Самопревосхождение

Захария оглядывался вокруг, как бы ища поддержки у строго выверенных пропорций окружающих нас благородных зданий, а может быть, и у самой императрицы, на века заключившей в бронзу свою величавую прозорливость.

– Вы спрашиваете, зачем? – Он задумчиво поднял лицо вверх, подставляя его начинавшим тихо падать большим влажным снежинкам. – Причин много. Здесь и уязвлённое самолюбие, и нежелание признать свои истинные, а не выдуманные ошибки, и раздражение от того, что они обнаружились, и гордыня… да мало ли что!

– Но вы только что говорили о комплексе неполноценности? – перебил я его.

Захария взмахнул руками, стряхивая влагу и снег.

– Всё это прекрасно сочетается. Вспомните: «уничижение паче гордости». Давайте лучше отвлечёмся на время от частного случая и попробуем обобщить сказанное. – Захария лукаво улыбался, поглядывая на меня. – Забавная получается картинка.

– «Забавная»? В чём?

– Отвечаю. В том, что существуют люди, множество людей, которые несчастны в любых ситуациях. У них просто такое качество ума, которое всё превращает в несчастье. Можно ещё как-то понять, когда они говорят, что «плохое – это плохо», но ведь для большинства из них и «хорошее – это плохо», потому что они либо не видят в нём положительных сторон, либо уверены, что и оно тоже скоро и непременно превратится в ужасное.

– Приведите пример, – как всегда, увлекаясь поворотом его мысли, попросил я.

– Пожалуйста. Например, одиночество, грусть, печальное переживание известного рода событий, естественно или неожиданно происходящих… Все эти абсолютно нормальные проявления целостно текучей жизни, её «единого тканого ковра с разноцветными нитями», как говаривала Сонечка вслед за Сомерсетом Моэмом, – всё это не для них. Для них жизнь – это тяжёлое бремя и обуза.

Разумеется, от такой жизни не возвеселишься, поэтому они постоянно находятся в состоянии глубочайшего разочарования, депрессии и составления обвинительного приговора всему на свете.

– Можно только посочувствовать, – пробормотал я.

– О, да! – подхватил Захария. – Представляете, каково это – быть всё время полностью сосредоточенным на негативном? А ведь именно негативное они непрерывно и очень тщательно рассматривают, порою, осознанно или неосознанно преувеличивая всё, что относится к внешним факторам воздействия и выбраковывая всё, что может быть связано со своей собственной ответственностью. Разумеется, они же и бесконечно скорбят: «Почему всегда со мной это происходит?» (землетрясения, измены, равнодушие, обман и т. д.). Или: «Ну, что я могу сделать?» (такой доверчивый, наивный, не ожидающий удара, а потому и не умеющий дать отпор, теряющийся перед лицом всеобщего Зла и пр.). «Таков мир…»

Захария остановился, развернулся ко мне и очень искренне, заразительно рассмеялся:

– Но мир не таков! В крайнем случае, он просто нейтрален. Мне-то он, конечно, представляется и красочным, и прекрасным, но я никому не навязываю своё видение.

Захария говорил и одновременно внимательно наблюдал за постепенно изменяющимися в густой белой дымке, становящимися всё менее ясными и всё более расплывчатыми силуэтами нарядных горожан, куда-то, видимо, спешащих и весело о чём-то переговаривающихся. Как я вскоре узнал, он в это время обдумывал очередной сюжет картины, так как буквально через несколько дней принёс мне в подарок, как память об этом дне, небольшой черно-белый графический рисунок в белом окладе под названием: «Зимний день в Екатерининском саду в Петербурге».

– Ну, хорошо, – сказал Захария, отвлекаясь от своих художественных фантазий, – пусть буду я такой, может быть, ещё кто-то. Но ведь и любой другой может выбирать сам свою жизнь! А если вы решили почему-то предпочесть тёмную сторону, то вы и будете жить на этой тёмной стороне, в этом несчастном, мрачном, нелепом мире. Только помните: вы сами это выбрали.

И тут он вдруг, вопреки собственному безрадостному пророчеству, светло улыбнулся и стал говорить тихо и завораживающе:

– Но стоит только сделать одно единственное, небольшое, внутреннее усилие и отбросить – на одну секунду! – обиды и претензии – к кому бы то ни было, – начать всё сначала, а, главное, с самого себя, – и сразу можно будет увидеть, как всё изменится, причём в ту именно сторону, какую вы хотите! Право же, сколько людей, столько и миров.

– И вы можете объяснить всё это Алине? – недоверчиво спросил я, от души желая, чтобы Захария со мной не согласился.

– Почему бы нет? Можно хотя бы попробовать.

Но я продолжал его испытывать:

– То есть, вы верите, что можно улучшить, изменить даже то, чего нет?

– Да, – уверенно произнёс Захария. – Никогда ни для кого не бывает окончательно поздно.

Однако я продолжал упрямо настаивать:

– Но ведь никому не дано права спасать человека против его воли…

Захария понял мой экспериментальный замысел, но участвовать в испытании не отказался:

– Почему же? Можно, например, посадить новые зёрна в ту же самую почву, и они тоже могут дать всходы. Не так ли? – Лёгкая усмешка промелькнула в его глазах. – Не будете же вы отрицать, что такая вероятность тоже существует?

Я отвернулся, не в силах противоречить Захарию, ибо понимал: если начну это делать, сразу придётся раскрывать и то, что я не могу, не хочу обсуждать вслух. Поэтому я молчал, не мог сказать всей правды даже Захарии – слишком непривлекательны и унизительны для всех участников противоборствующих сторон бывают, порой, детали поступков и сопутствующие им высказывания. Я очень надеялся, что Захария и так поймёт всё, что нужно. Он бы и сам поступил точно так же в подобной ситуации, если бы у него возникла та самая грань, переходить которую без потерь невозможно. Потом

душе будет мучительно больно и горько…

Вслух же сказал всего лишь следующее:

– «Новые посадки», как вы изволили выразиться, сделаны давным-давно: никто ни в чём не винит Алину и не судит. Теперь она сама себя, скажем так, не одобряет. Возможно, ей хочется, чтобы все это опровергали, уговаривали и успокаивали её, а, может быть, ей просто трудно понять, что отношения – в силу разных причин – стали другими и они уже не могут (тоже по разным причинам) оставаться прежними. Более того, их ещё предстоит – всем вместе, разумеется, каким-то образом, заново, на других основаниях выстраивать и видоизменять, разве что сохраняя принцип «не навреди». А это, ох, какая непростая работа. Договориться будет нелегко, я думаю…

—У меня появилась одна идея, – заговорил Захария, медленно подбирая слова и осторожно поглядывая на меня. – с моей точки зрения – неплохая. Что бы вы сказали на то, что сегодня мы с Ильёй сами отвезём Ваню после концерта к Алине? Есть и повод: посмотреть их новые художества. А вдруг там сокрыто нечто стоящее? Жаль будет пропустить, не так ли? – Теперь Захария, похоже, сам увлёкся новой перспективой. – Искусство, знаете ли, такая тонкая штука! И сказать умеет… многое своим особым языком. Ну как, согласны?

В это мгновение у меня перед глазами ясно возникла сцена недавнего нашего расставания после совместного – Ваня, Алина и я – похода в цирк. Весь день мы старались вести себя непринуждённо, как прежде, будто бы ничего особенного в нашей семье не случилось, хотя все прекрасно понимали, что это не так. Ваня слишком оживлённо болтал, задавая мне множество вопросов, я отвечал и тоже его о чем-то спрашивал, Алина, в основном, молчала. Дома Ваня уже с неподдельной радостью стал показывать свою «картинную галерею», одновременно закрывая собою роспись на стене и настойчиво требуя: – Ничего не говори! Работа не окончена.

Алина в это время привычно накрывала на стол. Потом они оба стали усиленно уговаривать меня «поужинать всем вместе», «в этот почти последний вечер перед отъездом», – и мне трудно было отказать им в такой малости. Однако, когда после ужина я стал собираться к себе домой, на старую квартиру, возникло, – нет, не возникло, просто выплыло наружу, – то самое скрытое напряжение, что с некоторых пор существовало всегда между нами, и в этот день тоже. Оно никуда не исчезало, да и не могло исчезнуть… Словом, закончилось всё ужасно.

Сейчас я как будто снова, с тем же тяжёлым чувством, увидел, как Алина отводила взгляд, стараясь прямо, хотя и с усилием, смотреть на меня, и тихо повторяла: «Останься! Уже поздно… Прошу тебя…», а я молча одевался и, наконец, ушёл, пробормотав напоследок что-то вроде: «Не надо, не сейчас, прости…» Навсегда запомнились её прозрачные светлые глаза, постепенно наполняющиеся до краёв слезами, казавшиеся особенно большими на осунувшемся, побледневшем лице, и удивлённый, непонимающий взгляд Вани.

Помню, уже спускаясь быстро по лестнице, я убеждал себя: «Ваня скоро поймёт, да и она, надеюсь, тоже…». И вот теперь услышал бодрый голос Захарии:

– Соглашайтесь! Если вы думаете, что это мне в тягость, то глубоко ошибаетесь – мне самому интересно.

Захария поворачивался в разные стороны, ища глазами мальчиков, и наконец увидел их снаружи, у чугунной решётки сада. Илья позировал уличным портретистам, а Ваня бегал от одного художника к другому, восторженно наблюдая за творческим процессом.

– Вы сказали, что будете ждать нас в саду, – я всё-таки не удержался и сделал замечание.

 -Но мы всё время следили за вами! – воскликнул Ванечка. – И если бы вы нас не заметили, мы бы сами дали вам знак.

Видимо, Захария пожелал расплатиться с молодыми художниками и поэтому обратился к Илье в своей обычной деликатной манере, на этот раз ещё и подчеркнуто-старомодной, на что молодёжь предсказуемо ответила дружным хохотом, Илья тихо заметил, что всё уже сделано, а Захария удовлетворённо покачал головой. Он был автором свода многочисленных неписанных правил поведения «новой школы в миру», одно из которых гласило, что умение свободно вписываться в любую ситуацию, а также легко и естественно из неё выходить, – является неотъемлемым качеством каждого добровольного члена содружества единомышленников, где бы и с кем бы они ни находились.

– Пора! – сказал Захария, взглянув на часы.

Мы крепко взяли мальчиков за руки и быстро зашагали к подземному переходу через Невский проспект.

После концерта я вернулся домой и ещё долго гулял с Дианой вдоль Фонтанки и близлежащих улиц. Иногда мы с удовольствием растворялись в потоках свободных от забот толп людей, похоже, к концу праздничных каникул ставших более разборчивыми в выборе развлечений. Когда пришёл Захария, я уже лежал на диване в окружении множества книг, читая их в той последовательности, которая соответствовала в данный момент моему настроению, – намеренно задерживая своё общение с каким-либо одним автором или откладывая встречу на следующие дни.

В доме было очень тихо. Мама с отцом уехали по делам в Москву, обещая вернуться лишь к Старому Новому году. Мальчики позвонили и попросили разрешения остаться на эту ночь у Алины с тем, чтобы завтра мы их оттуда забрали и отвезли в аэропорт. Воспитанные домашние звери одним своим присутствием доказывали возможность спокойного, молчаливого сосуществования, не исключающего симпатии и взаимопонимания сторон.

– Как у вас хорошо, – сказал довольно поздно вернувшийся Захария, раздеваясь, – особенно после шума и толкотни праздничного люда.

– 

Он подошёл ко мне и коротко взглянул на книги:

—

Я не помешаю?

—

Нет, конечно, я вас ждал.

Захария удобно устраивался в кресле напротив и неспешно разговаривал:

—

Екатерина Дмитриевна, ваша матушка, не так давно весьма одобрительно заметила, обозрев выбираемые вами издания, что вы, судя по всему, «подсели на чтение», если учесть, что разброс по времени создания и появления этих сочинений исчисляется уже не сотнями, а тысячами лет.

—

Мне она только сказала, что я стал похож на отца.

—

И это тоже.

Я внимательно смотрел на Захарию и видел, что он не просто доволен, но чем-то очень взволнован, хотя и пытается это скрыть.

—

Ну, рассказывайте, не томите.

—

Вы правы. У меня для вас есть три новости, и все три – хорошие. Во-первых, не зря я так люблю грешников! – Он весело улыбнулся, и в его карих глазах, в глубине зрачков, засверкали золотые искорки. – Они, на мой взгляд, – да и не только на мой, – гораздо перспективнее праведников, а порою преподносят такие сюрпризы любо-дорого посмотреть.

Захария на несколько секунд отвлёкся, затем убеждённо произнёс:

—

Прежде чем подняться вверх, человек спускается вниз, и пока он полностью не преодолеет в себе самом свой собственный ад, путь на Небеса ему заказан. Так говорят те, кто прошёл испытания и кого мы привычно называем «просветлёнными», «заново» или «дважды рождёнными».

И вы полагаете такое сравнение уместно?

Он пожал плечами:

—

«Что наверху, то и внизу». – Захария молодо, гибко обернулся ко мне. – Итак, продолжим. Во-вторых, к счастью, мы с вами во многом ошиблись в отношении Алины, оказались в чем-то неправы, а то и вовсе несправедливы. А в-третьих…

—

Так вот какого вы мнения о нас! – перебил я его, усмехаясь. – И это вы называете «хорошие новости»?

—

Конечно! Потому что, если всё не так плохо, как на первый, второй и третий взгляд представляется, – то это не может не радовать нормального человека. Не будете же вы застревать на прошлых заблуждениях, тем более уже погибших и похороненных?

—

Не буду. – Мне тоже стало весело. – А теперь давайте подробности.

—

Подробностей не будет. Скажу лишь главное. – Захария задумчиво и серьёзно смотрел на меня. – Удивительно, но её раскаяние относится не только к вам, а в ещё большей степени к Софье Алексеевне, Екатерине Дмитриевне, к Асе с Илюшей и даже, как ни странно, ко мне. Вернее, не только раскаяние, но и появившееся у неё стремление пересмотреть своё отношение ко всему вашему окружению, увидеть этих людей заново, пусть ещё не в полный рост, но уже и не в кривом зеркале. Я рад.

Захария замолчал, потом стал опять улыбаться и посверкивать глазами.

—

А знаете, Ванечка настолько талантливо руководит Алиной, что, клянусь, она этого даже не замечает. Меняется и думает, что она сама всё делает! В педагогическом смысле это просто замечательно!

«Супер!» – как говорит молодняк.

Захария энергично взмахнул руками:

—

Да и мы, надо сознаться, ничего такого от него не ожидали – в этом-то возрасте! Он ведь ещё только в первый класс пойдёт, да? – Я кивнул, а Захария продолжил. – Так на чём я остановился?

На пункте третьем.

—

Третий пункт подождёт.

Захария встал и торжественно выпрямившись, произнёс:

—

Я хочу сейчас сказать самое главное. Оно заключается в том, что Алина вас по-прежнему… Нет, – прервал он себя, – не так! Не по-прежнему, а заново, не знаю, как точнее сказать, словом, она вас любит…

Произнеся эту фразу, Захария смущённо отвернулся, помолчал, а потом тихо спросил:

—

А вы? Вы любите её?

Я тоже встал и ответил честно, не избегая его взгляда, напротив, прямо глядя ему в глаза:

—

В том смысле, как она это понимает, – нет, не люблю. Но… – Да, да! – воскликнул Захария. – Она знает!

Он отошёл от меня в конец комнаты.

—

Знает, что вы не бросите их с Ванечкой, не разведётесь с нею и будете заботиться столько, сколько потребуется.

Он снова замолчал, а потом добавил, и мне послышались в его голосе сочувственные нотки:

—

Ну, а потом? Когда необходимость в заботе отпадёт? Что будет с вами потом?

Я не ожидал этого вопроса, но снова ответил абсолютно искренне:

—

Ни сейчас, ни потом я не намерен заводить семью. Все мои планы связаны с тем, что я буду жить один, а это, как вы понимаете, совсем другая история и другой образ жизни.

—

Наедине с миром и с Богом? – грустно промолвил Захария.

—

Не совсем то, что вы подумали. Но если отбросить высокопарный стиль, то «да» – наедине с людьми, природой и всем миром. Подробностей тоже не будет, по крайней мере сейчас.

Захария вернулся ко мне, опять сел в кресло напротив и тихо заметил:

—

Надеюсь, вы понимаете, что делаете. И то, что многие вас не поймут.

А это и не требуется, – спокойно ответил я и повторил свой прежний вопрос:  – так что там всё-таки с «пунктом три»?

—

О-о! Здесь всё очень неплохо, – охотно откликнулся Захария. – Алина поступила на отделение социальной психологии и одновременно осваивает различные спецкурсы. Последний, насколько я понял, связан с арт-терапией, так что умение рисовать ей весьма пригодилось.

Теперь уже Захария не просто сидел, но с удовольствием поглаживал Еву, которая только что вошла в комнату, сначала потянулась к нему через кресло и лишь получив ответный сигнал, мягко вспрыгнула ему на колени.

—

А как насчёт художественных способностей? – спросил я, тоже вынужденный обратить внимание на Диану, давно и прочно расположившуюся рядом со мною, но сейчас, после появления Евы, пожелавшую получить свою порцию ласки.

—

Пока не могу сказать ничего определённого, – ответил совершенно умиротворённый Захария: Ева знала своё дело. – Думаю, достаточно того, что Алина теперь знает, что ничего не знает, а Ваня великолепно стимулирует её желание учиться. Скажу больше, – он медленно повёл своими выразительными глазами, – если известная вам категория «думающих людей» занята, в основном, поисками истины и ответов на вопрос: «Как жить?», то Алина хотя бы один из этих вопросов: «Как жить дальше?» – по мере сил, разумеется, – пытается решать. Похвально, не правда ли? – если учесть, что она никогда прежде об этом не задумывалась. Могла и дальше не задумываться, поощряемая изобилием впечатлений, соблазнов и огней большого города.

Захария испытующе посмотрел на меня и неожиданно добавил:

—

И вдруг судьба дарит ей такое счастье – возможность пострадать!

—

Захария, – остановил я его, – согласитесь, вы это только что сейчас придумали. Алина так не говорит.

Зря вы смеётесь! Конечно, не говорила и не говорит, но суть происходящего – поверьте мне на слово – она интуитивно ощущает именно так. Ведь ей уже известно, и не понаслышке: тот, кто в страдании ожесточается, обычно плохо кончает. Те же, кто его принимают как необходимую и естественную часть своей жизни, получают шанс более достойно и с меньшими потерями выйти из ситуации.

Захария ещё продолжал говорить, но его блуждающий, рассеяный взгляд ясно показывал мне, что собственные его мысли стали бродить совсем в другом направлении, а значит, есть вероятность не просто перемены темы, но как бы «переключения» её на другой регистр, что всегда чрезвычайно увлекало меня в наших беседах.

—

Вы помните Петра? – спросил Захария. – Он ещё был летом на дне рождения Сонечки, организованном в память о ней.

—

Конечно, помню. Такой симпатичный молодой человек, лохматый, в очках…

—

Между прочим, – перебил меня Захария, – этот лохматый молодой человек – один из тех немногих физиков, что могут без стыда произносить слово «Бог» и одновременно утверждать, что Мир подобен сложной компьютерной игре Творца и создан с помощью уникальной матрицы… И ещё что-то в этом роде. Но сейчас я хочу поведать вам о другом. У этого симпатичного молодого человека есть не менее симпатичная теория, и заключается она, если я правильно запомнил, в следующем. Строго говоря, она имеет отношение ко всему на свете, в том числе и к нашему с вами предыдущему разговору.

Захария мог этого и не пояснять, – я и так уже слушал его с обострённым вниманием.

—

Пётр говорит о прогнозах, – продолжал Захария. – доказательно излагая факты «прорастания» их на любом материале, неважно, науки, мифа или искусства – при условии, что авторы способны учитывать важнейшие социальные вызовы и, разумеется, новейшие исследования в выбранной области. Естественно, у него есть научные работы, где всё изложено так, как принято среди специалистов. Меня же интересует всего лишь несколько идей, которые на мой гуманитарный взгляд могут быть с успехом приложимы как к жизни, так и к искусству. Надеюсь сейчас заинтересовать ими и вас.

Захария поддразнивал меня, но я и сам охотно шёл ему навстречу.

—

Вот, послушайте, – продолжал он. – Человечество всегда понимало и понимает: если умрёт идеализм, то вместе с ним исчезнет и Любовь, и Вера, и Надежда, а также Мечта и Героизм, «пленительная недоговорённость чувств» и вообще вся романтика жизни. При этом оно – человечество – по-прежнему заблуждается, несмотря на трагический, многократно повторяющий себя опыт, и никак не хочет признать, наконец, что битва Добра и Зла – вечна, вечен и круговорот падений и побед, что любые, якобы, завоевания оказываются на поверку бесплодными, пока все «вечные сюжеты» попрежнему вертятся вокруг одного и того же конфликта, а именно: противостояния реальных или мифических сил (договоров о совместной прекрасной жизни и прочее) – всё тому же всевластию.

Захария говорил и обращался не только ко мне, но как бы ко всем, кто готов его слушать:

—

В том-то и штука, уважаемые господа, что необходимость «сильной руки» и «абсолютной власти», без которых к ужасу большинства на Земле непременно воцарится анархия, а значит, и всеобщая катастрофа, – эта мысль по сути не подвергается сомнению, – в отличие, скажем, от идеи, условно говоря, демократии (или какого-либо иного, более совершенного устройства общества), о которых люди даже не имеют толком никакого, тем более единого представления., кроме того, что они противоположны тирании власти.

—

Не так ли, мой друг, – обратился Захария ко мне, – ведь и вы размышляете о необходимости преодоления Зла прежде всего в самом себе, максимум в объединении с единомышленниками, – причём настолько свободном, что оно, в силу разных причин, может рассыпаться в любой момент. И только обретя внутри себя это Небесное Царство, люди, может быть, додумаются и до устроения своей жизни на каких-то иных, более совершенных основаниях.

Захария был так увлечён развитием своих и не только своих мыслей, что, подняв руку, остановил моё желание включиться в диалог.

—

Позвольте я закончу, – сказал он. – Я понимаю, что вынужден упрощать ваши позиции в угоду главному тезису. И всё-таки давайте пройдём немного дальше и хотя бы частично оградим нескончаемый поток сознания. Итак, – продолжил он, – каждый человек сам, актом своей воли, которую Господь сотворил опять же свободной, – созидает, выбирает, выделяет (не знаю, как лучше сказать) – текущую реальность, включающую в себя все оттенки тёмного и светлого, ибо она целостна. Он может ей следовать, а может и сомневаться в ней. В том случае, если сомнения перейдут некое пороговое значение, человек (или группа, сообщество людей) могут потерять одну вероятностную «историю развития событий» и обрести совершенно другую. И это не вопрос искажения, перетасовывания фактов, а вопрос «мировоззренческого перемещения» в разные истории, являющиеся проекцией событий на наше сознание или наоборот.

Таким образом, если я правильно всё вспомнил и изложил, «индивидуальные Вселенные существования» создаём мы сами, и они – неисчислимы. Мы же сами за них и ответственны. Кто-то осваивает Солнечную систему, а кто-то пирует среди олигархов на некоем острове. Один мучительно, денно и нощно, корпит над очередным научным экспериментом, а другой спокойно наслаждается с друзьями рыбалкой. Множество молодых людей буйствуют на стадионах во время рэп-баттлов, темпераментно возрождающих старинную, народную, площадную, смеховую культуру, переворачивающую «верх» и «низ», сметающую все запреты и табу, в том числе и те, что относятся к ненормативной лексике, – и лишь единицы в тишине, уединении и одиночестве постигают тайны мироздания. И всё это – прошу заметить! – происходит одновременно и каким-то неведомым образом влияет друг на друга. При этом не только мы, но и мир вокруг нас изменяется от нашего же присутствия. Не только мы его слушаем, но и он прислушивается к нам. И лишь человек сознательный в состоянии сам выбирать свою «историю» и свою судьбу, иначе… Иначе останется всё как всегда и как у всех.

Пока Захария молчал, углубившись в свои мысли, я успел подумать о том, как хорошо, что кто-то сформулировал те самые образы и представления, о которых ты сам ещё только начал догадываться, и, значит, можно идти дальше.

В это время Захария уже весело смотрел на меня и спрашивал: