скачать книгу бесплатно
* * *
…Зима в этом году выдалась ранняя и снежная. Уже вначале ноября выпало столько снега, что он достигал кое-где уровня заборов. По заведенной в нашей семье традиции новогоднюю елку мы приносили из леса и наряжали всегда 31 декабря и ближе к вечеру. Так и в тот день, мы – отец, брат и я, поделав все домашние дела с утра, оставили маму топотать у печи с приготовлением всяких новогодних вкусностей, а сами ушли в лес с ружьями – за елкой.
Деревянные армейские лыжи были неуклюжими и тяжелыми, несмотря на то, что мы их опалили, густо смазали парафином и через газету отутюжили. К металлическим креплениям в виде петли из транспортерной ленты резиной от автомобильных камер упруго крепился валенок, и такое крепление позволяло весь день ходить на лыжах без проблем. В лес мы вошли уже ближе к обеду. Елочка в нашей семье всегда по традиции должна была быть пушистой, густой, симметричной. Такие росли на краю дубовой рощи у самого Белого берега, и идти туда нам надо было не менее семи километров, а потом столько же и обратно. Но что такое пятнадцать километров для настоящего мужика-охотника?! Мы легко прошли путь до рощи, легко добыли пять белок из-под Саяна, которых было разрешено стрелять именно мне. Вдруг, уже на краю дубовой рощи, Саян облаял старое дуплистое дерево – дуб. «Куница», – шепнул отец. Мы с братом застыли, а отец, отыскав под снегом толстую палку, сняв лыжи, подошел к дубу и изо всей силы стукнул палкой по дереву. Затихший было Саян прямо взвился с визгом – на верхушку дуба из дупла выскочила красавица-куница. Стрелять опять доверили мне. «Пятерочкой» целясь около головы, я попал в куницу, и она, цепляясь за голые ветки, вскоре упала в снег. Саян в азарте даванул её зубами и бросил в снег. Довольные, мы положили куницу в рюкзак отца, отыскали нашу елочку, запримеченную ещё осенью, и решили по пути домой устроить привал – с костром, салом и чаем из термоса. Развели костер, пожарили сало, отец с братом потянули из фляжки, мне не дали – мал. А тут недалеко заработал вертевшийся до этого рядом Саян. С подвизгом, весело, он активно кого-то облаивал. Отец, я и брат, схватив оружие, побежали на лай. Каково же было наше удивление и восторг, когда на верхушке старой осины мы увидели… куницу! Выстрелил отец – куница упала. Счастливые и довольные, мы вернулись к костру, где теперь уже и мне на радость дали приложиться к фляжке. Потом выяснилось самое смешное: в рюкзаке у отца отсутствовала ранее добытая куница. Вот это разочарование! Куница, мною раненая легко, сбежала из открытого рюкзака и лишь благодаря Саяну вновь была возвращена в положенное ей в тот день место. Тут уже и Саяну положили и кусочек сала, и котлету, и кусок блина, от чего он отказываться, естественно, не стал…
Уже стало в лесу темнеть, когда недалеко от окончания леса по пути домой заработал Саян. Глухо, зло, с остановками и перемещениями. У брата «пропадали» две лицензии на кабанов-сеголетков, срок которых истекал на новый год. Посоветовавшись, брат с отцом решили использовать последний шанс. Оставив меня караулить рюкзаки и елку, они стали обходить с двух сторон густой ельник, где работал Саян. А я с волнением вогнал в стволы две пули и затаился на широкой кабаньей тропе со свежими следами. Саян активно облаивал кабанов, и я понял, что он кружит вокруг стада. Выстрел не заставил себя ждать. Саян сразу же стих, а меньше чем через полминуты я услышал хруст и шелест веток, явно надвигающихся лавиной прямо на меня. «Надо было бы хоть с лыж спрыгнуть», – запоздало подумал я, и тут же об этом забыл: прямо на меня налетело стадо диких кабанов. К сопению мелькающих черных пятен и громкому шелесту снега добавился лай Саяна. Я мгновенно вскинул ружьё, неудобно легшее на плечо под толстым слоем маминой телогрейки, и стал ловить на мушку мчащихся мимо меня диких кабанов, понимая, что у меня «разбегаются» глаза. И все же наверняка одного из кабанов я поймал на планку и метров с двадцати выстрелил. Попал или нет, я не заметил. Кабан исчез за елочками. Откуда ни возьмись, зарываясь в глубоком снегу, выскочил Саян и скрылся за елкой, где и исчез мой кабан. И вновь донесся лай Саяна, а затем и его злобное рычание. Я быстро снял замерзшую резину креплений и, проваливаясь в снегу, перезарядив патрон, стал подкрадываться к рычанию. Кабан лежал в метрах десяти за елочками и не шевелился. Саян азартно рвал его за щетину, и я понял, что стрелять уже и не надо. На радостях открыл стволы и, достав патроны, хотел потрубить, но не смог – губы на морозе прилипали к стволам. А из-за деревьев уже показались силуэты брата и отца.
– Ты стрелял? – издали спросил брат.
– И что с того? – довольно буркнул я.
– И что?
– Как положено – добыл! – уже не скрывал я эмоций.
– Ну ты, малой, даешь! А пули у тебя откуда?
– Оттуда. Из твоего патронташа. А что у вас?
– Поросенок!
– Что будем делать?
– А ничего. Освежуем. Подвесим. А я потом на машине приеду, заберу.
Втроем, мы относительно быстро освежевали туши, нарубили веток и прикрыли их в снегу. Часть свежего мяса захватили с собой на новогодние праздники. Брат одну лицензию выписал на себя, он же и внесет в кассу деньги за неё. Домой мы вернулись к шести вечера. На холодной веранде на подносах красовались стройными рядами, как солдаты на параде, аккуратные пельмени, в тарелках застывал холодец, в большой миске нарезан винегрет. Мама уже навела порядок на нашей кухне-столовой, накрыла стол узорчатой скатертью, достала из картонных ящиков елочные игрушки. А нас ожидала сухая, жарко протопленная баня. Пока мы с братом и отцом установили ёлочку, пока вдоволь попарились в баньке, пока дождались румяную после бани маму, пришло время всем садиться за новогодний стол.
Саян в этот раз так и не съел всех предложенных ему в честь праздника и за успешную охоту лакомств. Захватив мягкую косточку, оставшуюся после уварки холодца-студня, он залез в будку, набитую сеном, спрятал косточку под сено, и, свернувшись в клубок, сладко заснул. Что ему снилось, никто не знает, но, судя по тому, что он периодически вздрагивал и громко втягивал ноздрями воздух, он был на охоте. И был на ней главным. Так оно стало вскоре и по сути!
Поскольку у меня были каникулы, в лес с Саяном я ходил почти каждый день. Иногда с Федей, но чаще один. Я разносил из кормохранилищ картошку, желуди и дикие яблоки, выкладывая все на подкормочные площадки для диких кабанов, закладывал в ясли кормушек для оленей и косуль сено, засыпал в ящики зерно. Места дневок диких кабанов обходил стороной, чтобы не срывать их с места неистовым Саяном. Попутно добывал белок, на удачку – куниц. В те времена выделанная шкурка куниц у цыган стоила больше половины маминой зарплаты за целый месяц, поэтому шесть добытых мною лесных куниц и четыре братом являлись хорошим подспорьем в семейном бюджете. Шкурки отец выделывал сам на кислом геркулесовом тесте. Сейчас тот рецепт мало кто знает, но в то время действительно шкурку, выделанную отцом, можно было протащить через обручальное кольцо.
В один из таких дней я пошёл по обычному своему маршруту и уже повернул лыжи к дому, когда увидел на снегу волчью тропу. Следы были уже заиндевелыми – ночными. На всякий случай, перезарядив ружьё крупной самодельной катаной дробью, я окликнул Саяна, но тот не отозвался. Спустя время я услышал где-то совсем рядом взбрёх собаки, а потом и отчаянный визг. Не успел опомниться, как впереди посыпался иней с веток, и я увидел мчащегося ко мне большими прыжками Саяна, а за ним – настигавшего его волка. Я вскинул ружьё, но стрелять не мог, мешал Саян. Волк же, заметив меня, резко затормозил и бросился в сторону. В уже уходящего под елку волка я запустил дуплет из обоих стволов. Саян сначала замер в двух шагах от меня, а затем бросился за волком.
– Саян! Фу! Нельзя! Ко мне! – запоздало закричал я, но лайка уже меня не слышала, или сделала вид, что не слышит. Перезарядив ружьё трясущимися руками, я вынужден был идти по следу и вскоре обнаружил яркие пятна крови на снегу – волк был ранен. В подтверждение моей догадки где-то впереди я услышал осторожный, низкий, как на человека, лай моего Саяна.
– Саян, ко мне-е-ее, – заорал я, но лай повторился опять, но уже чуть дальше. Насколько это было возможно на лыжах, я устремился на лай и уже через минут пять догнал Саяна. От увиденного волосы зашевелились у меня под шапкой. На небольшой заснеженной поляне, оскалив клыки и сгорбившись, стоял огромный серый, в рыжих подпалинах на спине и боках волк. Он огрызался на Саяна, который кружил вокруг него в двух-трёх шагах, но не решался напасть. Но, только заметив меня, Саян сразу же бросился на волка, и оба они, взрывая облака снега, покатились с громким рычанием по поляне. Что делать? Ружьё здесь бесполезно! Я достал из-за голенища валенка охотничий нож, вытащил из ножен, не отрывая взгляд от яростно рвущих друг друга извечных врагов. Даже не понимая, что я делаю, я бросился к ним, наметив себе ударить волка ножом. Но схватка уже заканчивалась. Подбежав ближе, я увидел, что Саян сбоку и снизу захватил за шею волка и сжимает ее так, что волк уже начинает судорожно семенить лапами, а кровь от ранения дробью и укусов собаки залила весь его бок. Открытые глаза волка стали мутнеть, судороги почти прекратились, но Саян не разжимал челюстей. Я понял, что волк «отходит» и не стал мешать Саяну. А он, взглянув снизу на меня именно не собачьими, а звериными глазами, отпустил шею волка и несколько раз хватанул волка за окровавленный бок. Поняв, что волк мёртв, он стал жадно хватать снег. Ошеломленный, я стоял молча, смотрел на волка, на собаку, не представляя, что «такое» я смог увидеть. Опомнился, только когда увидел, что вокруг наступили плотные сумерки.
– Саянчик! Саян! Иди ко мне! Иди, хороший, – я присел в снег, маня собаку. На трёх лапах Саян медленно подошел-прополз по глубокому снегу, ткнулся окровавленной, рваной мордой мне в колени. По моим щекам текли слёзы. Я мог потерять любимую собаку, а он же – спасал меня. Он знал и был уверен, что я помогу ему в борьбе со стаей волков. И он отомстил тем, кто хотел его убить, разорвать и съесть. Я понял, что мой почти двухлетний Саян теперь уже взрослый и опытный зверь. Я был счастлив, что он стал таким сильным и смелым, а вот теперь тыкается мне мордой в лицо, пытаясь лизнуть языком мои слезы. Бросив волка на поляне, выстрелив на всякий случай два раза вверх, я взял Саяна на поводок, и мы побрели по ночному лесу домой. Мама смазала Саяну раны йодом, но наше предложение оставаться ночевать на веранде Саян отверг категорически: ударив дверь лапами, он открыл её и остановился у калитки вольера в ожидании, когда мы ему её откроем.
Целую неделю Саян почти ничего не ел, только пил много теплой воды. Ветеринар, осмотревший его назавтра, нашел на его шкуре много следов от волчьих укусов, обработал их перекисью водорода, уколол антибиотики, и с учетом того, что он был вакцинирован от чумки, бешенства и энтерита, порекомендовал больше жирной, мясной пищи. К жирной пище Саян так и не притронулся, а вот молоко и воду, обильно сдобренные рыбьим жиром или подсолнечным маслом, вылакивал по полтора-два литра в день. Через десять дней он уже крутился колесом в вольере, завидев меня, выходившего из дома на крыльцо с ружьём и поводком.
* * *
В марте по поручению брата я готовил шалаши для охоты на тетеревов. Выходя по выходным из дома в четыре утра, я пробирался вдоль реки вверх по ее течению километров на шесть. Всю пойму реки до большого соснового леса на крутом берегу доисторического русла ее занимали заросли лиственного пойменного леса. Заросли ивняка перемешивались с зарослями березняков, одинокими ветвистыми кустами волчьей ягоды – крушины, осинников. Болотины местами возвышались длинными взгорками-грядами, на которых посреди больших и малых полян устраивали свои токовища тетерева. Количество петухов на отдельных островках во время токов достигало двадцати токующих птиц на одной большой поляне. В мою задачу входило поставить шалаши для двух-трёх человек в таких местах, чтобы к ним максимально ближе можно было подъехать со стороны леса, т.к. по лугу весной разливался паводок. Три таких гряды я уже нашел: до большого леса было около километра по звериным тропам. Шалаши поставил. Даже сена в них из оставленных на зиму кем-то копенок натаскал вдосталь. И в этот раз я пришел на новый ток, с удовольствием наслушался «чуфыканья» и «болботания» красавцев косачей. Записал в своей тетрадке время, погоду и, перейдя в ещё заснеженный лес и взяв Саяна на поводок, походил по подкормочным площадкам для копытных, где густо витал запах стада или одиночек диких кабанов. Саян, взятый на поводок, недовольно косил на меня своими умными глазами, выражая явное неудовольствие таким вот «плененным» своим положением. Я про себя посмеивался: «Если ты такой обиженный и крутой – вывернись». А Саян, конечно, знал, что можно делать, а что нельзя, ждал, когда я отпущу его с поводка и терпел. Так незаметно мы ушли от намеченного ранее маршрута и уже в полдень я засобирался домой. Чтобы сократить маршрут, пошел напрямую через болото, надеясь через пару часов уже греться дома на печи. В болоте Саян нашел, задавил и приволок ко мне беленького горностая. Похвалив за работу, я положил белоснежного хищника в карман рюкзака и дал Саяну кусочек сахара. Вот и речушка: хотя и неширокая, метров сорок, но быстротечная. До моста мне идти не хотелось – далеко, и я, немного послонявшись по берегу у следов норок, осторожно ступил на лёд под нетолстым слоем снега. Лёд даже не трещал, хотя я видел, что снег в некоторых местах был мокрым и серым. Саян, оставив цепочку следов, перескочил речку и исчез за кустами противоположного берега. У меня в ушах всё ещё стоял голос токующих тетеревов, а ведь и еще сегодня суббота, дома ждёт жарко протопленная баня и вкусный ужин. Я осторожно дошёл до середины реки по собачьим следам, а затем свернул прямо к берегу. О том, что под моими ногами затрещал лёд, я понял слишком поздно и совершенно напрасно прыгнул вперёд. Лёд подо мной после прыжка проломился сразу, и я, проваливаясь, едва успел раскинуть руки и зацепиться за край пролома. Сапоги мгновенно заполнились водой, а тело обожгло ледяной водой так, что даже захватило дыхание. Течение потянуло отяжелевшие ноги под лёд, и я понял – конец! Освободившись от ружья, нырнувшего за спиной в воду, я перевернулся спиной к напору течения и попытался забросить на лёд хотя бы одну ногу или грудь. Но пальцы мгновенно закоченевших рук только судорожно царапали лед под снегом, скользили, и я чуть не ушел под лед полностью. Отпустив ноги по течению, я почувствовал, что сдаюсь под напором воды, уже унесший один сапог. Помогая другой ногой, я стянул второй сапог и почувствовал, что сбросил «сто килограммов» лишнего веса. Но сил держаться на поверхности оставалось всё меньше и меньше – руки каменели, и я чувствовал, что долго так я не продержусь. Даже промелькнула мысль: скоро утянет – и с концами. Но тут из кустов от берега выскочил мой Саян и стал с лаем отчаянно бегать вокруг торчащей из воды моей головы и кистей рук: к этому времени меня почти всего затянуло под лёд.
– Саян! Саянчик! Иди ко мне! Дай лапу, – прохрипел я.
Саян подбежал к пролому, но я не смог даже протянуть руку, чтобы достать его.
– Саян! Лапу, – прошептал я, и он, наверное, понимая, что от него теперь зависит моя жизнь, приблизился, подполз вплотную ко мне. Из последних сил я выкинул правую руку, схватил Саяна за переднюю лапу и потянул. Он заскулил, скользя по льду тремя лапами, и вскоре очутился со мной в полынье. Я не выпускал его лапу, хотя меня всё больше затягивало под лёд течением реки. Саян совершенно неожиданно прыгнул мне на плечи и через мою голову, задом, выбрался на лёд. Я тут же потянул его снова, но лапа выскользнула из моей руки, и я даже с головой окунулся в ледяную воду. Все мои движения уже были бессознательными. Я не чувствовал холода, кроме боли в одной ноге, которую свело судорогой. Саян отряхнулся от воды, гавкнул и вновь подбежал ко мне. Теперь мне удалось схватить его за бок, и я потянул его на себя, но пёс уже понял ситуацию, рванул в сторону, скользя лапами, потом в другую сторону – и я сумел-таки вытащить тело из воды по грудь на лед и только после этого отпустил собаку и замер. Теперь, уже не обращая внимания на его скуление и суету вокруг меня, я, отдохнув несколько секунд, сначала выкинул правую ногу на лёд, а потом телом перекатился подальше от полыньи. Саян прыгал вокруг меня, несколько раз лизнул меня в лицо, а я только шептал: «Саян, Саян, Саян, подожди». Перекатываясь по льду, я подкатился к берегу. Пытаясь встать, вновь провалился под лед. Но здесь воды было уже мне чуть выше пояса, и я, хватаясь за кусты, таща за собой сведенную судорогой ногу, скрипя зубами от боли и от холода, кое-как выбрался на берег. Первое, что бросилось мне в глаза – следы норок, так удачно для установки капканов ведущие в пустоту под нависшей на кустах ледовой шапкой. Немного отлежавшись, я, почувствовав, что начинаю замерзать, заставил себя встать и выбраться по крутому берегу на луг. До дома надо было идти километра три. Я снял рюкзак, в котором уже всё промокло, на всякий случай одел ошейник на скачущего вокруг меня Саяна, и поплёлся домой, намотав на ноги мокрые запасные портянки, вытянутые из рюкзака. Последние метры до дома я уже практически ничего не видел, кроме светящегося желтого пятна окошка на кухне. Добравшись до крыльца, я отпустил Саяна, кое-как заполз в дом, чуть не теряя сознание…
Три недели в инфекционной больнице с ангиной и круглосуточными уколами показались мне намного лучше, чем быть кормом подо льдом для зимующих там раков и налимов. Вернувшись из больницы, я первым делом подошёл к вольеру. Из будки выбралось сонное тело Саяна. Он широко зевнул, потягиваясь, и молча спросил:
– Когда на охоту?
– Наверное, завтра, – молча ответил я.
– Ну, я готов! – улыбнулся Саян, высунув язык…
Вокруг вовсю вступила в свои права настоящая весна. На груше в саду на все лады распевали как всегда рано прилетевшие скворцы. В небе трепетно колокольчиком звенел жаворонок. Так захотелось в лес, так захотелось понюхать, не срывая, колокольчик сон-травы, пройтись по мягкому мху холмов Боровичного, навестить бобровые плотины, сплавать на лодке на острова среди разлива, полюбоваться боями турухтанов, «барабанной дробью» дупелей, кряканьем уток и хриплым «шелестом» селезней, выпить кружащего голову берёзового сока. А что может быть наиболее классическим в весенней охоте, чем охота на вальдшнепа на тяге? И я решил, немного оклемавшись, сходить с Саяном на Никитову поляну вечером, где, как я уже хорошо знал, есть очень хорошие тяги вальдшнепов.
Немного отлежавшись после болезни, я в ближайший выходной отправился с Саяном на тягу. Стараясь не тревожить весенний лес охотничьим азартом Саяна, я не пошёл с ним обычным маршрутом, а решил проплыть на весельной лодке по разливу почти от самого нашего дома. Лодка стояла в двухстах метрах от дома на речки, берущей свое начало в Бобовках. Придя на берег, я вычерпал воду из лодки ржавой консервной банкой, забросил рюкзак и ружьё в чехле на сухой нос лодки, кликнул уже мокрого Саяна и оттолкнул лодку от берега. Вокруг буйствовала весенняя какофония голосов пролетных и местных птиц. Чибисы, травники, бекасы, кроншнепы, улиты, турухтаны, чайки, утки, гуси на все лады пели, кричали, свистели и крякали, одним словом, радовались жизни и пробовали уже токовать. Я тихо опустил весла, поплыл к лесу, поглядывая вокруг и буквально впитывая в себя этот весенний воздух, пахнущий тиной, прелым камышом, рыбой, лесом и подснежниками. Я наслаждался птичьим гомоном, порой отрываясь от весел и любуясь в бинокль на ничего не подозревающих токующих или просто отдыхающих птиц. Нельзя сдержать улыбку, увидев, как турухтаны, подняв свои перьевые воротники, дерутся как настоящие молодые петушки из нашего сарая. Брат Виктор говорил, что английская Академия наук предлагает миллион долларов за двух одинаковых турухтанов: наверное, шутил. Но я на всякий случай приготовил два патрона с пятеркой в контейнере и присматривался к сотням токующих птиц – ни одного одинакового! Увы! А Саян равнодушно поглядывал на них и даже развесил свои ушки в стороны, вроде от скуки. И тут неожиданно захлестала по воде недалеко от лодки пара лысух. Я не успел моргнуть глазом, как Саян уже барахтался в разливе, разглядывая, куда делись лысухи. Пришлось помочь ему забраться в лодку, да и в придачу получить душ от его встряхиваний. На всякий случай я ему доходчиво объяснил:
– Нельзя! Фу! Сидеть!
Он опять развесил уши, даже не глянув в мою сторону – деловой!
Остаток дня, до вечера, мы объезжали острова, затопленные и незатопленные бобровые плотины. Саян деловито обнюхивал хатки, а я с удовольствием отмечал в своем дневнике белые огрызки палочек на хатках и возле них – жилые! Проголодавшись, мы остановились на сухом взгорке опушки Никитовой поляны, развели костерок. Я пожарил на палочке сала, вместо чая с удовольствием попил подсоченного заранее берёзового сока и растянулся на прошлогодней сухой траве. Близился вечер. В вечернем небе «блеяли барашки» бекасов, ворчливо скрипя, перекликались черные дрозды, суетились синички, тенькали пеночки, красиво и мелодично свистели зяблики: умиротворение. Я запомнил голубую, как небо, поляну ветрениц, а по-местному – пралесок, чтобы по пути домой нарвать букетик маме. Тихо закатилось за верхушки деревьев солнце. Как хорошо лежать на сухом взгорке в весеннем лесу на закате. Птицы! Они прилетели домой! Они радуются, поют, щебечут, весело порхают, перекликаясь, с ветки на ветку, создают пары, строят гнезда. Может быть, зря я, незваный, с ружьём сюда пришел? Да ещё и весной? Странные вопросы стал я задавать сам себе, отлежавшись в больничке и получая там уколы в изрешеченные словно «семеркой» ягодицы сутками подряд. И Саян со мной рядом лежит, о чем-то думает. Скорее всего, просто ждет лёта вальдшнепов. Почему? Потому что он – охотник! А я? А я точно такой же охотник. Моральное, эстетическое, духовное, физическое удовлетворения в охоте несут во мне мои гены. От предков, от истоков. А истоки кто создал? Создатель! Создатель, однажды рассердившись за непонятки в душе созданного им человека, так и повелел: идите, работайте в поте лица, и пусть дикие звери и птицы будут вам в пищу. Сказал и сделал! И вот те его слова будоражат мою душу – душу настоящего охотника. И не в том дело, что добуду, может, сегодня я птицу, а дело в том, что век её и так короток. Может быть, и созданы мы с ней были изначально от наших далёких времен мироздания, чтобы через века и тысячелетия встретиться, и она, эта птичка, станет частью меня? Если буду знать, где она живет, где она пролетит, зачем, как, когда? А знать это я смогу, только исходив этот лес вдоль и поперек, присматриваясь, прислушиваясь, принюхиваясь и даже оглядываясь. Много нас таких? Отнюдь! Единицы! По сравнению со всем населением. И кто может нам отказать в этом, запретить нам то, что дал и заповедовал нам Создатель? Никто! И я брожу, и я присматриваюсь, и я принюхиваюсь, и я оглядываюсь, чтобы не только охотиться и добывать, а чтобы знать, с кем мы рядом живем, как и чем живут они – дикие, как сделать их жизнь лучше в условиях технического, урабанизационного вмешательства в их места обитания, их жизни, их передвижения. Жить рядом и не знать с кем – это ли не абсурд? Изучая их жизнь, я пользуюсь и своим правом от Бога охотиться на них. А им Создатель дал все возможности на стать частью меня: я не могу летать за ними по воздуху, я не могу плавать за ними по воде, я не могу догнать их в лесу или в поле, я не могу осязать их на расстоянии, я не могу их укусить или забодать. Я ничего не могу из того, что дала им природа ради их собственной жизни. Но у меня есть одно, главное, преимущество – развитое сознание. Я думаю, где они живут, как они живут, чем питаются, когда спят и бодрствуют, где проложили свои тропы и когда по ним пройдут, когда приносят потомство. И я, конечно, использую всё это в своих личных целях: как в познавательских целях, так и в охоте. И я не добываю самочку с детьми, я не ловлю их петлями, не травлю их ядами. У меня ружьё. Оно для того, чтобы в поле взаимной видимости дать им последний шанс: свернуть, спрятаться, убежать, укусить, забодать или просто исчезнуть в естественной среде обитания. Подчеркиваю – в поле их слуха, в поле их видимости, в поле равных шансов на удачное разделение наших интересов… Эх! Это – охота! Она есть, и она будет всегда и везде. Даже где-то на чужих планетах и галактиках! Что же корить себя и слушать бредовые и бедовые идеи о «братьях наших меньших?» И не всегда они и меньшие, и не братья они нам вовсе: посмотреть только на прилавки наших магазинов, чтобы удивиться, сколько таких «братьев» там лежит в разных съедобных качествах и формах…
Я почти убедил себя в том, что не стоит нервничать, глядя на оголтелых травоядных человеческого рода, ратующих за то, чтобы оскопить миллиарды голов животных, чтобы они больше не размножались и не росла их численность. До такой степени, что они, такие травоядные, станут всеядными. Или, например, слушать бред богатой миллионерши, расходующей деньги мужа на то, чтобы прекратить добычу пушных зверей в дикой природе. Думая о защите того же соболя или куницы, норки или ласки, она, эта дамочка, просто не знает и не задумывается, а чем или кем они же питаются. И ей не жалко ни белок, ни птичек, ни птенцов, которых без особой душевной муки съедают эти самые «меха». А откуда ей знать? Она же потеряла всё данное ей от Создателя, раз она бросает деньги на то, чтобы «пушнина» уничтожала своё окружение себе на прокорм. Да стоит задумываться и о том, что в последнее время охотники почти не озабочены тем, чтобы прокормить диким мясом или одеть в меха свою семью, своих близких. Охотники любуются дикой природой, они вырываются туда из суеты, соскучившись в крови своей по шуму листвы, по запахам прелой лесной подстилки, по шуршанию пичуги по ветвям деревьев, по грозному цокотанию белки, выглядывающей из-за сучка своими «строгими» глазами. Они скучают по гону собак, по запаху стреляной гильзы, по дыму костра, по горячему чаю с дымком от этого же костра. В их крови – зов этой природы, тянет он таких людей к себе из городов, из уютных квартир и из домашних неустроек. Тянет похлеще красивой ухоженной женщины, даже миллионерши. Потому что нет в мире ничего прекраснее, чем дикая природа, которая доверяет нам, охотникам, секреты обитания своих жителей диких, своего бытия. В том числе, и это очень важно, и для их добычи, как способа нашего обитания и как способа регулирования их численности. Не надо быть биологом, чтобы просто представить, что станет с нашими лесами, с сельскохозяйственными полями, будь возможность у кого-то запретить охоту на копытных…
Саян прервал мои размышления. Внимательно вглядываясь куда-то в лес, он навострил ушки, встал и уже хотел рвануть от меня, но я успел его поймать и, зацепив на поводок, шепнул ему: «Сидеть. Тихо. Фу». А на поляну с противоположной от нас стороны вышла лосиха и прошлогодний лосенок. Они остановились, осторожно присматриваясь. Расстояние – около ста-ста пятидесяти метров по прямой. Лосиха учуяла наше присутствие, но не уходила, разглядывая поляну. Нас они видеть не могли, потому что нас скрывали покрывшиеся зеленью молодые кустики ивняка. Успокоившись, лосиха стала обходить поляну по периметру, по ходу сгрызая молодую поросль ивняка и крушины. Этот пойменный заболоченный лес с сухими грядами островов был излюбленным местом для отела лосей. Вся наша семья это знала, и никогда в жизни у нас даже в мыслях не было добыть здесь лося с февраля по август. Вот и охотники, вот и инстинкт, вот и ответ на все злобные и неоправданные выпады различных «зеленых» о кровожадности охотников.
Саян замычал, глядя на меня обличающим взглядом. Вот он и не понимал, почему он должен сидеть на поводке, когда бы ему развеяться, потренироваться, разогнать кровушку, погоняв пугливую, но от этого не менее грозную лосиху по всему лесу, насладиться возможностью остановить могучего и сильного зверя, заставив себя бояться, заставить его неудачно нападать и опять убегать. Не просто убегать, а убегать туда, куда он подвернет огромного и сильного зверя – на охотника, на хозяина, на друга, у которого в руках смерть для этого сильного и хитрого зверя.
– Тихо, тихо, Саянчик, тише. Не время, – убеждал я друга, и он, заурчав, прилег на передние лапы и сделал вид, что ему абсолютно всё безразлично. Но когда в районе скрывшейся лосихи тявкнула лисица, он вскочил с места и так дернул брезентовый поводок, что закачалась олешина, к которой он был закреплен.
– Эх ты, зверь, – усмехнулся я, – не любишь родственников? Ну, я их тоже не очень жалую. И что теперь с тобой делать? А? Скоро тяга, а ты «на измене». Фу! Нельзя! – зашипел я.
Обиженно сопя, Саян закрутился, и с явным остервенением подняв ногу, «заточковал» место нашей стоянки, удовлетворенно глянув на меня: лиса здесь – никто!
Ну, и ладно. Успокоился! Постепенно затихли и дрозды – пора! Я расчехлил ружьё, вложил патроны с «семеркой». Скоро тяга. От греха подальше, Саяна решил не отпускать. Убежит он за смелой лосихой – непорядок. А если я не найду сам вальдшнепа в густой пожухлой траве, то найду его с Саяном на длинном поводке. От своей грядки решил не отходить: место-то проверенное не раз. И действительно, только-только сгустились сумерки, и я, и Саян услышали вдали характерное «рыпанье»: «Хр-хр-хр-хр» и звонкое: «вцик-вцик-вцик». Прямо вдоль всей поляны пролетел первый вальдшнеп. Чтобы не дразнить Саяна, я не шевелился. Он только вздохнул и отвернулся: «И чего мы сюда притащились?» – угадал я его мысли. А вот уже и второй, и третий вальдшнепы пролетели в разных направлениях, и я приготовился стрелять. «Вцик-вцик, хр-хр», – играя, пролетела пара. Самочка, скорее всего, спереди, заигрывает, а большеглазый, большеголовый и длинноклювый ухажёр увивается позади, улавливая тот единственный её намек, когда можно будет прямо в воздухе нагнать её, сцепить ногами и придаться их вальдшнепиной любви, бешено и невпопад взмахивая слепливающимися крыльями и падая в густую траву в тесных объятиях.
Я пропустил и эту пару, но летящего вслед за ними и подсматривающего соперника, так неосторожно не обращающего внимания на шагнувшего из кустов человека с ружьем, так неосторожно проигнорировавшего резкий взмах вверх стволами этого самого ружья, я не пропускаю – и он падает прямо к ногам. Саян дергается, не достаёт, нервничает и скулит. Я подбираю ещё теплый, мягкий комочек. Теперь мне его уже и жалко, но охота есть охота: обратно не вернешь. Я даю Саяну его понюхать. Тот неохотно вдохнул, смешно чихнул и отвернулся. Я кладу птицу в тряпицу и в рюкзак, перезаряжаю патрон. Ещё два надежных выстрела – и мы в полной темноте идём с Саяном по звериной тропке в пойму к лодке. Саян тянет меня вперед, а я не могу налюбоваться на ночной лес! Тревожный, тихий, но полный движения и настоящей жизни ночных его обитателей лес. Тельная лосиха обхаживает только ей известную маленькую сухую полянку в зарослях ивняка, где она вот-вот принесёт своё потомство, которое уже ощутимо даёт о себе знать в ее животе. Лось, обиженный тем, что лосиха его почему-то прогнала, бродит где-то недалеко, но на глаза ей не попадается: пусть одна боится волков и людей без него, надежного защитника. Дикая свинья, опоросившись ещё по снегу в начале весны, в середине марта уже давно покинула своё устланное еловыми лапами, сухим папоротником и мхом уютное гнёздышко под старой разлапистой елью и по ночам водит своих шустрых, пугливых чад по лесу, уча их находить старые желуди, улиток, червяков, первые грибы, кладки рябчиков и тетеревов в придачу к своему молоку. Поросята растут, и свиноматка всё дальше и дальше водит их в лес и даже на картофельное поле. Взрывая своим мощным рылом борозду, она выкапывает проросшие семенные клубни, а поросята лакомятся сладкими белыми корешками-проростками. У самцов косуль и оленей отросли мохнатые рожки, и они приносят немало хлопот, царапаясь больно о кусты и ветки: но это пока. Скоро они закостенеют и превратятся в грозное оружие. А их самочки изучают тем временем и приглядывают себе малохоженые густые заросли – для отела. Зайцы-русаки сбросили свой зимний мех и, довольные, неприметные, с удовольствием поедают на полянах зеленое и сочное разнотравье. Куница уже вывела в старом дупле не менее старой осины четыре пушистых комочка, которые для этого уютно согреты ощипанным материнским пухом. В хатках у бобров тоже появилось потомство. Пушистые серебристо-платиновые бобрята ещё не видели солнечного света, но они уже давно знают запахи матери и отца, пропитавший каждый сантиметр их жилища, а к ним прибавился сладковато-приторный запах материнского молока. Вот-вот в норах лисиц, волков, енотовидных собак запищат слепые щенята, а их родители каждую ночь будут уходить на охоту, чтобы поддержать эту родившуюся жизнь от их плоти и крови. Природа весной – это рождение новой жизни, но это и перерождение одной жизни в другую. И это не вызывает ни у кого возмущения. Шершень поймал и тащит в гнездо огромного овода, который только что напился лосиной крови. Вертлявый уж поймал и съел лягушку, успевшую до этого съесть не одну стрекозу; стрекоза же отложила в теплую воду личинки, которые, развиваясь, будут питаться кровью рыб. Птицы собирают личинки жуков, которые могли стать бабочками; куница питается птенцами, которые могли петь песни; муравьи, и те нашли гнездо тлей: половину съели, а других растащили по листьям – пусть размножаются, уничтожая листья, но кормят муравьев сладкими остатками своей жизнедеятельности. Волк поймал и съел поросенка, который только что разодрал со своими собратьями гнездо горестно квохчущей рядом глухарки-коплухи. А я несу из леса трех вальдшнепов, которые не изменили инстинкту продолжения своего рода. И только из-за этого они сейчас лежат у меня в рюкзаке в качестве моей завтрашней пищи. Рядом идет Саян. Природа – это его стихия. Вольер – это не дом, это обязанность жить рядом со мной, иначе бы он никогда не вернулся бы из леса в вольер к своей кормушке. Здесь у него есть всё для жизни. Но когда-то давным-давно его предки решили помогать людям. Не все. Часть осталась дикими, и поэтому они стали между собой врагами – врагами беспощадными и непримиримыми. Это и есть часть загадок природы, а может, и воли Создателя: почему Создатель сделал кого-то дичью, а кого-то охотником. Хотя бывает иногда – все меняется местами.
Вот и моя лодка, протекшая уже до середины шпангоута, вырубленного из корня сосны. Мой отец сам делает лодки – не часто, только по большой необходимости. А эти лодки, хоть и протекают, рассохшись за зиму, зато надежны, устойчивы на любой волне. Я переворачиваю лодку прямо на воду, придавливая нос, вода проливается через борт – доплыву. Саян охотно запрыгивает в лодку и ждёт, когда я положу «на нос» рюкзак, чтобы улечься на него и смотреть вперед. А у меня «на носу» – экзамены, и эта охота, наверное, последняя в этом году. Учусь я неплохо, всего четыре четверки, а остальные – пятерки. Но месяц болезни немного потянул назад: надо наверстывать. Меня ждет институт в Кирове, а это конкурс шесть-семь человек на место. Не шуточки, на халяву не пролезешь. Я мечтательно смотрю на звездное небо на востоке: за две с половиной тысячи километров отсюда находится Киров-Вятка. Как-то сложится?
* * *
Пролетело в хлопотах лето. Выпускные экзамены. Долгожданная поездка в Киров и поступление на факультет биологии-охотоведения при конкурсе четыреста человек на пятьдесят мест. Первые впечатления о вятской речи, первые романтические встречи со студентами-старожилами. И разочарование. Уже в конце сентября я, в составе четырех поступивших только-только абитуриентов, был отчислен с жесткой формулировкой: «…За несоблюдение правил Советского общежития и дискредитацию звания Советского студента…» Случилась большая драка. Студенты старшего выпускного курса другого факультета хотели заслать в гастроном за водкой моего одногруппника Игоря из Горького. Он отказался и пришел в комнату с разбитым в кровь лицом. Мы вчетвером быстро нашли обидчиков и, затащив их в туалет, там и оставили отмывать свою кровь. А часам к одиннадцати весь их факультет вломился к нам на этаж. Стали врываться во все двери, разыскивая нас. А кроме нас с Игорем в нашей комнате жили ещё двое поступших парней из Сибири. Оба после армии, оба – десантники, оба уже ходили на медведя. И в результате побоища весь коридор общежития вскоре был заляпан каплями крови прибывших к нам на разборки хулиганов. А на следующий день без серьезных разбирательств ректор, который в то время просто ненавидел охотоведов, приносящих такую славу сельскохозяйственному институту средней руки, просто отчислил нас с вышеуказанной формулировкой. Приказ тот я сорвал, и он долго как-то хранился у меня дома, но факт остается фактом: нас отчислили. Но нет ничего в этом мире, что происходило бы случайно. Меня, обивавшего пороги деканата, профкома, приемную ректора, вызвал декан заочного факультета и прямо сказал: «Я хорошо знаю вашего брата, который учится у нас на пятом курсе. Давайте переводитесь и Вы на заочное отделение, по результатам летних экзаменов – сразу без экзамена». Не зная в то время законов философии, я выбрал из двух зол меньшее: написал заявление и на последние деньги отправил домой телеграмму: «Перевелся на заочное отделение. Еду домой». Денег на билет не было – неделю разгружал вагоны на станции «Киров – товарный». Заработал и на билет, и на штраф, и на новый охотничий нож из магазина на Комсомольской площади, и на прощальный банкет с яичницей и пирамидой коньяка «Три бочки», так как в то время в Кирове днем с огнем водки было не отыскать. Жалко было уезжать из Кирова, но лишь в фирменном поезде «Вятка» в плацкартном вагоне я понял, как я скучаю по родине, как скучаю по семье, по Саяну. Я представлял, как пойду на охоту, как уговорю брата официально принять меня егерем.
Но, к сожалению, официально принять меня егерем брат не мог: по трудовому законодательству того времени мы, родственники, не могли работать в прямой подчиненности. Выручала мамина простота. Она дала мне, огорченному, денег на билет и отправила в Минск, в Окружной совет военно-охотничьего общества Краснознаменного Белорусского военного округа. Я приехал втайне от брата и пошёл на приём прямо к главному начальнику – полковнику с фамилией Перец. Он, улыбаясь, выслушал мой сбивчивый рассказ и об институте, и об охотхозяйстве, и о Саяне. Вызвал секретаря и поручил… оформить меня егерем военно-охотничьего хозяйства, где начальником работал не принявший меня до этого на работу мой брат. Сколько радости! А сколько гордости, когда полковник Перец дал в моё распоряжение личную чёрную «Волгу», на которой мы с шофёром съездили на окраину Минска в склад, где я получил форму, планшет и обувь. Я до сих пор помню запись в моей трудовой книге. В ней написали: «Принят на работу егерем военно-охотничьего хозяйства. Обязательство и присягу на верности Родине принял». Брат к тому времени жил уже отдельно от нас, но случайно приехал по пути из леса к родителям именно в тот запоминающийся вечер. На кухне на полу были разложены мои новые форменные принадлежности одежды и экипировки: фуражка зеленого цвета и зимняя военная шапка с эмблемами ВОО, ПШ-обмундирование, парадная форма, юфтевые сапоги моего личного размера, военный офицерский бушлат, рубашки военного образца и настоящая полевая офицерская сумка-планшет.
– Что это такое? – растерянно с порога просил брат, уставившись на обмундирование и установленную на кухонном столе мамину швейную машинку.
– А вот что, – я с гордостью протянул брату зеленое удостоверение егеря.
– Да, ну, на фиг. Как это так? – брат растерянно вертел в руках моё удостоверение, глядя то на меня, то на маму, то опять на довольного меня. – Ну, малой, ну даёшь! Поздравляю! – брат обнял меня и с улыбкой принял предложение остаться поужинать, отметить и переночевать.
– И загрузить тебя по-полной, раз уж ты такой настырный, – многообещающе сдвинул притворно брови брат.
В этот вечер мы засиделись далеко за полночь. Не испортили первое «деловое совещание» мамин обильный ужин и «по соточке» первачка. Говорили много о биотехнии, о планах на селекционную охоту, об усилении борьбы с браконьерами и хищниками, о последних уборочных работах в колхозах и возможности поживиться там отходами зерна, картофелем, кукурузой. Брат, к моей неописуемой радости, важно пообещал отдать мне имеющийся в охотхозяйстве старый трактор. И, самое главное – Саян. Собака брата теперь становится и моим неизменным спутником на работе, значит, полноценным сотрудником военно-охотничьего хозяйства с содержанием на прикорм в размере одного рубля в день, т.е. тридцати рублей в месяц, в то время как мой оклад составлял семьдесят пять рублей. Это была радость – работать егерем и получать за это ещё сто рублей – с Саяном на двоих. Через день в военной егерской форме и с ружьём брата я пошёл в свой первый профессиональный егерский обход. В полевой сумке – «Справочник егеря», журнал-дневник егерского обхода, карта «Зеленой зоны», которая была и раньше моим учебным обходом, и карта участка охотничьего хозяйства, примыкающего к «зеленой зоне», со вчерашней ночи ставшего довеском к территории моего настоящего егерского участка-обхода.
Я до сих пор помню, какими счастливыми глазами провожала меня мама на работу в моей новенькой форме, с Саяном, с бутербродами и термосом в рюкзаке за плечами.
А вскоре я был приглашен братом в гарнизонный Дом офицеров, где каждый четверг после 18:00 собирались члены гарнизонного Совета военно-охотничьего общества, военные охотники и начальник охотхозяйства. Обсуждали планы работы, предстоящие выезды на проведение биотехнических мероприятий, на борьбу с браконьерами. Мама дала мне двадцать пять рублей – на традиционное угощение членов Совета в местном офицерском кафе «Березка». Брат втихаря всунул мне ещё «четвертной», зная, что маминого взноса маловато будет. Столики заказал тоже брат. И вот я в цивильном костюме и галстуке принимаю поздравления авторитетнейших людей, которые с пятнадцати лет были для меня на высоте первых космонавтов или членов Политбюро. Они, улыбаясь, подходили и поднимали тосты за меня, за братьев, за охоту. А когда мне предоставили слово, я, краснея, предложил выпить «за нас всех, за моего друга Федю …и за Саяна». Все дружно чокнулись и с улыбками выпили до дна. Так Саян вместе со мной получил официальную прописку в элитном клубе-коллективе гарнизонного Совета военно-охотничьего общества крупнейшего в те времена гарнизона в БССР.
* * *
Наступила осень и с ней – сезон охоты на копытных. Как обычно, он делился на два вида охот: спортивную охоту и охоту промысловую. Спортивная охота заключалась в том, что охотники покупали одну или несколько лицензий на один месяц с правом добычи одного из копытных: косулю, дикого кабана и очень редко – лося. В течение месяца они выходили на охоту по своим лицензиям с егерями до тех пор, пока не добудут указанное количество копытных. А промысловая охота заключалась в том, что не менее половины лимита добычи копытных в охотничьем хозяйстве предстояло освоить силами штатных работников, а мясо сдавать через мясокомбинат – на экспорт. Выручка от продажи лицензий и мяса шла на содержание штата охотхозяйства и проведение охотхозяйственных и биотехнических мероприятий.
Каждые выходные я был обязан ехать с бригадой охотников, которую мне указывал брат, на коллективную загонную охоту. Слава о моём Саяне уже давно прошла по городу, и каждый охотколлектив разными способами пытался задобрить меня, чтобы именно я с Саяном обслуживали их на охоте. Мне лично, в принципе, было всё равно, с кем ехать – это решал брат. Саяну – тем более. Он уже хорошо понял свою роль в загонной охоте, и, если зверь прорывался через загон целым, то он держал его от силы полчаса и возвращался ко мне. Он хорошо чувствовал стрелковую линию, и каждому было видно: всегда старался при любом ветре выгнать кабана или лося на стрелковую линию. Да и мы, загонщики, которым строго-настрого запрещено было стрелять в загоне, старались и «толкали» зверя на номер.
А по будням, как только выдавалась свободная минута у брата, мы ездили на промысловую охоту – план выполнять и душу потешить. Часто с нами ездил и Федя Никитов – в качестве загонщика и, по совместительству, моего друга. На одной из таких охот был ранен дикий кабан-секач. Один из охотников, взятый нами на охоту по старой дружбе, стрелял по перебегающему кабану метров с сорока. Кабана вёл Саян без голоса. После выстрела кабан остановился недалеко от квартальной линии, там его и облаял Саян. А потом они сдвинулись, уходя всё дальше и дальше. На снегу – кровь алая, в две стороны, и мы решили, что охотник попал, как и целил, в район груди и скоро кабан ляжет. Чтобы его быстро добрать, брат на машине поехал на перехват по предполагаемому ходу вепря, а я тихонько пошел по кровавому следу: лай Саяна уже и не был слышен, а секач мог вернуться или залечь. Договорились о месте встречи на лесной дороге, куда поехал брат.
Я пошёл по следу и вскоре стал понимать, что крови становится всё меньше и меньше, а кабан бежит вроде как на трёх ногах, то есть прихрамывает на переднюю правую ногу, но не устает и не ложится. Кое-где по следам я видел, где и как его «кружил» в густых подлесках Саян. А вскоре услышал и сам лай – уже где-то в районе дороги, на которой должны стоять брат, Федя и охотник. К удивлению, кабан, а за ним Саян, уже перешли эту дорогу, но охотников не было видно нигде. Я потрубил в стволы – тишина. Подумав, что я неправильно впопыхах понял брата, наметив для встречи другую дорогу впереди километров за пять, я побежал на голос Саяна, перепроверив заряженное пулями ружьё. Лай удалялся, и я понял, что Саян услышал, как я трубил и ещё азартнее стал преследовать раненого секача. А крови тем временем почти не стало вообще. Я нашёл какую-то тропинку и побежал на лай, крикнув несколько раз Саяну: «Саян! Взять! Взять!». Он услышал меня, и лай стал яростней, азартнее. Сколько пришлось бежать еще о дороги, сказать трудно – километра два. Но я опередил их и стал подбираться с обратной стороны по ходу секача. И вскоре лай приблизился настолько, что я, стоя на маленькой дорожке на пути дикого кабана, уже слышал, как он клацает клыками, гоняя собаку, как скрипит под копытами снег, как шуршат ветви. Усталость как рукой сняло. Сердце стучит где-то в районе шеи или головы. Хруст и шелест всё ближе и ближе. Посыпался снег с веток, но стрелять не могу – не вижу четкого контура тела зверя. Приседаю, держа ружьё у плеча, и… заваливаюсь прямо стволом в снег. И именно в это время в метрах десяти вываливается из молодого ельника заснеженная туша секача. Я хорошо помню маленькие глазки, свирепо рассматривающие меня, застывшего с забитыми снегом стволами ружья. В ту же секунду прямо на морду секача налетает черная тень Саяна. Укусил он его или нет, я не заметил, только секач, громко ухнув, сразу бросился на отскочившего Саяна, а я дрожащими от волнения руками раскрыл стволы, вытащил патроны и не без труда продул стволы. Пока вставил патроны, Саян лаял уже в метрах ста от меня. На ватных, негнущихся ногах, я пошёл в сторону лая, но опять раздался скрип снега, шелест веток – прямо на меня вновь ломился все тот же дикий кабан: его развернул ничего пока не понимающий Саян. В густом ельнике ничего не видно, и я приседал и перемещался, но секач выскочил в метрах десяти правее на маленькую прогалинку и сразу, заметив меня, бросился ко мне. Вскидывая ружьё, я успел обратить внимание, что он скачет на трёх ногах, и нажал на спусковой крючок, целясь ровно между глаз. Пуля попала в лоб – и кабан завалился прямо у моих ног. И тут же сбоку на него налетел Саян и стал яростно трепать загривок, морду и пах кабана. Видимо, здорово рассерчал и на кабана, и на нас, охотников. Быстро достав нож, я перерезал секачу горло, и как оказалось, не зря. Позже, делая чучело головы секача и вываривая череп, мы обнаружили, что пуля не попала в лоб – я мазанул с близкого расстояния. Пуля Майера попала в надбровную дугу кабана и, разбив её, свернула в сторону и ушла. Кабан был лишь оглушен и контужен. Может, поэтому, чувствуя это, так свирепо его, лежащего, атаковал Саян, в очередной раз спасавший меня если не от смерти, то от очень серьёзных последствий и больших проблем со здоровьем. Кстати, я стрелял по живой цели пулей «Майера» не в первый раз и не в первый раз увидел, что под углом попадая в цель, она деформируется внутрь и даёт рикошет, улетая в обратную деформации сторону… И этот выстрел еще раз подтвердил необоснованность утверждения некоторых охотников, что лоб кабана «не пробивается пулей», которая якобы «отскакивает» и рикошетит. Позже я не раз успешно стрелял диких кабанов прямо в лоб, чуть повыше условной линии, соединяющей глаза, и зверь сразу ложился намертво с пробитым черепом. Вопрос стоит в точности попадания, поскольку голова у дикого кабана довольно крупная, но большую ее часть составляют мощные челюсти, мышцы, вытянутое рыло, длинная густая шерсть, а сам лоб, прикрывающий мозг – узкий, скошенный, и попасть ровно в него в движении и с расстояния не так уж и просто…
Успокоившись и покурив, я потрубил в стволы – тишина. Взял нож и принялся потихоньку свежевать тушу. Удалил аккуратно «вонючий мешок», вспорол грудину, брюшину. Опять потрубил – и опять тишина. Выстрелил. Где-то в километре отозвались выстрелом. Услышали! Опять потрубил. Отозвались. Пока они меня искали, я уже сбросил внутренности и почти до спины снял толстую шкуру. Саян, насытившись угощениями от меня, равнодушно наблюдал, как мы разрубили кабана на четыре части и только за четыре ходки, дотащили мясо до машины которая, кстати, сломалась по пути. Вот почему мы не встретились на условленной дороге. А брат в очередной раз сделал очень серьёзный вывод: категорически запретил впредь в одиночку преследовать любого подранка. Что касается меня, то я так и не сделал должных выводов: ещё много-много раз в жизни я добывал диких кабанов на предельно близких расстояниях: раненых, бегущих, стоящих, днем, ночью, зимой и летом. Дело не в дурости или азарте, думается мне, дело в уверенности в себе, в своём оружии. Но тот факт, что пуля отскакивает ото лба здоровых секачей, я категорически отрицаю. Кстати, тот секач, которого ранил охотник на этой охоте, был ранен всего-то чуть выше правого копыта в ногу. Нас сбила с толку алая кровь не снегу, хлеставшая на первых порах в две стороны. Создавалось впечатление, что он был ранен в грудь, но это была ошибка, которая могла стоить мне больших проблем, а то и жизни.
Саян приспособился к режиму своей работы: то в загоне на копытных, то в егерском обходе со мной. Кроме подкормки, охраны, учетов диких зверей в мои обязанности в то время входило выполнение плана по заготовке пушнины. Ежемесячно я должен был, чтобы получить премию, сдавать в заготовительную контору пушнины не менее чем на двадцать пять рублей. Выручал, естественно, Саян. Так умно и красиво получалось, что он понимал мою команду: «Ищи», когда я показывал на верхушки деревьев. Приходя в лес, Саян, сначала начинал исследовать старые кабаньи или лосиные следы. Я строго ему говорю: «Нельзя», и показываю на верхушки деревьев: «Ищи!». И он понимает, что мне нужна белка или куница. Оставив другую работу, он минут через десять находил белку, радостно и звонко её облаивал, затаившуюся, и с удовольствием хватал для страховки зубами, падающую после выстрела с дерева. Добыв за день пять-шесть белок, облупив их прямо в лесу, я считал, что можно остановить процесс. Подзывал Саяна, хвалил его и, показывая на верхушки говорил: «Ну всё, всё, Саян хватит. Нельзя! Фу-у!». Он смотрел умными глазами и всё же облаивал очередную белку, а я уже больше не подходил. Когда он понимал, что я уже сегодня белку стрелять не буду, то с сожалением прекращал облаивать белок. Заскулит, взбрехнёт, царапнет дерево, пугнув белку и, увидев, что меня больше сегодня эта охота не интересует, бежал догонять меня. А вот куницу я никогда не бросал. Саян это знал, по кунице работал очень охотно и азартно. У него к куницам был свой личный интерес, и даже месть…
Как-то в самом начале охоты с молодым еще Саяном, мы нашли следы куницы, и они, эти следы, привели нас к большой куче хвороста – порубочным остаткам, сложенным лесниками. Куница залегла на день под ними. Саян активно облаял гору хвороста, обегая ее со всех сторон, заглядывая снизу в каждую щель. Но пробиться вовнутрь, естественно, не мог. Сколько я не прыгал сверху – куница выбегать не стала: она нас учуяла, а может, и увидела, поэтому и таилась. Пришлось разбирать сверху кучу практически до последних палок, чтоб выгнать из-под них лесную красавицу. И она в самом конце выскочила так неожиданно и так стремительно, что мы заметили её уже метрах в трёх от нас, пытающуюся выскочить на дерево. Здесь её и схватил молодой и неопытный Саян поперёк туловища. Куница извернулась и вцепилась Саяну зубами прямо в морду. Так они закувыркались в снегу. Мы не стали помогать Саяну. Собака и куница замерли, лёжа на снегу, и я до сих пор помню свирепые, но жалобные глаза Саяна, который снизу смотрел вверх и ждал от меня помощи. Не дождавшись ее, он, резко вскакивая, так тряхнул головой, что куница отпустила его щеку и тут же умерла от перелома позвоночника. Всё закончилось хорошо, только с тех пор Саян затаил особое отношение к куницам и снять его со следа или с поиска её дневки где-нибудь в дупле или беличьем гнезде-гайне было очень даже проблематично.
В один из зимних дней я решил пройти по периметру всего моего обхода, но с самого утра Саян «зацепился» за свежий след куницы, которая в одном месте сошла с дерева, чтобы преодолеть широкую квартальную линию. За квартальной линией она метров через сто вновь пошла на дерево. Сколько не пытался я обходить следующие квартальные линии, нигде не было ни её перехода, ни опавших с ветвей снега на месте её перепрыгивания с ветки на ветку от соседнего дерева. И Саян куда-то пропал. Я почти час потратил на поиски выходного следа, когда услышал отдалённый, едва слышимый лай Саяна. Бросив безрезультатные поиски, я пошёл на лай и прошёл целых два квартала, пока не увидел самого Саяна, облаивающего старую толстую осину. Я сразу понял, что Саян, наверное, нашёл ту куницу, которую и я искал. Подойдя к осине, я увидел, что чуть ниже середины дерева есть дупло, а под деревом на снегу, кроме огрызенной древесной коры, валяются кусочки пчелиных сот и мертвые пчелы.
«Да ну, на фиг!» – обрадовался я, и не зря. Постучав топором по дереву, я выгнал на верхушку дерева большого самца куницы. А когда меховой комок после выстрела аккуратно уложил в рюкзак, я, перевязав себя веревкой в качестве страховки, сняв армейский бушлат, вскарабкался к дуплу, ткнув топорищем в дупло, обнаружил там… мёд! Полчаса ушло на прорубку «окна», и вскоре к ногам не менее изумленного Саяна в снег сверху полетели большие куски длинных оттянутых вощин, полных запечатанного пчелами меда. Полный рюкзак ароматного дикого мёда весом около двадцати килограммов притащил я в этот вечер домой в придачу к ценнейшему трофею – лесной кунице. Жалко, конечно, было пчелиного роя, но он был разорён и замёрз.
В другой раз я, оставив трактор в деревне на краю леса, целый день бродил с Саяном по зимнему лесу. Разнес корма, подновил солонцы. Три белки я снял из-под Саяна и возвращался к трактору уже ближе к ранним зимним сумеркам. У самой деревни Саян забегал, засуетился. Я, было, пытался посадить его на поводок, но он исчез, и вскоре раздался его радостный, веселый лай. «Опять белка или кот домашний» – мелькнула мысль, но надо было идти снимать собачку с обливания. Когда я подошёл ближе, то увидел, что Саян облаивает птичье гнездо почти на верхушке большой черной ольхи. Ха! Белка? Вряд ли! Гнездо вроде воронье. Подойдя ближе, я увидел, что из гнезда выглядывает мордашка куницы. Я и палки бросал, и по дереву стучал, но куница не хотела выпрыгивать из гнезда. Прицелившись в голову, я выстрелил из «пятерки». И, естественно, попал. Но куница зависла прямо в гнезде – вниз головой. Пришлось раздеваться и лезть на дерево. С трудом по тонкому стволу я добрался до гнезда, стал вытаскивать из него куницу, когда заметил, что в гнезде что-то блеснуло. Сбросив куницу вниз на снег, я потянулся к гнезду. А в нём среди нескольких металлических бутылочных пробок и кусков проволоки оказалась золотая цепочка граммов на двадцать. Не веря в удачу, я положил её в карман, а когда спустился, обнаружил на цепочке заводское клеймо с пробой. Ай, да, Саян. Ай, да, сукин сын!
…Очень любил Саян охотиться на куниц ночью. Особенно в морозные звёздные вечера, когда куница любит прямо с вечера пробежаться в поисках прикорнувшей на птицы, выбежавшей из укрытия белки. На такую охоту я ходил обычно один. Прикрутив изолентой фонарик к стволам, я выходил из дома в девять вечера и спешил к заснеженным хвойным лесам, где мы с Саяном искали куниц, охотившихся на белок. Ночная охота – это отдельный опыт, отдельный раздел и способ охоты. Во-первых, в мои восемнадцать лет в те времена и уже в мои седые годы сегодня, ночная охота – это очень большой азарт, адреналин и даже риск: ведь неизвестно, кого облаивает собака. Бывало, что на меня в темноте налетало стадо кабанов. Я светил фонарём по сторонам, орал, но не стрелял: убежит Саян в поисках подранка – не дозовёшься и в темноте не доищешься. Но ещё полчаса с тебя стекает холодный пот, дрожат коленки. Бывало, что блудил ночью. Уходил от маршрута в сторону порядочно, пока не обнаруживал какой-нибудь знакомый ориентир типа взгорка, ручья или приметной наезженной дороги. Бывало, что стрелял в светящиеся под лучом фонаря глаза куницы, а она, битая, застревала где-то в ветвях ёлки. И полночи уходило на то, чтобы найти её в ветвях и сбросить на снег. А было и такое, что я часа два тряс ветки или верхушку елки, сняв теплую одежду на земле, замерзая до последней косточки, так и не услышав, как куница упала. И уже совсем замерзший, спустившись на землю, я обнаруживал куницу и лежащего рядом с ней Саяна, недоуменно поглядывающего на меня… Бывало, что Саян уходил ночью за кабанами или за лосем – ничего поделать не сможешь. Приходилось жечь костёр, дожидаясь трудягу, счастливого и довольного вернувшегося и пытающегося лизнуть меня в лицо за то, что не ушёл, не оставил, не бросил. Но были ночью случаи, когда Саян не отходил от меня ни на шаг, и только через день или через некоторое время, оказавшись снова на этом месте, по следам я узнавал, что нас сопровождали поодаль волки. Не решался больше Саян на них нападать, зная, что могу не успеть добежать к нему на помощь, окажись он один хотя бы против пары волков, не говоря уже о стае. О том, что Саян интуитивно понимал меня, я знал точно, поэтому, бывало, и разговаривал с ним. А вот, если разговор серьезный, то он внимательно меня слушал. Если же я выговаривал ему за какой-то проступок: то кота чужого разорвёт, поймав в лесу недалеко от деревни, то на охоте чужую собаку покусает, то исчезнет без следа надолго, он чуть виновато опускал уши; но я-то видел: не признаёт вины, только вид делает, что слушает внимательно, хитрый.
Однажды весной я поздно возвращался с охоты. На берегу лесного озера мы устроили удобный подход для диких копытных к водопою и сразу целый комплекс биотехнических сооружений: вышку, несколько солонцов и подкормочную площадку. Сокращая путь, пошли не по лесу, а к реке. Перешли по мосту реку и увидели стоящую в кустах белую машину. Место дикое и, заподозрив неладное, я направился к машине. Так оно и вышло: у машины двое браконьеров уже накачали резиновую лодку, развели костер и перебирали сети, готовясь поставить их на разливе левого берега реки. Я подошёл к ним в форме, но без оружия, представился и попросил показать документы:
– Какие к черту документы, лесник? Ты шёл куда-то, ну и иди куда шёл! – огрызнулся один из них.
– Я повторяю: я не лесник! Я – егерь, а вы нарушаете Правила рыболовства, и я составлю на вас протокол. Или сразу бросьте сети в костер – и мы мирно разойдемся, – попробовал я урезонить браконьеров.
– Мы сейчас тебя бросим в костер. И собаку твою зажарим и съедим, – заржал второй.
Я достал из сумки бумаги и собирался демонстративно составлять протокол на неизвестных, неустановленных лиц, попытавшихся устанавливать сети на реке, тем более в период нереста. Один из браконьеров засмеялся, подошел ко мне и вырвал у меня протоколы. Завязалась потасовка, и в это время совершенно неожиданно для меня Саян укусил моего соперника за сухожилие ноги сзади, пониже ягодицы. Тот дико заорал, полез за ножом, висевшим на ремне в чехле. Но я опередил его, ударив несколько раз кулаком в лицо, и отобрал нож, выкрутив ему руку. В это время второй браконьер выхватил из-под лодки топор, бросился ко мне. Я не успел опомниться, как Саян в прыжке ударил сзади лапами и мордой того в спину так, что мужик со всего маха врезался лицом в землю. Мне оставалось только добавить ему ногой по затылку и оттащить Саяна, рвавшему тому задницу через ватники так, что летели клочки ваты. Разделавшись с браконьерами и успокоив Саяна, я нашёл под козырьком в салоне «Москвича» водительские документы. Составив протоколы на нарушителей, я забрал их сети, документы и передний номер; всё это принёс домой, а назавтра отдал в РОВД вместе с сопроводительной запиской об обстоятельствах дела. Вещдоки: нож, топор, сети – отдал по отдельной описи. Браконьеры понесли заслуженное наказание, а Саян от мамы целую тарелку говяжьей печенки – его любимого лакомства из нашей домашней кухни. Так совершенно неожиданно открылось ещё одно очень важное качество моей охотничьей собаки: служебно-сторожевое. Впоследствии это качество не один раз помогало мне и брату в сложных и даже критических ситуациях при схватках с браконьерами или лихими людьми в лесу.
* * *
По итогам конкурса борьбы с волками нашему охотничьему хозяйству за две недели до нового года выделили бесплатную спортивную лицензию на добычу взрослого лося. Но охотиться при этом можно было всего лишь два последних выходных декабря.
Суббота прошла в радостном возбуждении, но, несмотря на то, что лоси в загонах были и даже несколько охотников стреляли, лось добыт не был. Вечером за столом состоялся не очень лицеприятный разговор подвыпивших охотников, в ходе которого прозвучали нелестные слова и в адрес егерей, и в адрес собак, и в целом всего охотхозяйства. И если брат, присутствующий при этом, резко оборвал критиков, не умевших нормально стоять на номерах и прицельно стрелять, то мне как молодому егерю было очень обидно. Я ушёл из-за стола. Вышел на крыльцо и закурил. Привязанный тут же, Саян быстро угадал мои мысли, ткнулся молча и устало мордой в мои колени.
– Ну что, Саян? Плохо мы работаем, – горестно сообщил я ему. – Сколько критики: егеря молодые, леса не знают; собаки ленивые в охотхозяйстве, толковых нет. Лосей мало – хоть мы уже двадцать голов отправили на экспорт. Эх, Саян! Надо завтра всем доказать, что мы лучшие.
Саян только тяжело вздохнул, закрыл глаза и не стал ни оправдываться, ни извиняться, не стал мне ничего доказывать…
…А в это время на Смоляном болоте огромный лось, лосиха и двое их сеголетков-деток, неспешно обходили по краю делянки, набивая желудки иглицей молодых сосёнок. К утру они перешли дорогу и остановились на дневку в моховом сосняке, где и видимость хорошая, и подстилка непромерзлая. Следы четырех лосей, переходивших под утро дорогу, Виктор увидел из-за руля машины, притормозил и поехал дальше. Проехав ещё полкилометра, остановил машину, попросил всех выгружаться и готовиться к охоте загоном. На инструктаже объяснил, что в окладе четыре лося: лосиха с двумя сеголетками, которых стрелять категорически запрещено, и самец-лось, возможно, уже без рогов. Но, объяснил брат, что самец будет и по размерам больше, и идти он будет, скорее всего, отдельно – позади или стороной от лосихи с лосятами. Поэтому всех охотников настроил на выдержку. Лучше перебдеть, чем недобдеть!
С осадком в душе от вчерашней критики пошёл я с Федей в загон. Я, кстати, был уже с оружием: мне скоро девятнадцать, и я получил охотничий билет военно-охотничьего общества и переоформил ружьё брата «ИЖ-58 МА» на себя. Фёдор без оружия – ещё не положено, он моложе меня на год. С нами в загон напросился ещё один охотник, который вчера перебрал с горя от двух своих выстрелов в «молоко». Мы обошли Смоляное болото – выхода нет. Я стал по центру, Федя и охотник разошлись влево и вправо от меня метров на двести-триста. Я глянул на часы и на компас – пора! Отцепил Саяна, давно тянувшего меня уже за поводок в загон, и, что есть силы, заорал, как учил всегда егерь Гришка: «Ий-е-еп! Хоп-гоп! Ий-е-еп! Пошли! Пошли! Ай-яй-яй», – загон начался. Закричали слева и справа наши загонщики. Саян сразу же исчез из вида…
Лоси слышали с утра, как проехала машина, и звук её затерялся где-то за поворотом дороги. Лосиха лежала рядом с лосятами, разрыв снег аж до самого мха, и грелись боками друг о друга. Лосята на зиму отрастили хорошие густые «шубы». Полая ость хорошо держала тепло, как шелковистый пух, не пропуская холод к коже. Тепло им рядом с мамкой. Самец с оленьеобразными рогами по семь отростков каждый, стоял в стороне. Он обошёл лёжку лосихи, потоптался на месте. Лосю почему-то ложиться совсем не хотелось. Тревожные чувства не покидали его всё утро. И тут он услышал крики загонщиков. Эти крики лось хорошо знал и отличал от криков обычных людей. Загонщики шли ровной линией и явно хотели, чтобы лось пошёл обратно своим следом: там, где они пришли в это болото сегодня утром. И тут он услышал легкие прыжки и частое дыхание. К ним галопом неслась черная собака. Заметила, затормозила, оглядела лося и, не заметив, кажется, лосиху и лосят, залаяв, бросилась к рогатому. Лось, пригнув голову и выбрасывая вперёд копыта передних ног как копья, бросился на собаку. Собака перестала лаять, мгновенно прыгнула в сторону, обежала лося и заметила вставшую лосиху и лосят. Бросив рогача, собака стала облаивать лосиху и спрятавшихся за ней лосят. Лось стал осторожно уходить в сторону от собаки, оставив лосиху с лосятами одних с назойливой лайкой. Тем временем люди, кричавшие от большого леса, подходили всё ближе. Лось понял, что надо спасаться бегством и, имея большой опыт, понимал, что бежать обратным следом нельзя – там смерть. Пусть первыми пойдут лосиха с лосятами. Лось стал осторожно пробираться в сторону от загона, а собака с лаем погналась за лосихой с их потомством прямо по утреннему следу. Лось прислушался. Загонщики идут ровно, но мимо него: можно затаиться и тихо простоять, пока они пройдут стороной, а потом вернуться в большой лес ночью, по следам найти лосиху и лосят, если останутся живы после этой облавы. Тихо и осторожно лось пошёл между загонщиками и стрелковой линией.
Саян вывел лосиху и лосят ровно на стрелков. Он несколько раз заставлял лосиху останавливаться, нападая на неё, однажды даже укусил за ногу зазевавшегося лосёнка. Вот-вот должны прозвучать выстрелы. Сквозь запах лосиного пота Саян уже чует едкий запах человеческой мочи, никотина и дурной запах, который часто бывает у людей по утрам. Лоси перебегают широкую дорогу, на которой стоят охотники с оружием, но никто не выстрелил.
В недоумении Саян перебежал дорогу, остановился. Лосиха убежала невредимой. С ней же ушли и беспомощные её детёныши, которых он, наверное, смог бы самостоятельно загрызть насмерть. Но никто не стрелял, а хозяин вчера так грустно что-то рассказывал. Так обидно рассказывал, что Саяну показалось, что он укорял его, Саяна, за плохую работу. И он сегодня старался изо всех сил, чуть не попал под смертельный удар копыта лося. Лося! Там, в болоте, остался огромный рогатый лось! Людям почему-то приглянулись большие лосиные рога. Может, им и сегодня нужны рога?!
Саян развернулся и бросился в загон. По пути он нашёл лосиный след, увидел Фёдора, который показывал на след рогатого и уговаривал: «Саян, взять! Взять! Ищи! Ищи!». Он все понял: побежал по свежему следу и вскоре нагнал затаившегося за корнем поваленной ветром ели лося. Огромный, он неожиданно выпрыгнул прямо перед Саяном и нанёс удар копытом так стремительно, что копыто пролетело всего в нескольких сантиметрах от бока Саяна. Завизжав от неожиданной и яростной атаки лося, Саян прыжком отскочил за ёлку, обежал её, догнал убегающего в сторону лося, и уже сам пытался укусить того за сухожилие, когда лось неожиданно резко развернулся и вновь попытался ударить Саяна острыми рогами. Но Саян уверенно отпрыгнул и стал с лаем кружить вокруг разъяренного лося. Одновременно Саян услышал, что позади Фёдор что-то кричит хозяину, и вскоре понял всё. Фёдор обогнул их стороной и теперь приближался с голосом, с другой стороны. Лось тоже понял непонятный маневр человека, преградившему ему дорогу в большой лес, и метнулся вглубь болота. Но оттуда тоже кричал человек. А собака тем временем всё же успела укусить за сухожилие ноги. От боли лось присел, а потом бросился на собаку, пытаясь ударить её рогами. Не переставая злобно и громко лаять, Саян кружил вокруг лося. Лось постоял и вдруг учуял запах своей самки на ветвях. Она здесь проходила, и опасности по её следу он не учуял и не услышал. Она вряд ли существует, эта опасность. Поэтому лось оставил попытку обойти загон стороной и бросился по следу самки и его детей. Собака перестала атаковать и кусать и лишь изредка грозно взлаивала где-то позади. Лось разогнался, зная, что впереди широкая открытая дорога, поэтому и хотел её перескочить на максимально высокой скорости. Поднимающего оружие охотника он увидел прямо на своём пути, хоть впереди явно чернели из-под снега следы его лосихи и лосят. Но останавливаться было уже поздно, да и собака сзади напирала, стараясь подобраться ближе, неожиданно и больно укусить. Лось прибавил хода, повернул вправо и, уже выскочив на дорогу, увидел ещё одного человека, смотревшего на него через прицел ружья. Дым со стволов и сильный удар в бок он увидел и почувствовал одновременно. Боль сковала переднюю лопатку. Лось споткнулся, упал, перевернулся через голову, несколько раз вскинув белые ноги, затих. Пуля попала в сердце. Как Саян рвал шерсть у него на загривке, лось уже не чувствовал. Он был мёртв… Обычный маневр подставить под опасность первой лосиху не оправдался на этот раз из-за упорной собаки…
…Я шёл в загоне и прошёл уже треть пути, когда заработал Саян. С визгом начал лаять, затем перешёл на хриплый, злой лай. Я понял, что он облаивает на месте крупного зверя. С полминуты лай продолжался на одном месте, но потом сдвинулся к стрелковой линии: «Ну, наконец-то! С Богом!» – подумал я с облегчением и быстрее стал сокращать расстояние. Вот и место лёжки лосей. Так… Лосиха! Двое сеголетков! А где же рогач? Ё-ма-ё! Рогач пошёл стороной, сука хитрый! Обойдёт загон – Саян увязался за самкой. Я с досады сплюнул. Поорал на месте и закурил. По голосу слышу, что Саян уже где-то на стрелковой линии.
– Федя! Федя! Отзовись!
– Я тут! Говори!
– Ты следы лося не пересекал?
– Не-е-е-ет! А, что?
– Возьми вправо-о-о! Впра-а-а-во-о! Впра-а-во-о бери! Лось-рогач стороной идёт!
– Понял! Бегу-у-у!
Молодец Федя! Может, успеет лося обогнуть. Но тут совсем рядом опять заработал Саян. Запищал, взвизгнул и с новой силой рычит, лает на месте, кружит лося. «Молодец, собачка, держи, молодец. Вернулся, нашёл! Скоро Федя поможет!», – сам с собой разговариваю, и, ожидая, что сейчас лось от Феди крутнётся на меня и попытается уйти левым флангом, где загонщики, не слушая меня, уже давно ушли вперёд и теперь не только не помогут, а наоборот помешают. И действительно, слышу, лось прёт на левый фланг, упорно отрываясь и отказываясь идти на стрелковую линию. Кричу, что есть силы так, что, наверное, верхушки деревьев от крика действительно, как учил егерь Гришка, колышутся и мыши бегут на стрелковую линию.
Лось отворачивает вправо – слышу лай собаки – и по следам лосихи идёт, наконец, на стрелковую линию. Вот-вот должен прозвучать выстрел. Вот-вот! Но – тишина, черт возьми, что происходит?
Четыре выстрела подряд звучат так неожиданно, что, кажется, будто они прозвучали над ухом. Хотя расстояние около двухсот метров. А Саян? Саян несколько раз злобно гавкнул на месте. Ещё раз! Ещё! И тишина! Всё! Есть!
Я радостно ору и с криком минут через пять выхожу на дорогу. Посреди дороги без сигнала «Отбой» стоит вся бригада. Курят. Смеются. А метрах в пятидесяти от них лежит огромный черный лось с большими рогами. Возле лося сидит, оскалив клыки и выкатив свирепые глаза, мой Саян. Он вчера меня услышал и понял. Он ждёт только меня, чтобы взглядом сказать мне это. И я это понимаю!
* * *
Два года мы не виделись – я служил срочную службу в армии, но в письмах получал постоянную информацию и об охоте, и о Саяне. Очень скучал, конечно же…
Поезд «Рига-Киев» привёз меня в родной город в два часа ночи. Мелкое недоразумение с патрулём на вокзале, разбор в комендатуре – и вот я на такси подъехал к дому. Два года позади… В свете фар – рвущийся на цепи дворовой Шарик, флегматично выглядывающий из вольера Босый и… колесом скачущий по вольеру Саян. Как он узнал меня издали в военной форме – загадка. И, прежде чем ступить на порог родного дома, я подошёл к вольерам, пообщался со своими собаками, зашёл внутрь к Саяну, который за это время возмужал, окреп, превратившись в мускулистого, крепкого бойца. Он лизал мне лицо, стоя на задних лапах, тыкался мордой в грудь, увешенную заслуженными, и не очень, медными знаками и настоящим, но не полагающемся по Уставу аксельбантом. И только выбежавшие на крыльцо отец и мать приостановили наши объятия с собаками.
Отдохнув три дня, я написал заявление и восстановился в должности егеря. Стояла глубокая осень. Все работы по биотехнии были завершены другими егерями, полным ходом шла охота, поэтому я решил недельку походить с Саяном просто по обходу: ознакомиться с новыми рубками, с различными следами, найти и полюбоваться выделенными сознанием и так полюбившимися когда-то ландшафтами. Есть у многих людей, часто посещающих лес, свои любимые, и не очень, места. Я не любил только одно место – заболоченный лог, пересекающий Любаньскую линию. Любаньская линия была удобна тем, что на ней можно было пересечь часть моего дальнего обхода поперек. Но вот лог, шириной метров триста, наверное, в самом низком и заболоченном его месте, приходилось либо обходить километра за три, либо откатывать сапоги, и, цепляясь за кусты, перебираться по чавкающей грязи на противоположную сторону. А вот любимых мест у меня было несколько. Самое близкое к дому место – поляна среди соснового бора с густо разросшейся в подлеске лещиной. Орешник здесь поднялся метров до пяти, образовав зеленый полог под вековыми соснами. А узкая дорога в этом пологе казалась длинным тоннелем. В конце этого тоннеля и находилась небольшая, радиусом метров в пятнадцать, лесная поляна, заросшая высокой лесной травой. Интересные находки обнаружил я на этой поляне. На одной из её опушек рос удивительный и редкий куст «Вороньего глаза», на противоположном краю поляны, словно специально кто-то посадил – куст барбариса с ярко-алыми кислыми продолговатыми ягодками. А между ними лежит метровый, а то и больше, валун. За этим валуном растёт большая осина, в коре которого вырезано ножом имя Оля – имя моей первой и не совсем взаимной любови. На этой поляне, получив полномочия егеря «Учебного егерского обхода», я строил самим же придуманные лёгкие переносные кормушки для косуль. На этой поляне я любил, уже работая настоящим егерем, насобирать колокольчиков и, высушив их между страницами «справочника егеря», отправить в Киров девушке Лиде, которая ждала меня из армии, но, к сожалению, оказалось, что зря – подвёл я Лиду, не оправдал её ожиданий в светлой её любви. На этой поляне, будучи ещё пацанами, мы с братом делали привал в наших путешествиях по изучению леса, а пути отсюда до дома – не менее семи километров. Я с улыбкой вспоминаю свои хныканья, когда брат вставал и собирался идти, а я капризничал, просил ещё отдохнуть и дать мне вдоволь напиться воды из его фляжки с водой. Несмотря на то, что было мне годков семь-восемь, брат воды много не давал, приучивая таким образом к терпению и выносливости, и отлежаться на жарком солнышке тоже не давал: просто приходилось унимать нюни, идя за братом, который уже скрывался за деревьями: оставаться на съедение волкам не входило в мои планы.
Став егерем, я и Саяна приучил, что эта поляна в орешнике – наша базовая стоянка. Очень часто я, выходя на эту поляну, находил там весело закрутившего хвост Саяна, говорящего мне: «А, я первый!». Однажды с Федей мы спрятали под камнем почти целую бутылку самогона, прихваченную тайком из дома – так и осталась она там лежать нетронутой уже столько лет. И, естественно, что пройдя по лесу полдня, я повернул на «ореховую поляну». Ничего удивительного, что там уже, высунув язык, меня уже поджидал Саян. Давно никем не кошеная поляна была устлана полегшей травой. Камень – на месте. «Оля» – метра на два выше головы. С интересом палкой ковырнул землю под камнем и вывернул зеленую, из-под лимонада, бутылку с прозрачной жидкостью с колыхнувшейся мутью на дне. Открыл, понюхал – хорошо пахнет. Придёт Федя из армии – распробуем «виски»!
Саян по пути облаял несколько белок, но я не стал стрелять – рановато. Бегает Саян бесшумно, так же резво, так же энергично! Но что-то изменилось?! Изменилась манера. Исчезла детская его и юношеская суета, исчезло лишнее его принюхивание к непотребным запахам. Он по-деловому мелькал где-то впереди в просвете деревьев, исчезал ненадолго, подбегал ко мне, заглядывая в глаза, и вновь исчезал. Что-то звериное, боевое и сильное пробивалось в его поведении, в его движениях, в его взгляде черных умных глаз.
Брат выдал мне на всякий случай три лицензии на добычу двух кабанов и одной косули. Я с удовольствием взял их: соскучился по охоте, соскучился по охотничьему адреналину, по азарту, по только охотникам присущему набору чувств и эмоций. Отдохнув на поляне, я решил идти в сторону дома вдоль заболоченной поймы, тянувшейся параллельно реке и лесу на километров десять, как раз до выхода из леса к дому. Саян определил направление нашего дальнейшего движения, несколько раз возвращался, проверяя свою догадку о выбранном пути и потом вовсе исчез. Я, закинув ружьё за плечо, не спеша шел знакомой тропинкой в сторону дома, как вдруг услышал в болоте грубый и хриплый лай. Саян работал! Первой мыслью было – лоси! Но позднее, услышав, что Саян кружит довольно большим кругом, часто замолкает, я зарядил оружие пулями – кабаны! И точно, вскоре я нашёл их следы. Небольшое стадо. Видимо, свиноматка с сеголетками и парой-тройкой прошлогодков, а сними рядом – не очень большой секач. Саян внезапно залаял уже где-то далековато. Наверное, секача подцепил? Я быстрым шагом пошел отсекать передвижение диких кабанов из болота в лес. Обычно они долго кружат в болоте и неохотно идут в большой лес. И основным переходом внутри этой заболоченной поймы был перешеек между двумя клиньями леса, ограниченными полянами: Миколовой и Никитовой, как мы их назвали с моим другом Федором, который сейчас служил в ВДВ где-то на Украине. Я бегом побежал на перешеек, но не успел, кабаны уже перескочили его, и я услышал только их треск. Но Саян лаял в другом месте – и лаял как-то непонятно, с остановками и рычанием. И тут я явно услышал визг дикого поросёнка там, где лаял Саян. Я бросился туда и обнаружил этого бедолагу. Он прижался к корню упавшей старой ёлки и, разбрызгивая слюну и пену из пасти, огрызался на собаку. А Саян стоял и спокойно лаял на него, но как только кабанчик собирался сдвинуться с места, бросался к нему, заставляя занять оборону у дерева. Я поднял стволы, прицелился и нажал на спусковой крючок…
