Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

– Стаси, я совсем забыл, какая ты у меня горяченькая, голова моя квадратная! Стаська! Какая же ты сладкая, девочка моя, – он, как совсем неопытный парень, начал осторожно целовать ей плечи, руки, шею. И не торопился, проводя тыльной стороной пальцев по её коже, почти невесомо и нежно-трепетно, боясь слишком всё огрубить и упростить. Ей казалось, что каждый свой поцелуй он как-то осмысливает и пробует, проверяя, точно ли это он хотел поцеловать, и так ли?

Наконец он оторвался от неё и тихо спросил: «Стаси, а верёвки по-прежнему у нас в программе? Где они?»

– Ты хочешь те верёвки?

– Хочу. Только сначала объясни мне, зачем они были?

– А ты так и не понял?

– Может и нет. А может и да. Сам не знаю. Ты снова хочешь меня привязать?– говоря это, он закрыл глаза и легонько теребил губами кожу на виске у неё.

– Нет. Больше не хочу. А то вдруг опять кто-нибудь примчится среди ночи.

– А если точно никто не примчится, то хотела бы?

– Нет. Уже незачем.

– То есть? Тогда было зачем, а теперь уже нет? Да? – Лео с любопытством всматривался в жену.

– Да. Именно так.

– И что же это тогда значило? Я всю голову свою сломал над этим ребусом, Стаси. Расскажи своему несчастному мужу, что ты с ним хотела тогда сделать?

– Что хотела, то и сделала уже. Больше не требуется, я думаю.

– Точно?

– Точно.

– Тогда понятно,– Лео отклонился от неё и с нескрываемым удивлением смотрел на жену, которая смотрела на него счастливыми смеющимися глазами.

– Ты мне мстила. Правильно я понял?

– Мм. Правильно.

– Тебе это классно удалось. Я вот уже пятую неделю в себя прийти не могу. А сказать мне всё обычными человеческими словами ты не хотела?

– Нет.

– Почему?

– А для чего же у тебя голова твоя квадратная, как ты говоришь, мой любимый? Неужели ты этого не знал?

– Почему не знал-то? Знал. Но ведь все говорят, что женщина только после родов, и то не всегда…

– Кто это тебе говорит, Лео?

– Да все мужики, когда поддадут хорошенько, только об этом и говорят. Трезвые молчат. А пьяные жалуются.

– Мужики?… Говорят?… Для чего же тогда наша с тобой крокодилья сказка? Только там можно узнать истину. Нашу с тобой. И мою, в частности.

– Стаська, но ты мне хотя бы намекнула чуток. А ты, как палач, меня сразу пытать огнём начала. Почему ничего не сказала? Я же чуть не сдох от неожиданности.

– Потому что хотела, чтобы ты сам всё почувствовал и сам понял.

– На дебилизм меня проверяла, значит.

– Зачем так? Сразу и дебилизм?

– А другого слова я подобрать не могу. Глупой я парень оказался.

– Если это тебя утешит – ты такой не один.

– А откуда такие сведения ещё? Это уже совсем интересно? – он дугой изогнул брови, в недоумении глядя на свою жену.

– А оттуда. У меня есть уши. А у людей, которые любят тоже абрикосовый компот, есть языки.

– Стаси! Вот! Я про этот абрикосовый компот всё перечитал, и нигде ничего, даже малейшей зацепки не нашел. Ну, полезен этот урюк, ну, можно на одних абрикосах долго жить, что некоторые племена и делают. Но причём у нас-то этот абрикосовый… урюк? Я не понял? – у Лео было такое возмущённое лицо, что Стаси рассмеялась и долго не могла остановиться, пока Лео этот смех не остановил своим магическим поцелуем. – Рассказывай! А то лопну!

Когда Стаси пересказала ему эту историю, Лео хохотал ещё дольше. Пока Стаси не решилась попробовать остановить его так же, как он её.

– Стаси, у меня шкура слегка дымится от твоего поцелуя, – восторженно прошептал ей муж и надолго замолчал, лаская губами, следующими за его руками след в след, тело жены. Он, едва касаясь, прислонял губы к её коже, и от этого «едвакасания» у неё выступили мурашки по всему телу.

И не осталось ни одного кусочка на её теле, не освященного его поцелуем. Не осталось ни одной складочки, не разглаженной его руками. Не осталось ни одной восторженной мурашки, не обласканной его пальцами.

И не осталось ни одного лепестка внутри крокодильей шкуры-крепости, который бы не загорелся красно-синим пламенем, отсвет и жар которого тотчас почувствовал и крокодилий панцирь, свернувшийся вокруг своего цветка шелковистым ласковым горячим кольцом.

Тонкие и сильные пальцы мужа творили с ней блаженство, губы, закрывая рот поцелуем, приглушали её вздохи и постанывания, а он только сильнее прижимал её к себе, пока она не потянула его на себя, требуя освободить её от невыносимой горячечной истомы, огнём охватившей бёдра, низ тела, от желания слиться с ним в ритме движений и раствориться в его огне, ощущая толчки его ног, сладостно-болезненные толчки внутри себя, постепенно расширяющие её до космоса, до невесомости тела, парящего вместе с ним где-то там, в другой реальности.

Продлевая её путь к упоительному блаженству, он часто приостанавливался, нежно целовал, едва касаясь, и снова толкал её всё выше и выше, пока, наконец, она не выдержала, сорвалась и, дернувшись, заметалась, запрокинув голову и тоненько заскулив. Мучительно-сладко взорвались все иголки терзающие её, вспыхнули ярким огненно-ледяным восторгом, всё усиливающимся и усиливающимся, предчувствующим высший миг непереносимого блаженства…

Наконец взорвался и он, заполнив всё ощущаемое ею пространство до предела восторга и наслаждения, содрогнувшись несколько раз всем телом и замерев над ней.

Он лежал на щеке и сквозь полуприкрытые, влажные от пота ресницы, видел мокрые завитки на её шее, на висках. Свет занимающегося утра откидывал тени ресниц на её щеки. Губы чуть приоткрывались, чтобы легонько и расслабленно вздохнуть, и совсем не торопилась его жена возвращаться на землю грешную из той выси, куда он её занёс.

Великая осмысленная тишина обступила тела, раскинутые лучами ног и рук, его ладони накрывали её ладони, и пальцы рук так и не разошлись ещё от судорожного переплетения в последний момент сладкой истомы. Он скорее прочитал по губам, чем расслышал: «Теперь можно и умереть, любимый…».

– Да нет уж, теперь жизнь у нас только и начинается. – хотел сказать он и не услышал своего голоса, связки сели и только пересохший язык что-то шершаво прошелестел во рту.

Она приоткрыла глаза и в полутемноте увидела всё в какой-то радужной оболочке, как после взгляда на яркое солнце, ощутила себя навечно распятой на его кресте, сладостном, прижавшим её своей тяжестью, спаявшим их в одно целое навсегда. И ладони, мокрые от пота, сцепленные, казалось, намертво, припечатали её к ложу под ним, как тяжелые гири. Сквозь ресницы, с трудом размыкающиеся от пота, она увидела в сумерках начинающегося утра его смеющиеся от счастья глаза и услышала восторженный шепот: «Стаси, сладкая ты моя девчонка, ты так мило скулила, что я ещё хочу это послушать!»

– Я скулила? – она, слабо моргая, непонимающе смотрела на него.

– Да. Чудесно скулила, как щеночек. И пахнешь чудесно. Молочком.

– Скулила?!Я совсем не умею себя держать в руках. Это ужасно.

– Глупенькая моя. Это прекрасно. И даже не пытайся сдерживаться, мне так нравится, как ты скулишь. И я в ответ готов выть, как волчара. Косматый и до крови ободранный.

– Почему ободранный-то, Лео?

– Так шкуры же нету! Во-первых, там царапины по всей спине, а во-вторых, – она же сгорела! Не слышишь, как паленым пахнет?

– Резиной горячей от тебя пахнет, а не палёным. Я уже привыкла к этому запаху.

– И от тебя тоже другим запахом пахнет. Молочком. Чудесным. Я ещё хочу, Стаси. А ты?

– Ты ещё хочешь?

– Мне вообще-то важнее, что ты хочешь. Того и я теперь хочу.

Стаси что-то зашептала ему на ухо, потом смущено спряталась уткнувшись в его волосы на груди, потом снова шаловливо, как маленькая, чмокнула его в нос и снова нырнула, обняв руками и потянув к себе.

Казалось, он внимательно слушал её, но было очевидно, что он не столько слушает её, и даже совсем не слышит, а с дурацкой счастливой улыбкой всматривается в неё, не веря самому себе.

–Ты чего тут нюхаешь, – он рассмеялся от щекотки, очнувшись от своих видений.

– Меня возбуждает твой запах. И я беспокоюсь за царапины. Давай, смажу йодом?

– А меня – твой, – Лео втянул носом запах её волос. – И не надо меня йодом мазать. Меня это очень возбуждает. Горит, прямо. И чего это мы зазря тут возбуждаемся вообще? Непорядок. Иди ко мне, возбужденная ты моя!

– Нет!

– А почему нет-то? Самое же оно?

– Лео, там же папа! Проснулся уже. Я же тебе об этом только что говорила? Слышишь, чайник громыхнул? Или ты меня совсем не слушаешь?

– И что? Мы же тихо?

– Я же не умею тихо?

– Ничего. Я ротик твой закрою. И мы же быстро? На работу же?

– Мне во вторую сегодня выходить, – прошептала Стаси. – Поэтому папа меня и не будит.

– А мне можно вообще сегодня не выходить, ну, разве что к вечеру. И папа и не думает нас будить, споткнувшись о мой чемодан. Даже поспать успеем, если тормозить не будем. И как тормозить-то? Я уже на скорость включил.

– Нет, Лео. Поспешишь – людей насмешишь. Проходили уже, – прошептала разочарованно Стаси.

– Ладно. Я больше никогда не буду на скорость включаться, ты будешь мной руководить. Идёт?

– Ни за что! Никогда! –прошептала Стаси возмущенно и жарко.

– Почему?

– Потому что мне скучно сразу станет.

– То есть, я сам всё могу, что хочу?

– Можешь и должен. Ты же играешь главную роль?

– А ты уверена?– уже задавая этот вопрос, Лео воспарил, подумав про себя: «А я-то боялся! Дурак я, одним словом, голова моя квадратная».

– Уверена,– совсем тихо прошептала Стаси, расслабляясь под его тяжестью…

– Ну, тогда… ладно…

… острый, едва сдерживаемый, почти гнев неутолённой страсти, нагнетаемый его быстрыми толчками и её встречным движениями, вдруг растекся от её бёдер жаром по всему телу, наполняя иголочками даже кончики пальцев.

И впереди ясно возникала, наплывая на них, манящая, наполняющая обоих неотвратимостью восторга тела, сверкающая вершина. И откуда-то оттуда к Лео спустилось понимание инстинктивно-необходимого доверия – то, к чему мужчина в любви всегда стремится и боится этого, не веря, ужасаясь тянущей его в себя бездне обнаженности перед женщиной, что мучительно прикусила губу и едва слышно поскуливает от наслаждения даримого ей его силой… «Лео, любимый, я так… и наверное умру сейчас… иголки… ой… я не могу больше… не могу!» – «Не умрёшь, Йони ты моя сладкая. Иди сюда… девочка моя… сейчас я…»

Он схватил рукой её волосы, прижался к её губам, притянул второй рукой обмякшее и доверившееся ему тело, безоглядно ввергаясь в него, как ввергаются в водопад, и все силы его ушли в последний толчок. И все впившиеся в их тела в мучительно-сладостном поединке острые копья желания взорвались и прошлись освобождающей судорогой, опуская обоих с небес до подушки, по которой металась её голова, и его губы, едва сдерживая то и дело вырывающийся рык, постепенно заглушили звуки тихого и беспомощного стенания его женщины. И произошло это за какие-то мгновения, вопреки опасениям Стаси. Разгоряченные тела мгновенно поймали волну и унеслись, в океан страсти легко и стремительно, даже не ожидая такой легкости возникновения восторга и упоения друг другом.

Второй кусок торта, как и второй глоток вина, язык гораздо правильнее воспринимает и отдаётся вкусовому наслаждению, которое, вполне понимая и различая все тонкие ароматы и нюансы в каждом кусочке и глоточке пиршественного угощения, смакует каждый из них и запоминает.

Так и любовники, сбросив горячку разлуки, растягивали и смаковали ароматы, движения, сладостные муки любовного взаимного насилия, не упуская ничего из отданного в их распоряжение сотворения общего чуда.

Такого мира и покоя, такого лада с самим собой и окружившей их надёжной тишиной, Лео не испытывал давно, разве что в детстве, на полатях у его бабушки, бывшей воспитанницы Смольного института, занесённой сюда в Уральские отроги непредсказуемой судьбой, засыпая под потрескивание сосновых поленьев в печке, слушая негромкую бабушкину сказку про волшебные страны, чудищ и красавиц.

– Привет, девочка моя.

– Привет… мой… любимый. У меня… язык… не ворочается

– И что с ним, что он такой стал? – Лео любовался её нирваной, поставившей ему «отлично» в «зачётке» мужа.

– Какой…Видишь же какой … такой…. Я им еле шевелю, – она мурлыкала у него на груди, и ей дела, похоже, сейчас не было до него, до Лео.

Стаси спала, обхватив его руками.

– Голова же ты моя квадратная! Что же со мной будет, когда она родит мне кого-нибудь сладенького? Ну недаром же мужики говорят, что некоторые жены в самок богомолов после родов превращаются и съесть могут, если что? – Лео затрясся от хохота. – И чем же она меня тогда свяжет? Особенно, если ей понравится этот индийский эпос с его фантазиями? А что? Нормальные фантазии. Я же что-то подобное представлял себе? Спасибо, майор. Я свою милую сладенькую Йони точно сумею уважить. Уж как-нибудь. – он ещё смеялся, тихо приветствуя свою явную мужскую удачу, когда рука Стаси легко пробежалась по его лицу.

– Ты что смеёшься, Лео?– сонно спросила она.

– Ничего. Сон приснился. Спи.

– Какой сон?

– Про тебя. Проснулся, а ты тут лежишь. Вот и смеюсь от радости. Спи.

К полудню они проснулись. Отец уже давно ушёл на работу.

– И какая нафиг работа теперь? А, Стаська? Ноги до сих пор дрожат. До душа – хоть ползи.

– Ну, поползли тогда, ты ужасно солёный, – засмеялась она, лизнув его языком. – Как солёный груздь. И резиной снова пахнешь.

– А ты тоже кефиром пахнешь, – отшутился Лео, Стаси прыснула, закрыв лицо руками. – Поползли в ванну, – он поднял её на руки и понёс в коридор, пинком открыв дверь.

Ничего у него не дрожало. Ноги работали очень даже хорошо.

Пообедав остатками жаркого, которое приготовила накануне тётя Таня, они стали собираться на работу.

– Лео, ты тут меня подожди, ладно?

– Тут, в ванной? А что за тайны?

– Не тайны, а сюрприз. Ну, подожди!

– Да ладно, ладно. Обожаю сюрпризы, – он с усмешкой смотрел на её забавное выражение, как у ребёнка, у которого за спиной спрятано что-то из конфет.

– Я мигом. Только, чур, не подглядывать.

– Ты мне только рубашку свежую вынеси и брюки светлые тоже. И носки ещё. Я побреюсь и оденусь, пока ты там свой сюрприз готовишь. Надеюсь он – не смертельный? Не план благоустройства всей округи?

Стаси с неуверенной улыбкой вынесла ему аккуратно сложенные его вещи и закрыла дверь на задвижку, оглянувшись на смеющегося Лео, намылившего лицо.

Когда он, застегивая на руке ремешок часов, оглянулся на шум шагов, он не сразу сообразил, кто вошел.

Перед ним стояла юная леди в белом, модном тогда пыльнике, сверкающем единственной пуговицей из настоящего перламутра. Из-под разошедшейся полы пыльника выглядывал край яркого платья, с крохотной газовой косыночкой, задорно торчавшей двумя хвостиками около ушка. На голове юной особы, неизвестно как держась, красовалась шапочка, напоминающая больше белый цветок, а в руках, элегантно закрытых ажурными черными перчатками, леди держала черную лаковую сумочку и смущенно, и неуверенно переставляла свои стройные ножки в черных лаковых туфельках на невысоком каблучке.

Лео сел и долго молчал, разглядывая незнакомку. У Стаси даже улыбка сползла с лица, и появилось виноватое выражение.

– Иди ко мне, девочка моя.– Лео встал и протянул к ней руки. Поцелуй длился очень долго и был почти, как наказание, её губам стало больно. – Больше я тебя одну не оставлю. Стоило мне уехать, и вот… – Лео и смеялся, и восхищался, и уже ревновал её ко всем мужчинам мира заранее.

– Ты и так была красавицей. А тут просто феерия какая-то! Когда ты успела всё это купить? А я, идиот, даже сберкнижку тебе забыл показать, где лежит. Ты такая… дама. Моя мать только способна была так шокировать тут всех. Но ты, пожалуй, переплюнула и её.

– Это не я. Это папа мечтал сделать тебе сюрприз.

– Папа?! Ну, даёт! Удало-о-ось.

– Это ещё не всё, Лео. Он полмагазина скупил для меня. Мне так неудобно было. Но его невозможно было остановить. Это он сделал, чтобы ты его не упрекнул, что я тут скучала.

– Да?! Тогда понятно. Узнаю почерк. Мне всегда казалось, что это он научил мать одеваться когда-то давно. Помню, как он ей вещи в магазине покупал, чтобы все вокруг слепли от её красоты. Теперь тебя решил одеть и обуть. И меня проучить заодно.

– А тебя-то почему проучить?

– Да потому. Он же не говорит, а делает. А я только догадываться успеваю. Но ты неподражаема, Стаси. Ты уже выходила на улицу в таком виде?

– Один раз. Мм.

– А что так? Всего один?

– Лео, ну невозможно же идти! Все, как запинаются об меня! Глазеют, оборачиваются. И теперь я только с тобой буду в этом выходить. Или мне так только кажется? Я не привыкла быть такой… леди, как папа говорит.

– Правильно он говорит. Ты и есть леди. А я рядом с тобой буду… пожалуй, пиджак светлый надо надеть. И галстук. Иначе – теперь никак рядом с такой. А попроще что-нибудь у тебя ещё есть?

– Есть. Я три платья ещё сшила и два костюмчика скроила! Если пыльник не надевать, то совсем просто будет. Если туфли, правда, тоже не надевать на высоком каблуке. А с туфлями просто не получается.

– То есть, и туфли на высоком каблуке уже есть? Одни?

– Да нет, Лео! Одиннадцать коробок! Нет, что ты так смеёшься? Там же не только туфли. Там и ботиночки тёплые есть! Представляешь, что я там выдержала? Все смотрят и смотрят!

– Представляю. А мне он хоть что-нибудь оставил? Для разминки?

– Он сказал, что за остальными вещами со мной пойдёшь ты. Я так и не поняла, за какими ещё-то вещами? Он и шубку же мне купил вот с такенным беретом, и плащ.

– Зато я знаю, за какими вещами мы пойдём с тобой, Йони ты моя.

– Кто-кто? Йони? Что это за имя такое?

–Это не имя. Это суть. С санскрита, древний индийский язык такой есть, переводится, как «любимая писечка».

– Лео! Ты с ума сошел!

– Схожу, Йони моя, схожу и очень успешно. Пошли. Ты уже опаздываешь, – Лео подхватил свою жену под руку и очень гордо вывел её на улицу.

Равнодушных действительно не было. На эту пару все оглядывались, радуясь, что земля рождает такую красоту. И дело было вовсе не в белом пыльнике и светлом пиджаке. Дело было в их взглядах друг на друга, и улыбках, которыми они обменивались поминутно, не замечая никого вокруг.

Вечером Лео терпеливо поджидал жену, сидя на скамеечке около поликлиники. И Стаси уже несколько человек сказали, что муж её ждёт. На что она лишь кивала, улыбалась и продолжала работать, как ни в чём не бывало. Она знала, что он знает время окончания её работы и спокойно её ждёт. Он знал, что она знает, что он её ждёт и спокойно работает. Уже фонари зажигались на улице, а он всё терпеливо сидел и сначала читал газету, а потом просто мечтательно чему-то улыбался.

К слову: в этом Городе электричество не экономили. Здесь оно было для людей, для их максимального удобства, и даже ночью фонари не выключались, освещая путь нередким гуляющим парам и группам неугомонной молодежи.

Наконец Стаси выпорхнула белыми крыльями из дверей поликлиники, торопливо натягивая на себя пыльник.

По вечерам становилось прохладно, и только около озера по вечерам было по прежнему тепло, там озеро отдавало накопленное за день солнечное тепло, привлекая туда толпы гуляющих и тучи комаров.

– Гулять пойдём? – целуя её, спросил Лео.

– Лео! Мы же папу ещё сегодня не видели!

– Кто не видел, а кто и очень даже видел. И даже вздрючку получил за разбросанные в ванной вещи. Он говорит, что ты навела в доме почти стерильный порядок, а я – грубый и неблагодарный нарушитель устоев. Как-то так. Это правда? А я ничего и не заметил. Некогда было. Не хочешь гулять и поражать всех своей красотой – тогда сейчас в магазинчик заскочим, купим чего-нибудь вкуснятского – и домой.

– Да, домой. Пожалуйста! Мне очень неудобно, что я сегодня с папой не поздоровалась.

– Сейчас поздороваешься. Потом лёгкий ужин, и спать. Я сегодня не выспался. Да?

– Да. Только поговорим хоть немного. Ты же мне ничего так и не рассказал? Почему так долго? Нашли, хоть, иголку ту в стогу сена?

– Нашли. Но об этом я уже рассказал, кому положено. Лучше вы мне расскажите, как вы тут жили. Отец говорил, что вы тут намастрячились шашлыки делать? Вот этого я бы с удовольствием попробовал бы. Кстати, у тебя с какого числа отгулы-то начинаются? У меня хоть с завтрашнего – четыре законных выходных. А у вас, моя королева?

– А у нас – тоже. Все же знают, что ты вернулся. Так что у нас маленький отпуск впереди. Что будем делать, кроме шашлыков, мой повелитель?

– А вот об этом ты даже не беспокойся, моя сладенькая Йони.

– Лео? Давай потише Вдруг кто-то тут знает твой санскрит?

– Даже очень вероятно, я бы сказал. Ну и пусть завидуют тогда.

– Почему «очень вероятно»? – Стаси с удовольствием чувствовала сильную руку мужа, крепко державшую её за запястье.

– А ты вот, откуда знакома с тантрическим массажем и системой? Ну-ка, ну-ка?– Лео притянул её к себе совсем близко

– Я?! Ни с чем таким я не знакома. Ты ошибаешься. Ни с какой тантрической твоей системой я не знакома.

– Ага. Расскажи это кому-нибудь другому. Я читал об этом кое-что. И ничего я не ошибаюсь.

– А я не читала. И отпусти меня, косточки хрустят уже.

– Никуда я тебя не отпущу теперь. И ты мне всё-всё расскажешь. Иначе я тебе тоже ничего не расскажу.

– Ты обещал.

– Ну, мало ли, что я обещал, Йони моя. У меня голова кругом идёт, тут с тобой каждую минуту всё меняется. Я вот понял, что одну тебя я вообще далеко от себя никогда не отпущу.

– Это почему?

– А зачем? Вот! Видишь же, как все оборачиваются на тебя? Молчишь? И молчи. Ладно, давай отвлечемся на дела мирские, не будем народ в магазине в ступор вводить. Пусть живут спокойно, – и Лео, ещё сильнее шутливо прижав её к себе, нырнул в душное помещение центрального магазина, натолкнувшись на вечерний запах копченой колбасы, разливного пива, шоколадных конфет, спелых дынь, томатного сока из длинных конусных колб и резкий запах свежего голландского сыра, только что распакованного из коробки.

Утром и вечером магазины имеют разный запах.

Долго Воротовы втроём сидели за ужином из купленных вкусняшек. Отец, с удовольствием выпив бокал красного сухого вина, весело шутил и жаловался Лео, что Стаси не умеет себя прилично вести в магазинах. И добавил, что всё остальное, что нужно, пусть Лео сам с ней идёт покупать, а с него хватит её панических истерик.

Стаси, смущаясь, вынуждена была под напором просьб отца и Лео продемонстрировать все купленные вещицы и сшитые ею платья с полной демонстрацией аксессуаров, на чём особенно настаивал Сергей Дмитриевич. Лео только руками разводил, понимая, что всё это устраивается для него. Со стороны отца это был молчаливый урок, а со стороны Стаси – восторженное желание порадовать его и удивить своим умением шить такие платья, на которые все оглядываются.

Прощаясь с отцом на ночь, Лео, приобняв отца, шепнул ему на ухо: «Спасибо, пап. Я всё понял. Спасибо тебе.»

– Спокойной ночи, сынок. Всё нормально, – так же тихо шепнул ему отец.

В комнате Стаси аккуратно и терпеливо развешивала вещи по плечикам, сразу наводя порядок в шкафу.

– И как только у тебя терпения хватает вот так сразу всё раскладывать? Я никогда этого не умел. Особенно в детстве. Носки на люстре застревают, ботинки в разных комнатах. А отец – педант абсолютный. А я в кого-то из дальних родственников, значит. Мы сегодня будем ещё друг друга удивлять, или ты устала?

– Честно?

– Конечно. Должны же мы с берегами определиться? Мы же так и не успели договориться тогда. Только сразу говорю, утренний берег – точно мой. Иначе никак. Сама вот увидишь и пожалеешь меня.

– Хорошо. Тогда сегодня мы просто понежимся и отдохнем с непривычки.

– Болит?

– Так, чуть-чуть. Совсем чуть-чуть.

– И у меня тоже. Значит, занимаемся теорией.

– Какой теорией?

– Санскритской и твоей тантрической, разумеется. Пора обучаться, ликвидировать сексбезграмотность, как говорится.

– Лео, а может быть мы постепенно всему обучимся? Без принудительной ликвидации?

– Так, само собой, мы всему сами будем учиться. Но знать опыт древних предков совсем не лишнее, – Лео вскочил с кровати, порылся в своём чемодане, который так и не успел разобрать, и вручил жене книжечку.

Стаси немного опешила, когда получила в руки «Настольную книгу механика по ремонту зерноуборочных машин».

– Стаси, ты открой, открой её. Там есть информация. Ознакомься. Потом обсудим Я зубы чистить пошел, – и Лео, чему-то улыбаясь, вышел, оставив её наедине с книжонкой.

Умудрённые опытом помнят, как в те времена, движимые желанием, если не размножаться, то, по крайней мере, приобщиться к когорте «посвященных» и приобщиться по возможности со вкусом и интересом, взрослые люди, вошедшие в период размножения, и вплоть до полного его затухания, выискивали крупицы знаний по самому животрепещущему и, как доказала история, совершенно непреодолимому по Фрейду стремлению к «объекту». Все цивилизованные народы в мире в течение нескольких веков в Европе, Азии и Америке искали откровение по этим вопросам. Кто-то читал псалмы о царе Соломоне и разочарованно искал в его песне ключи и подсказки. Не было там ничего такого! Кто-то перечитывал про подвиги Геракла, кто-то читал про Гильгамеша, кто-то читал Декамерона. Кто смог пересилить тошноту, заглядывал в творения маркиза Де Сада, если такой реликт встретился невзначай. Кто-то сам писал о своих фантазиях, скрываясь под чужими и вымышленными именами, но печатать это всё равно было запрещено из соображений церковной морали.