или погодя?
– Сейчас. Потом продолжим – в комендантской. Парфёнов, приведёшь его.
Через полчаса унтер явился. Он отвёл старика в соседнюю камеру и дал ему полкружки сильно разбавленного козьего молока. Но разрешил только глоток, через четверть часа два, через час позволил допить остальное. Приказав старику лежать, унтер кружку унёс. Через час снова принёс, но уже с коровьим молоком, неразбавленным, а подмышкой держал свежую краюху ситного.
– Вот, ваша милость, – сказал унтер. – Половину сейчас можете выпить, а потом часика два вздремните и допьёте. Я за вами приду.
Проснулся Чемодуров не через два часа, а к вечеру. Не тронув хлеб, допил молоко, застегнулся на все пуговицы, навалился телом на железную дверь, с трудом отворил её и медленно пошаркал во двор тюрьмы.
Во дворе, поймав взглядом последний луч вечернего солнца, бывший царский камердинер – совсем недавно осанистый, с важным ощущением собственной значимости для империи, а теперь сухой сгорбленный полуспятивший старик – долго смотрел, как оно скрывается за тюремной кирпичной стеной, и широко улыбался беззубыми дёснами – вставные челюсти у него отобрали при аресте. Потом вздохнул, медленно перекрестился и пошаркал в комендантскую.
Здесь его провели в кабинет начальника тюрьмы. Самого начальника не оказалось. На его месте сидел офицер, назвавшийся капитаном Горшеневским. Рядом, за другим столом, поменьше, но полностью заваленном учётными делами заключённых, сидел пожилой одноногий чиновник в вицмундире. Обернувшись к двери, он спросил:
– Это вы Чемодуров?
– Я есть, сударь, – ответил старик.
– Присядьте. Тут все про вас говорят… – инвалид указал кивком на стул около начальника, взял со стола тонкую папку, протянул её Горшеневскому.
– Вот, Сергей Феофилактович, извольте. Чемодуров Терентий Иванович, камердинер бывшего царя. Заключён 24 мая 1918 года. Записано «расстрелян 18 июля». Такие у них, у большевичков, нынче порядки. Мир насилья они разрушают! Расстрелять не могут по-человечески…
Горшеневский открыл папку, но тут же захлопнул её и предложил Чемодурову чаю.
– Душевно вам признателен, – проговорил старик. – Я бы, с вашего позволения, съел бы чего. Ложку-две каши. Кружку молока, ежели дадите.
