Найденка

Вот это живодерство вместе с сознанием гадости и преступности нашей забавы и прибавилось к моим прежним терзаниям. Хотя я всячески воздерживался от живо-дерства и ограничивался лишь добыванием гнезд и птенцов в угоду девочке, тем не менее это не ограждало мою нервную систему от крайнего возбуждения и напряженного состояния, так как не быть свидетелем живодерства Найденки я все же не мог, а это несравненно тяжелее самого живодерства. Насколько увлекательно одно, настолько омерзительно другое, и нервы возбуждаются и напрягаются гораздо сильнее. Когда, бывало, Найденка на моих глазах трепала и рвала свои злополучные жертвы, у меня невольно сжимались кулаки, и я порывался избить ее в воздаяние за возмутительную жестокост; и только не умолкшее еще раскаяние за тот удар по лицу спасал ее от возмездия, которое было бы ужасно по своей беспощадности. Этот порыв возмездия бывал иногда настолько силен, что я, чтобы не поддаться искушению и заглушить злобу и ненависть к девочке, принимал сам участие в истязании.

XIV

Между тем, мое нервное, напряженное состояние увеличивалось со дня на день. Я помню, как, измученный рысканием по кустам и пережитыми за день ощущениями в качестве невольного зрителя живодерства Найденки, я не мог сомкнуть глаз. Воображение с ясностью действительности воспроизводило картины предсмертных судорог и конвульсий несчастных птенцов. Мне чудилось шуршание травы, когда они бились в последних корчах; я слышал треск их хрящей и костей; я ощущал горячее, учащенное дыхание Найденки; я, видел её искаженное лицо с горящими зелеными глазами. Когда под утро, измученный галлюцинацией, я, наконец, впадал в забытье и засьптал, мне снилось что-нибудь до такой степени ужасное, что я вздрагивал всем телом и вскакивал с постели с проступавшими на лбу крупными каплями пота. И опять длинной вереницей, одна за другой, проходили передо мной картины пережитой, перечувствованной действительности.

Еще более мучило меня мое воровство. Дома уже несколько раз замечали пропажу яиц из гнезд, и крысам попадало-таки от бабушки изрядно. Она обратилась к помощи мышьяка и уморила двух кур, а яйца все пропадали. Ярости бабушки не было границ. Проклятия и пожелания самого смертоносного содержания сыпались по адресу крыс каждое утро в таком изобилии, что мне становилось страшно при мысли, как бы все они не обратились на меня. Мать однажды хватилась большего куска сахару, который один оставался в сахарнице и который я украл для Найденки ночью. Сознание, что я – вор, грызло меня каждую минуту. Вор… вор… вор… твердил мне даже часовой маятник. Я окутывался с головой, зарывался в подушки и прислушивался. Вор… вор… вор… вор… твердил назойливо маятник. Я прокрадывался в залу и останавливал часы. Все были в недоумении – отчего вдруг часы стали останавливаться. Занимало всех то, что они останавливались только ночью. Было решено, что часы попортились, и их отослали верст за пятнадцать чинить. Я был чрезвычайно рад этому…

Терзаемый раскаянием за воровство, я заливался горькими слезами, от души проклиная Найденку, а на утро опять что-нибудь крал и убегал за реку. Каждый раз, когда подходило время возвращаться домой. сердце у меня с болью сжималось. «А что, если дома узнали, что я украл?» – думал я, холодея при одной мысли об этом.

Но и это еще не все: у меня был еще один источник терзаний.

Как я уже говорил, я самым тщательным образом скрывал свои симпатии к Найденке и свою неестественную дружбу с ней, потому что понимал, какой нелепостью она должна была казаться всем. Да это и не была дружба. Это была тиранния пяти или шестилетней своенравной и капризной замарашки над девятилетним мальчутаном. Она распоряжалась мной, как сказочная принцесса своим личардой. Моей инициативы не было ни в чем, я был лишь исполнителем её воли. Это чрезвычайно оскорбляло мое самолюбие.

При той свободе, какая предоставляется в деревне детям, скрывать от домашних свои отношения к девочке было немудрено. Труднее было укрыться от глаз посторонних, особенно ребятишек, и они начинали уже дразнить меня Найденкой. Взрослые, главным образом бабы, когда встречали нас вместе, тоже начинали посмеиваться и, не стесняясь нашим возрастом, отпускали такие остроты, что я краснел до самых пят.

Мою потерянность и постоянное тревожное состояние стали замечать и дома, и мать несколько раз приступала с расспросами: что со мной, здоров ли я, где пропадаю целые дни. Я был так подавлен сознанием своей преступности, казался самому себе таким гнусным, жалким, что не выносил никакого участия к себе, и старался как можно меньше попадаться на глаза и обращать на себя внимание. Под конец постоянный страх, что все мои тайные дела объявятся, достиг чрезвычайного напряжения, и я почти совсем перестал спать по ночам. Временами в мои бессонницы на меня нападал такой ужас, что я садился у чьей-нибудь постели и дожидался, когда рассветет.

XIV

Была середина лета, начало ржаного жнитва.

Однажды, поднявшись довольно поздно, должно быть, после одной из мучительных, бессонных ночей, я отправился в Дальнюю Гриву уже после обеда. Еще издали до меня донеслось мяукание кошки и звенящий, так хорошо знакомый мне голос Найденки. «Вот тебе! вот тебе!» – твердила она, сопровождая свои слова резкими ударами. Я вбежал за кусты и – Боже мой, что я увидал! Наш красавец кот, серой, чудного рисунка, шерсти, любимец мамы и бабушки, закадычный друг сестры Маруси, совершенно мокрый, с рубцами поперек спины, припав к земле, торопливо лапами тер свое рыльце, как будто стараясь от чего-то освободиться. Вместо ясных глаз у него были кровавые язвы. Найденка, страшно исцарапанная, стояла над ним с толстым прутом и с плеча била его по спине.

В первое мгновение я бросился было на нее, но удержался и, схватив кота на руки, побежал с ним домой. Кот продолжал жалобно мяукать. Я бежал изо всех сил, чтобы не слыхать его мяукания. «Как я принесу его домой?» – вдруг родился у меня вопрос. Я невольно остановился и поглядел на кота. В одно мгновение мне представилось, как рассердится бабушка, нахмурится отец, заплачет Маруся, как всплеснет руками и ахнет мать, как жалобно она будет причитать над ним, и две слезинки потекут по её бледным щекам. «Никак нельзя!» – прошептал я в отчаянии. У меня мелькнула мысль… «Конечно», подумал я в ответ на нее и помчался дальше. Добежавши до плотины, я махнул кота в воду и с криком, заткнув уши, чтобы не слыхат плеска при падении, понесся, как сумасшедший.

Я побежал не домой, а мимо клалбища, поднялся в яровые поля на рубеж, который тянулся на версту в глубь и упирался в широкий овраг. Весь рубеж до самого оврага пробежал я бегом, как будто спасаясь от погони. Я действительно спасался, но от себя, от своих собственных ощущений.

Здесь было совершенно тихо – ни одной души: весь народ работал в ржаных полях. Я в изнеможении растянулся на крого оврага. Окружающая тишина и безлюдье возбудили во мне чувство одиночества, покинутости. Мне стало нестерпимо жаль себя, и я разразился слезами. После слез я всегда чувствовал себя спокойнее и легче, но в то же время утомлялся настолько, что всегда засыпал. И в этот раз я тоже заснул.

Было часов семь, когда я проснулся. Солнце висело над самым горизонтом и уж не пекло. Кругом было так хорошо, как бывает вечером после душиого, жаркого дня. Ни откуда не доносилось ни единого звука. Я бодро поднялся на ноги, но лишь только вспомнил про кота, сердце у меня сжалось, и я почти упал на траву.

Раздумывая о случившемся, я пришел к совершенно неожиданному для себя выводу: вся беда, казалось мне, заключается не в том, что Найденка ослепила его, а в том, что я бросил его в омут. Кто ему выколол глаза, можно было и не говорить; а (главное – я-то сам был не виноват в этом! А теперь… могут даже подумать, что это я его ослепил, а потом и бросил в омут. Я испугался своего открытия. Мне живо представилось, как хорошо было бы, если бы я не сделал этого. «Теперь я мог быть за рекой, мог бы быть дома спокойный, веселый, рассуждал я. – Зачем я бросил его»?..

– А может быть он не утонул?.. – Бог весть как и откуда мелькнула у меня надежда. Я встрепенулся и в следующую секунду со всех ног несся мимо огородов на реку, к плотине. Мной овладел безумный восторг при одной мысли о такой возможности.

Вот плотина. Еще издали я стал прислушиваться, задерживая дыхание, – не услышу ли мяуканья, но было тихо. Я остановился шагах в 10-ти от спуска, не решаясь разом разрешить вопрос… На реке не было ни души, но слышалось не единого звука, похожого на мяуканье. В кустах скрипели коростели, в заводях квакали и булькали лягушки, из села доносились последние вечерние звуки – скрипели ворота, на выгоне блеяла запоздавшая овца, кого-то звали ужинать, где-то ревел ребенок, но громче всех билось мое сердце. Я спустился к омуту, к тому месту, где бросил кота. Тут было совсем темно. Я нагнулся к самой воде… Неужели его нет?! Нет, вот он… Сердце упало… Может быть, это не он? Я достал из воды палку и потрогал. Конечно, он!.. Может быть, он еще жив? Я впился глазами в черневший, еле видный в воде труп и ждал, что вот он сейчас заворочается. Он, конечно, не заворочался.

Собственно я был уверен, что он утонул. Он даже и не мог не утонуть, потому что палки, щепки и всякий хлам помешали бы выбраться даже собаке. В досаде бросил я в кота палкой и побрел домой. Теперь меня охватило ожесточение и злоба на себя, на все и на всех.

Когда я подходил к дому, у окна стоял дьячек Павлыч и о чем-то разговаривал с отцом; мать в зале зажигала лампу. Из ворот вышла Маруся и, завидя меня, остановилась.

– Коля, не видал ли Котю? – плаксиво спросила она меня.

– Вашего кота я видел даве утром на реке у мельницы, – отвечал за меня Павлыч…

У меня снова мелькнула мысль убежать, скрыться, исчезнуть. Я чувствовал, что чрезвычайно побледнел и, не ответив Марусе, прошел на крыльцо. Минуя кухню, я другой дверью прокрался в прихожую, где стояла моя кровать, и лег в постель. Я лежал в полнейшем изнеможении, замирая от страха, что вот сейчас меня позовут ужинать; я откажусь, и начнутся расспросы – что, да отчего, да как? Ах, как мне хотелось, чтобы обо мне все забыли. Вот кто-то идет… мама!

– А ужинать-то? – спросила она, присаживаясь ко мне на кровать и, сжав между ладонями рук мое лицо, вплоть припала ко мне своим лицом, как делала всегда, когда ласкала нас в свои добрые минуты.

И не успел я ответить ей, как где-то далеко-далеко, в самом потаенном уголке сердца, что-то как будто екнуло, потом стало быстро расти, подступило к горлу, стеснило дыхание, и я, уткнувшись ей в колена, зарыдал.

– Ну, что такое? Что случилось? – встревожилась мать. Я не отвечал, будучи не в состоянии из-за душивших меня слез выговорить ни единого слова. Так как такие приступы слез случались со мной и прежде, то мать понемногу успокоилась. Слегка покачиваясь, как будто убаюкивая меня, она блуждала своими мягкими, гладкими, теплыми руками по моему лицу, по шее, по волосам легко, приятно, успокаивающе и терпеливо ждала, когда кончится мой припадок. Но мне было так хорошо, так легко и светло отановилось на душе, что я, хотя и успокоился, не отпускал ее от себя, крепко обхватив руками и уткнувшись лицом в колена. И как горело мое сердце, как хотелось мне раскрыть его перед ней – изболевшее, исстрадавшееся без её теплой, умиротворяющей ласки! Но мы были не одни.

Нас уж несколько раз звали ужинать.

– Ну, что, ничего не скажешь? – спросила она, нагибаясь надо мной.

– Нет, мамочка, завтра, – отвечал я.

– Ну, ладно, завтра. А ужинать?

– Нет.

– Ну, спи, Христос с тобой. – Она перекрестила меня и ушла. Я тотчас же заснул и за все лето ни одной ночи не спал так крепко, как эту.

XV

На утро я проснулся позже всех. В доме было тихо. Из сада через открытое зальное окно слышался говор и плач. Я кинулся к окну. Под большой черемухой, на своем излюбленном месте, сидела с шитьем на коленях мать; около неё стояли бабушка и Маруся. Маруся плакала и рукавами утирала слезы, бабушка о чем-то громко говорила, быстро и широко размахивая руками, что бывало с ней, когда она была взволнована. Я прислушался и обмер, вдруг вспомнив обстоятельства вчерашнего дня и то, что предстоит мне пережить за нынешний день. Меня опять начала давить тоска. Насколько накануне вечером я горел желанием исповедать перед матерью свои грехи, настолько теперь я желал как можно дальше отодвинуть эту страшную минуту. Уж я раскаивался, что обещал ей все рассказать, и у меня мелькнула мысль убежать. «Нет, уж лучше сейчас!» – решил я и, точно с гирями на ногах, направился к матери.

– А-яй, до коих пор! – завидя меня, шутливо проговорила мать. Но по тому её голоса и по лицу я сразу заметил, что ей не по себе. Я подошел.

– Ну, что? Выспался ли? – спросила она, зорко всматриваясь мне в лицо.

– Выспался, – отвечал я.

– А нашего-то Котика… утопил кто-то! – проговорила мать, кручинно покачав головой, и глаза её блеснули слезами.

В груди у меня как будто закипело, стеснило дыхание, сдавило горло, ручьем брызнули слезы, и я, как и накануне, уткнувшись ей в колени, начал свой покаянный рассказ. Мне хотелось скорее облегчить свою совесть, поэтому я торопился, путаясь и перескакивая с одного на другое, то и дело не находя слов. Я рассказал и то, как мы с Найденкой зорили гнезда и мучили птенцов, и как я воровал, и как меня за это терзала совесть, и как я мучаюсь по ночам, и какой страх нападает на меня в мои бессонницы.

Как и накануне у меня на постели, слегка покачиваясь и блуждая руками по моей голове, мать слушала, лишь изредка прерывая меня вопросами.

Я кончил и ждал.

– Бедненький ты мой! – с невыразимым чувством проговорила мать, приподняв с колен мою голову. И, сжав между ладонями рук мое мокрое от слез лицо, она припала ко мне вплоть, обдавая меня горячим дыханием. её глаза были полны слез.

Конечно, я не ждал ни брани, ни даже упреков, но столько в словах «бедненький ты мой» заключалось любви и ласки, столько сочувствия ко мне, что у меня снова брызнули слезы, и я, как безумный, бросился целовать её руки, лицо, платье. Но уж это были другие слезы – не сердечной боли, не измученной совести, а чувств и ощущений иного порядка: тут была и радость от облегчения, и благодарность за это облегчение и за то, что меня пожалели, и жалость к самому себе, потому что ведь я действительно был «бедненький» и понимал это, как нельзя более.

Долго сидели мы с матерью под старой черемухой и разговаривали. Мать очень заинтересовалась Найденкой и много расспрашивала меня про нее. Время близилось к обеду. Вдруг у садовой калитки показалась бабушка.

– Мама, я уйду? – проговорил я.

– А-а! – засмеялась мать. – Ну, поди искупайся и приходи обедать. Смотри же, непременно.

Я юркнул в вишенник, прокрался к калитке и побежал на реку.

Когда я вернулся, обед был уже готов. Целую бы неделю я согласился не есть, только бы не обедать в этот день. Точно связанный, сел я за стол на свое обычное место, около матери, не смея поднять глаз.

– Что больно присмирел? Вот, вместо щей-то, березовой бы лашней угостить, – сообразила бабушка.

– Следует, – подтвердил и отец.

Но бабушкины филиппики, даже приправленные лаконическими комментариями отца, теперь меня не смущали. Несколько иначе обстояло дело с Марусей. Она поклялась отмстить за котика, переломать все мои вещи и избить Найденку.

После обеда мы отправились с ней на реку почтить вниманием так трагически и столь безвременно погибшего друга. Кот мирно плавал на том же месте, разделяя одинаковую долю с разбитым лаптем, палками, щепками и прочим хламом.

– Милый Котя! – с искренней грустью проговорила Маруся, потрогивая кота палкой, и из глаз её текли слезы…

Когда мы направились домой и поднялись на плотину, навстречу нам совершенно неожиданно вышла Найденка. Вероятно, она шла к Оксену поесть.

– Ты зачем нашему коту глаза выколола? – коршуном налетела на нее Маруся и той самой палкой, которой помогала мне вытаскивать из воды кота, больно ударила девочку по плечу. Найденка откинула назад свои космы, скользнула глазами по Марусе, остановилась на мне не то с упреком, не то чего-то ожидая и, поникнув мохнатой головой, побрела дальше.

– Ну, зачем ты ее?.. – упрекнул я Марусю.

– А она зачем кота-то?.. – проговорила Маруся, в смущении провожая девочку глазами. Вслед за Найденкой двинулись и мы и до самого дома не перемолвились ни одним словом, каждый думая свои думы.

XVI

Наступила ночь. Все давно спало, один я опять мучился бессонницей. Взгляд зеленоватых глаз с упреком стоял передо мной, смотрел на меня из всех углов, жег меня. Я в тысячный раз перебирал в памяти подробности встречи на плотине, искал свою вину по отношению к Найденке и не находил её. Не предвидя конца своей бессоннице, я пошел в залу, к окну, у которого коротал большую часть своих бессонных ночей. Оно выходило на улицу.

Было совсем темно. Небо заволокло облаками. От поры до поры налетал легкий ветер, и большая трехствольная рябина в палисаднике перед окнами мягко и густо шептала. Вдруг я услышал шорох, и вслед затем в темноте обрисовалась под окном так хорошо знакомая мне фигурка Найденки.

– Это ты? – встрепенулся я от радости, вскакивая на подоконник. Найденка вдруг беззвучно исчезла, точно растаяла. Я выпрыгнул из окна на улицу и увидал, как она скользнула темным пятном на белом фоне ограды мимо церкви, к спуску на кочкарник. Не отдавая себе отчета зачем, я пустился догонять ее. Найденка спустилась на кочкарник и прямиком через выгон понеслась к плотине, нимало не стесняясь ни темнотой, ни кочками, точно бежала днем по ровному месту. С первых же шагов она далеко оставила меня. Я бежал робко, нерешительно, остулаясь и запинаясь за кочки, и давно уже не видел ее перед собой.

Добежав до плотины, я остановился. Там было так темно и страшно, что у меня не хватало решимости перейти на ту сторону. Я прислушивался к шелесту кустов за рекой и чего-то ждал.

– Я с то-бой не длю-зууус!.. – вдруг звонким и протяжным речитативом прокатилось вдали за рекой, то замирая, то усиливаясь, точно ветер, забавляясь, бросал и ловил по широкой болотине отдельные слоги. И опять все затихло, только ветер шумел, перебегая от куста к кусту.

Я воротился домой под впечатлением самых разнообразных ощущений. Мне было и обидно на Найденку, и жаль дружбы с ней, и досадно на Марусю, избившую Найденку, и на себя за то, что я бежал за девочкой. Действительно, зачем я бежал? Чего я хотел? Что бы сделал, если бы догнал ее? Между тем Найденка, очень естественно, подумала, что и я тоже хочу ее прибить.

С этой же ночи я начал сильно скучать о Найденке. Меня неудержимо тянуло за реку. Звонкий крик над широкой болотиной с утра до вечера стоял у меня в ушах. Прокравшись кустами к Дальней Гриве, я, как бывало на кладбище, по целым часам терпеливо наблюдал за девочкой. Теперь я уже ни разу не заставал ее за живодерством; она предавалась самым безобидным занятиям: лепила из глины запруды у берега озерца, болталась в воде, бродила по лугам, бесцельно слоняясь от стога к стогу и постоянно что-нибудь мурлыча в полголоса – не то песни, не то – что взбредет в голову. Я несколько раз порывался к ней, но что-то удерживало меня на месте. И я также незаметно уходил домой.

XVII

Был самый разгар ярового жнитва. Однажды после обеда нас с Марусей послали на полосу за зеленым горохом. Наша полоса находилась по изволоку выше кладбища. Маруся нарвала немного и понесла домой. Несколько спустя и я собрался уходить, как вдруг увидел, что – мимо капустников поднимается к кладбищу Найденка. Не желая быть замеченным ею, я ползком подобрался к толстой березе, и прежде служившей мне пунктом для наблюдений за Найденкой, и спрятался. Дойдя до дороги, которая мимо кладбища вела на наш поповский порядок, Найденка вдруг свернула в сторону и остановилась. Теперь только я увидал, что в углу кладбища, на самом краю канавы, навзничь лежала какая-то женщина. Девочка на минуту как будто задумалась, потом обошла кругом лежащей, снова остановилась и оглянулась…

Кругом не было никого, и я притаился в нескольких шагах, не отдавая еще себе отчета в происходящем. Отбежав на дорогу, она нагребла в подол пыли и, прежде чем я успел сообразить, что она хочет сделать, вытряхнула пыль на лицо женщины. Я оцепенел от ужаса. Раздался невнятный крик. Женщина, по-видимому пьяная, бессильно взмахнула руками, закашляла, забилась. У меня потемнело в глазах…

Когда я очнулся, Найденки не было, женщина лежала на том же месте, но уже в другом положении.

Я прибежал домой; не находя места от гнетущей тоски, точно сделал это я сам. Мне поминутно слышался подавленный крик и кашель… Я прокрался на сеновал и стал ждать. По моему предчувствию должно было произойти что-то чрезвычайное, что-то такое, что я непременно услышу с сеновала, и в ожидании меня охватывала нервная дрожь. Мне мучительно хотелось разделить с кем-нибудь свою тайну, но я чувствовал, что не могу рассказать никому. Хотя Найденка теперь внушала мне лишь ужас и отвращение, все же мне было жаль ее, и я не мог из вчерашнего друга превратиться в предателя.

Наконец, я надумал навести ваместо, где лежала неизвестная женщина, кого-нибудь из ребятишек и побежал на реку, где во всякое время дня можно было найти их. Я пригласил двоих мальчуганов к себе на горох, и мы отправились.

У меня ноги подкашивались от волнения. Я с нетерпением ждал, что кто-нибудь из них заметит лежащую женщину, но они не замечали.

– Кто-то лежит, – проговорил я, как мог спокойнее, оборачиваясь в ту сторону.

– Верно! айдате, посмотрим.

– Эво, мотри, та нищенка. Ее утресь сиделец из кабака выгнал, я видал.

– И то, знать, она; бежим-те.

Они побежали и вдруг остановились, как вкопанные.

– Иди-ка-что! Иди! – сдержанно кричали они, махая мне руками. Кажется, ничто в мире не заставило бы меня подойти. Ребятишки вернулись ко мне оовершенно белые от волнения и страха.

– Мертвая… полон рот пыли… И в глазах-то все пыль… Кто-то созорничал! Надо сказать!

Мы побежали в село.

Минут через десять все, кто ни был в поле, спешили к кладбищу. Бежали ребятишки, ковыляли старики с подогами в руках, тащились старухи с грудными ребятами. Все торопились молча, обмевиваясь поклонами.

Страшная весть тотчас разнеслась и по полям. Началась суматоха. Народ побросал жнитво и, как на пожар, хлынул на кладбище. Бежали даже из соседних деревень, полями смежных с нашими. Толкам, предположениям, догадкам не было конца, и все сходились на том, что это – озорство кого-нибудь из ребятишек.

Не смотря на то, что село кишело народом, на улице было тихо и как-то угрюмо мрачно, как бывает только во время беды или перед бедой. Все ходили понурые, кручинно и вдумчиво опустив головы. То тут, то там женщины сбивались в кучки и тихо разговаривали. Многие матери уже перессорились из-за ребятишек, перекоряясь их прежними шалостями и проказами.

Но для Тарантаса это необычное происшествие было настоящим бенефисом. Насквозь продитанная ненавистью к ребятам и почуяв общую вражду к ним со стороны взрослых, она из кожи лезла, чтобы еще больше разжечь неприязнь к ненавистным ей и беспощадным врагам.

– Что? Дождались? – тарантила она на всю улицу с своей обычной трибуны – с завалины. – Гоже-ли?.. То-то вот! Учили-бы, как след… Как вот теперь?.. Вот, жалели, вот и жалейте… Я их, треклятиков, уж больно гоже знаю, – вот что! Их, дьяволят, повесить мало! Еще вот сожгут, помяните мое слово – сожгут! и т. д.

Среди общей сумятицы и жуткой тиши, её надсадный, истеричный голос звучал особенно назойливо. Но всем было так не до неё, столько заботы было у каждого, в виду предстоящей кутерьмы, что на нее совсем не обращали внимания. Впрочем, это нисколько не обескураживало ее.

XIX

В моих воспоминаниях очень мало сохранилось от всей той кутерьмы, которая началась по поводу задушенной женщины. Большая часть из этого живет в памяти не по личным влечатлениям, а по рассказам других, и то гораздо позднейшим. беспрерывный караул у трупа, наезд полицейских и следственных зластей, длинная и безалаберная процедура допросов ребят с застращиваниями, посулами и прочими нелегальными приемами (нас с Марусей почему-то не допрашивали), – все это представляется мне как-бы за густым туманом: все слилось в одну серую бесформенную массу; только кое где прорезываются отдельные контуры некоторых действующих лиц, – и ни одной цельной фигуры, ни одного определенного впечатления…

По-видимому, я был настолько погружен в созерцание явлений своей индивидуальной жизни, что все, происходившее вне меня, оставалось за гранью моих восприятий и ощущений.

Но вот, вся следственная канитель, кстати сказать, совершенно безрезультатная, кончилась. Женщину схоронили, и все тотчас покатилось по своей старой колее, точно никогда из неё и не выкатывалось. У всех вместо пережитых тревог остались лишь одни воспоминания, то горькия и досадные, подчас даже злобные, то добродушные, безразличные. В яровых полях снова закипело жнитво. Притихшая было детвора опять зазвенела, за то Тарантаса не только не было слышно, но даже не видно… пылая мщением, никем не сдерживаемая детвора рвалась с ней в бой.