Хроники любви провинциальной. Том 3. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь. Книга 2

Нецивилизованные народы, как дети природы, или просто наслаждались данной им, как и всем прочим живым существам, сексуальностью, или превращали этот самый инстинкт непреодолимого влечения разнополых существ в подчиняющие волю человека религиозные ритуалы, которые ещё более усиливали это стремление у одних, сильных, берущих нагло власть всем, чем только можно, и полностью лишали более слабых этой всеобщей радости бытия, кастрируя и мужчин, и женщин, простирая над ними фантом своей власти, подчиняя их себе, культивируя насилие.

Истина металась в поисках своего места посередине и никак не могла найти себе этого места. Творения художников возрождения, воспевших красоту обнаженного тела и сладострастия не давали уснуть мечтам слабых, хилых и трусливых потомков, и те искали, «рыли носом землю», кто как мог.

И нарыли…

Два англичанина, один – главный инициатор события Френсис Бёртон, второй – владелец интересующей всех копии оригинала восточного трактата о любви на санскрите Фитджеральд Арбетнот, пригласили индийского ученого Бхагванлала Индражи, чтобы он им набросал, тезисно хотя бы, на английском языке то, что написано в этой копии книги на санскрите, и о чём в самой Индии давно знал каждый индус, как о само собой разумеющемся деле.

Окончательный, отредактированный в 1883 году Ф. Бёртоном, перевод этой книги с иллюстрациями решались печатать лишь некоторые частные британские издательства (в чисто научных целях, разумеется) и стоили эти книги очень большие деньги. Купить их мог далеко не каждый.

Да России и одного случайно заблудшего сюда экземпляра хватило!

Хватило, чтобы через несколько лет любой желающий мог купить вполне сносное подпольное издание кратко изложенной великой «Ватьсьяяна Кама Сутра». Но это название, конечно было устранено, и назывались книги по разному: «Начертательная геометрия в пояснениях», «География полезных ископаемых», «Особенности бурения глубоких пластов добычи нефти и газа» и прочая, и прочая.

Это зависело от желания и возможности владельца замаскировать книженцию среди неинтересных книг для членов семьи, которым пока было не положено знакомится с таким сложными техническими вопросами.

Производство книжонок было делом практически общенародным и, разумеется, стахановским. Спецы-художники старательно перерисовывали и потом через кальки вручную на каждый листок копировали рисунки Ватьсьяяна.

А может и не его это рисунки были? История умалчивает.

Но, если уж по правде оценить старания наших добровольцев-художников-пропагандистов, то они были ужасны! Многие ротапринты страны по вечерам в свободное от основной работы время, накручивались (они работали от рукояток) и выпускали сотни и тысячи листочков, с напечатанным машинописным текстом и рисунками от руки старательно повторяющими ошибки художников-копировщиков. А вдруг тут «чо-то специальное»?!

И даже явные несуразности перерисовывались. По этой причине некоторые очень ответственные органы человеческого организма находились в совершенно фантастических местах тела! На бедре, на животе, сразу под пупком.

Правда на рисунках старательно сохранялся национальный колорит: причёски, чалмы, украшения и точки на лбу. Но жаркое воображение жаждущих приобщиться на практике к истокам индийской народной мудрости правильного использования тела в делах любовного соития преодолевало всё!

В связи с развернутой борьбой со свободолюбивыми и безответственными любителями «стакана воды» в 1935 году вышел закон №228 УК РСФСР запрещающий распространение проституции и порнографии (игральных карт, открыток, фотографий, запрещены тексты фривольного содержания, даже если они были взяты из классической литературы).Страна взялась за здоровье и нравственность нации, наконец. В такие моменты поворота истории всегда вместе с грязной водой выбрасывают и ребёнка. Такова страшная философия жизни. Лес рубят – щепки брысь!

Но умом Россию, как известно, не понять. И чем сложнее складывается ситуация, которую необходимо разрешить, тем больший энтузиазм и неуправляемое народное творчество прикладываются к решению назревшего насущного вопроса. Вообще, самое страшное оружие России – непредсказуемый поворот мыслей русского дерзателя в решающий момент.

Именно поэтому почти в каждом отделении милиции крупных городов хранились такие экземпляры «начертательных геометрий» изъятые при попытке распространения. Изъятые улики не возвращаются! Поэтому обычно «геометрии» были разобраны на отдельные листы, чтобы копировать было удобнее. Ротапринты работали безостановочно.

Это у них в Англии всё дорого.

У нас это было ходовым товаром и по сходной цене. Ну, не совсем точным по изображению тел, конечно, но это происходило чисто от старания, неопытности и священного преклонения перед любыми «источниками».

И почти во всех интеллигентных семьях на самых высоких, недоступных для детишек, полках библиотек и захламленных шкафов подобные «геометрии» лежали.

Узнав, что у Лео так безрадостно и бездарно закончился, аж, медовый месяц, строгий майор, который, в частности, тоже был к этому причастен, решил хоть как-то восполнить невольный моральный урон, нанесенный молодым супругам. И он подарил Лео один экземпляр, который назывался «Настольная книга механика для ремонта зерноуборочной техники» 1938 года издания. Сама книга к тому времени безнадежно устарела и была куда-то приспособлена, или на козьи ножки искручена, а корочки были крепкими, на сто лет хватит.

Вернувшегося из ванны Лео Стаси встретила ироничным молчанием. Книга была отложены в сторону. Но Лео так долго стирал свои носки и трусы, и так долго чистил зубы, что этих десятков минут Стаси явно должно было хватить на литературный обзор четырёх десятков страниц.

– И чо молчим? – Лео задал точно дурацкий вопрос, это он понял, когда увидел возмущенно вздернутый носик своей любимой.

– А откуда это у тебя? Такая «настольная» прямо?

– Подарили.

– Кто «подарили»?

– Да те, кто работает там, где я пропадал столько времени.

– Мм. Понятно. А это у них, наверное, используется для ловли «на живца».

– Не-а. Это у них по прямому назначению используется. В домашних условиях.

– Очень интересно. Особенно интересно, почему гениталии расположены так удивительно? Если бы это действительно было так, то ты не смог бы затягивать ремень на талии. А женщины вообще бы мочились отводя бедро в сторону. Совершенно идиотские рисунки. И теперь там все будут знать, как эта «настольная» книга может быть использована и в нашем доме? Да?

– А что такого-то, Стаси? Всем известно, что все взрослые люди занимаются этим каждый божий день, и не по разу. Ты – взрослая? – Лео был очень серьёзен.– Или мы будем ханжами тупыми и откажемся от радостей, которые нам сам бог дал? Сказано же «Плодитесь и размножайтесь!» Вот! Дополнительный стимул. Ну, а рисунки… Ну мы-то точно знаем, где и что у кого, и как, расположено. Схема понятна в общем. Нет, если ты так категорически против, давай сожжем её на мангале. Одну-то позицию мы освоили. Хватит. – Лео явно сердился, но пытался скрыть это за решительностью слов. – Давай её сюда, пойду и сожгу, чтобы больше об эту тему не спотыкаться. Дай её мне!

В ответ Стаси, взяв книгу в руки, демонстративно засунула её в свою тумбочку, где когда-то лежали бумажные бечёвки.

–Это у тебя будет теперь склад спецсредств против меня? – сразу смягчившись и разулыбавшись спросил Лео и, придвинувшись к Стаси совсем близко, обнял её и прижал к себе. – Правильно. Пусть вылежится. А дальше видно будет. Мм?

– Мм! Разбирай кровать, теперь я пойду зубы чистить, – Стаси выскользнула из рук мужа и оставила его одного. Поразмышлять.

«Ну, значит, задело тоже. Пусть привыкнет. Даже мне сначала чересчур показалось. Но рисунки действительно идиотские, весь смак портят. Но откуда она-то приёмчики некоторые знает? Если бы книгу раньше видела – не так бы и реагировала. Почти оскорбилась нарушением нашей интимности. Да кому там дело до того, как я со своей женой спать буду? Уже забыли наверняка, если этот майор кому и трепанул языком ненароком? Но со Стасенькой моей надо очень осторожно. Ромашковая она у меня. Нежненькая моя Йони, – сказал себе юный муж и сразу почувствовал движение в организме, как будто бы и не было утомительной ночи в дороге и потом бессонной и сладостной ночи любви.

К приходу Стаси на тумбочке около кровати горела тусклая ночная лампа, и Лео лежал под простынями, вспоминая некоторые параграфы Устава.

Всё-таки, это было хорошим отвлекающим, хотя и нудным, средством.

– Стаси, расскажи мне о тебе,– он обнял её, полусидя у изголовья.

– А что именно рассказать? – она охотно приняла полный нейтралитет, который был им предложен.

– Всё расскажи, что помнишь. Мне правда интересно. Я же смутно помню только девчонку с беленькими растрёпанными косичками от висков и до пояса. Какое-то платьишко выцветшее. И сандалии с отрезанными носками! Это мне казалось крутым. Пальцам же свободно?

– Просто неотрезанные они на мои ноги не налезали, вот их мама и отрезала. А платья на мне были из перешитых маминых или бабушкиных. Поэтому и выцветшие. Зато на тебе всё было новое и красивое. Как у настоящего «московского» мальчика. Мне казалось, что в Москве все мальчики именно так одеты.

– Да это мать меня одевала, как артиста какого-то, под руководством бабушки. В Москве я ещё и бархатный бант под горлом иногда носил. Фотография даже есть. Тёмно-синего цвета. Она мне и красный навяливала, но я брыкался сильно.

– Лео, а почему они разошлись с отцом? Он такой чудесный! Мягкий, терпеливый. Мне кажется, что он с любым человеком найдёт общий язык, тем более, что ты у них уже был? Мне с ним так легко жить рядом!

– Мягкий и терпеливый он только с теми, кто абсолютно ответственно относится к своим обязанностям. Не дай бог похалатничать в работе у него. А почему они разошлись? Точно не знаю. Он избегает об этом говорить. Видеться с ней разрешает свободно и никакой ревности. Я сам её избегаю.

– Почему?

–Понимаешь, когда война началась, отец был уже задействован в этой системе сначала в Москве. Потом здесь, на Урале. Я в Москве родился. Перед началом войны меня к бабушке отправили на лето на молоко, свежий воздух, и овощи. А в июне – война. Мне десять-одиннадцать лет. Отец на полной броне – не призывной, от слова «совсем». У них даже заявления не брали, если желали идти добровольцем. А мать – врач. Она сама добровольцем на фронт пошла, не дожидаясь мобилизации. Сразу этим же летом и призвалась, из Москвы. И всю войну была начальником санитарного поезда. Хирургом Развелись они в сорок третьем, как я понял. Радиологом она стала потом. Когда сюда приехала уже. Здесь надо было быстро спецами всё охватить.

– И почему же они в это время не сошлись?

– Так времени-то сколько прошло? Шесть лет, по-моему. Это в сорок восьмом –сорок девятом году уже случилось. А до этого она жила в Москве с генералом каким-то. Там тоже история покрытая мраком. Вроде, он её спас, вроде, потом и она его спасла. Или наоборот. Потом он умер, и она приехала сюда. История умалчивает об этом. Помню, отцу как раз этот дом выделили, орден Ленина дали. Зим в придачу. Он меня уже сюда давно забрал от бабушки к тому времени. Все думали, что они сойдутся. Мало ли чего бывает в жизни. Она сюда несколько раз заходила. Но так и не осталась.

– А ты, как же?

– А что я? Я уже здоровый лоб был. Не мог ей простить, что она отца предала. Огрызался. А тут ещё один любитель красивых женщин нашелся. Тоже чин большой. Вот она с ним и уехала опять. У меня такое впечатление, что она всё это назло отцу делает. Не может ему простить, что он её не прощает. Так как-то. И второй её муж быстро умер. Просто Чёрная вдова она какая-то у нас. А она уже крупный специалист-радиолог к тому времени стала. Сюда опять попросилась. Взяли. Вот и имеем то, что имеем.

– Она сейчас замужем?

– Не знаю. Официально – нет. Говорят, что ходит к ней с цветами какой-то там хозяйственник толстопузый. Лучше бы она совсем сюда не приезжала. Только отца бередит. А твоя мама как живёт?

– Моя мама с бабушкой живёт, с папиной мамой. Всё в том же домике. У нас была маленькая комнатка в городе, мама говорила о ней, и я её немного помню. А как война началась, мама меня в охапку – и в Берлуши. Там госпиталь был тогда. Она в нём и работала операционной медсестрой.

Папа учителем географии и истории был. Помню, как он мне всё время на ночь Пушкина читал. Особенно я любила сказку о царе Салтане, потому что она счастливо кончается. Они очень любили друг друга. Мы с мамой постоянно на коленях у него сидели. Помню это почему-то. И я за ними подглядывала перед сном постоянно. Они думали, что я сплю, а я совсем не спала. Мне нравилось, как папа стоял на коленях перед кроватью и гладил маму. Сейчас я думаю, что это он массаж ей делал и целовал, и шептал что-то тихо-тихо, так я и засыпала под их разговоры шепотом.

– А как же ты так подглядывала, любопытная моя Йони?

– Лео! Ты так забудешься и назовёшь меня где-нибудь. И что будет, если эти книжки на каждом углу продают?

– Ну не совсем уж и на каждом. Но согласись, что очень милое название?

– Ну, есть что-то. Но всё равно…

– Так, как же ты подглядывала-то? – Лео торопливо вернул её к рассказу, чтобы не усугублять вопросы.

– Очень просто. Меня от них ширма такая отделяла, и как раз около головы на ней была заплатка из ситца. И через эту заплатку было видно силуэты, если настольная лампочка горела. А шепот и так слышно было. Они перед сном всегда шептались.

Мне однажды приснился сон, странный… папа был голым и мама тоже. Я не помню подробностей, было почти темно. Я что-то спросила, мама тотчас пришла в халате, и совсем не обнаженная, убаюкала меня, и я совсем забыла этот сон. А потом, когда мне было лет четырнадцать, я как-то раньше пришла из школы, как раз перед зимними каникулами, и увидела случайно, как мама, стоя на коленях перед кроватью, гладит её руками и шепчет, шепчет что-то… как папа тогда в моём сне Это было в канун годовщины его гибели. Мы никогда не праздновали Новый Год. Я и сейчас не люблю этот праздник. Папа в Новый год умер. Тогда я всё вспомнила и поняла всё.

Это был не сон. Только мама в этот раз была одетая. А тогда отец стоял обнаженным. И мама была молодая, прекрасная и обнаженная, как богиня с откинутой на стену головой. Он молился над её телом, молился каждым движением и голосом. Это было прекрасное видение, и я поняла, как я буду любить самого дорогого мне человека. Девочки такие мечтательницы в этом возрасте – Стаси вздохнув, прижалась к мужу и молчала некоторое время. – Папа служил в разведке. У него брат был двоюродный, и тоже учителем и разведчиком был, очень тяжело ранен был, некоторое время мама с ними переписывалась, а потом связь оборвалась. Они переехали куда-то из барака своего. Так мы и потерялись. А папа погиб, как и предсказывала цыганка, зимой второго года войны. Тяжело раненного его вытащили из-под обстрела, и даже довезли до госпиталя. Он в сознании был, всё просил маме написать и мне приветик передать. Так мне от его имени и написали: «приветик». Мама уверена, что если бы она рядом бы оказалась, он бы не умер, не сработало бы предсказание той цыганки. Поэтому я и стала врачом, чтобы спасать.

– Опять цыганки? Не много ли в твоих рассказах цыганок, Стаси?

– Всего одна и была. Но она нам всем столько нагадала – не унести.

– И про меня?

– Да, представь себе. И про тебя, – Стаси мельком взглянула на Лео и сразу отвела глаза, смутившись чего-то.

– Ты серьёзно? И что же она про меня-то нагадала, интересно?

– Так. Ничего особенного.

– Стаси? Посмотри мне в глаза? Давай, рассказывай, что там глупые цыганки врут, и не краснеют, про маленьких мальчиков? Я же мальчиком тогда был? – Лео поцеловал вдруг погрустневшее лицо своей смешной милой «Йони».

– Их, цыган тогда много ходило Эта цыганка появилась в деревне с каким-то табором. Все они разбредались по деревне, как обычно. Мужчины паяли кастрюли, вёдра чинили, лошадей подковывали. У нас кузнец умер, а кузница стояла на задах заброшенная. Вот они и разжигали горн, пока стояли тут. Женщины всё ворожить ходили. Кто по руке, кто по картам. А эта старая цыганка шла мимо и присела на лавочку к бабушке. Бабушка их не любила. Всё меня строжила, чтобы я к ним не смела приближаться. Говорили, что они детей воруют и увозят с собой. Я их боялась.

А эта старуха так ласково на меня смотрела и улыбалась чему-то. Потом у бабушки спросила, чтобы я ей воды попить вынесла. Я и вынесла. Она на меня посмотрела и сплеснула немного воды в пыль. Смотрит в лужицу и вдруг яблоко мне красное огромное из юбки своей подаёт: «Помой, как следует. Лучше горячей водой. Мы же по пыли идём. Иди, детка, иди. Ступай домой.» – говорила, как будто гнала меня от себя.

Тут и мама с работы пришла. Настороженная такая стала. От цыган никто ничего хорошего не ждал никогда. Странные они. Дети ветра.

– Ты мать девчонки-то? – спрашивает. Мама кивнула: «А что?» – «Да ничего. С отметиной она у тебя.» – «С какой ещё отметиной?! Что ты несёшь, старая?» – мама испугалась тогда этих слов, а цыганка ей говорит: – «Со счастливой очень. С двойной. Две жизни у неё. Может и обе счастливыми будут. Как повезёт. Мне вот не повезло. А тоже отметина была. хотя и вру я. Повезло мне. Не каждой так везёт с любовью. А смерть? Ну что смерть? Просто потерпеть надо, подождать», – и замолчала. Я уже и яблоко съела, спряталась у открытого окна, а старая цыганка всё сидела и сидела молча. Как ненормальная, палкой своей всё по пыли чертила и чертила круги. А потом вдруг заговорила тихо так, ласково, всё на маму взглядывала. Я почти весь её рассказ запомнила. Она мне и по ночам снилась. Всё улыбалась и яблоками меня кормила. Страшный рассказ. Проснусь и уснуть не могу.

– Ну и не надо рассказывать, если страшный. Другое расскажи что-нибудь. Я же вообще не знаю, чем ты дышала, восхищалась? Кто за тобой ухаживал? Это же быть такого не могло, чтобы на тебя никто внимания не обратил? Не поверю. Был там, говорят, некто Козицкий? Был? Действительно? – Лео неуклюже пытался перевести разговор на более спокойные и весёлые темы.

– Кто-кто? Козицкий?! Был. И есть. Это руководитель моей научной работы. И что?

– Ничего, за исключением того, что, как выяснилось, он не просто руководил твоей работой научной, но ещё и души в тебе не чаял.

– А ты откуда знаешь?

– А мне положено всё знать про некоторых, – Лео шутливо поцеловал её в лоб.

– Так. Ясно. Значит и меня проверяли? Правильно я понимаю? Там ещё парочка мальчишек была, вообще-то, кто души не чаял во мне.

– И про тех знаю. Давно и безнадёжно женаты. В Сибири один. Второй в Казахстане.

– Правда! А я ничего про них не знаю. Вообще, как я уехала из дома, так и не знаю ни про кого.

– Ну и что? Пусть себе мучаются теперь, что не смогли завоевать такую. Может расскажешь про твоих однокашников лучше, чем про эту цыганку?

– Нет. Я расскажу. Мне надо от этого освободиться. Мне кажется, что если я тебе расскажу, то всё будет хорошо потом. Она же говорила, что и хорошо всё может быть?

– Я слушаю тебя, моя сладкая Йони.

– Лео, ты опять шутишь? И мысли у тебя однообразные.

– Не однообразные, а единственные сейчас вообще. Стаська, мы же всего восьмой день вместе спим? Ты хоть это помнишь?

– Всё я помню. Но сейчас же мы отдыхаем? Мне надо рассказать. Чтобы ты лучше понял, я расскажу это от её лица. Я не знаю, как по другому это рассказывать. Просто перескажу то, что помню. А помню я это, как вчера всё было. Это она моей маме всё говорила. Странно, да?

– Ну, давай. Попробуй мне театр у микрофона тут устроить. Даже интересно.

– Вот она и начала говорить,– Стаси откинулась на подушку и закрыла глаза, сосредоточиваясь…

Когда Стаси продолжила, у Лео отвалилась челюсть. Стаси исчезла. Рядом с ним, стоило ему закрыть глаза, появлялась чужая женщина с немного странным голосом, который тихо и монотонно начал вить странный рассказ, используя странные слова, о чьей-то странной жизни, далёкой от этой комнаты, и вообще от этого мира.

Глава 8. Предсказание

«Замуж меня отдали в двенадцать лет. Чуть старше твоей была. Это у нас принято так. Только меня свекруха всё ругала и ругала. Ничем угодить не могла я ей, потому что не беременела. Не мог мой муж меня матерью сделать. Что-то не то с ним было. Порченый был. Или сглаз навели? И такое бывает. Я малая была тогда ещё. В чужой семье жить тяжело с непривычки. А пока ребёнка не принесёшь – нет тебе никакой чести и уважения. Пустоцвет – и есть пустоцвет. Воду носи, на костре на всех вари, ковры тряси, юбки всем стирай, мужа ублажай. Вот и вся жизнь. Даже с ребёночком не порадоваться, не поносить его у груди. А других деток мне и не давали понянчить, стороной меня обходили, раз я такая пустоцветная. А тут свадьба в таборе у нас случилась. Парня женили на девчонке из другого табора. Съехались все на условленном месте, недалёко тут дело было. Шатры раскинули, костры зажгли, место такое приятное: и деревья, и кусты, и ручей бежит. Сижу у ручья, а тут парень из их табора коня привёл, попоить. Стоит, смотрит. А я отвернулась совсем. Не дай бог свекруха увидит. Говорю ему тихо так: «Да уйди ты ради всех святых. Дай мне хоть отдохнуть тут душой. Иди вон выше коня поить. А то прибьёт меня муж». Он и отошел, даже слова не сказал.

На второй день, как невесту брать, все собрались опять, за угощение сели, на траве раскинулись. На невесте фата такая беленькая, как платок, ровно, у вас носовой. Бедные мы тогда были совсем. Платье на ней, поди материно или сестрино, красное в цветах. А жених-то – тоже ребёнок ещё. По сговору их женили. Лет тринадцать обоим, не больше. Вот давай тут гости приданое трясти и всем показывать. Какие одеяла за ней дают, сколько денег, какие серьги тяжелые в ушах висят. Ковры какие-то. Ну, как обычно всё у нас. Все теснятся, смотрят, а мне и неинтересно. Что на чужое смотреть? Да и то вижу, что девчонке-то жить осталось года три. Сделать в таком случае ничего нельзя. Что положено судьбой, то и принимай. А тут опять парень этот, стоит вдали и смотрит на меня. Встретились взглядом – сразу отвернулся. А через время опять затылком чую – смотрит. Обошел толпу-то, сзади стоит. Как темнеть стало, гитары заиграли, танцевать начали. А я и танцевать-то разучилась совсем. Но в кругу стою, как все. Хлопаю, плечами играю. Музыка – она душу и веселит, и поплакать помогает. А я и слёз-то своих не чую, только губы солёные облизываю. Свою свадьбу горькую вспомнила. Руки эти женские поганые. Дикие у нас обычаи. Начали тут мужчины в круг выходить, умеют цыгане танцевать! Умеют кровь горячить.

И парень тот вышел. И ну – давай! Аж дрожь по мне пробежала. Как смерть свою я почувствовала. И слёзы близко подобрались.

«Вот если позовёт на круг, – так я решила, – выйду! И пусть будет, что будет. Убьёт меня муж, ну и быть тому. Жить-то тоже незачем.»

А парень-то и подошел, коленца выкидывает, кудрями трясет, и так требовательно зовёт, что хоть умри, а выйти надо. Люди-то смотрят. А свекруха прямо ест меня злобой.

И сколько я с ним танцевала – не знаю. Не помню совсем. Видать много. Музыка стихла, только тогда я опамятовалась.

Следы от кнута неделю сидеть и на спине лежать не давали – огнём всё горит. А мужу-то моему своё особо теперь, назло мне, взять хочется. Все глаза я выплакала за минуту счастья, что ветром развеяло. Кончилась свадьба, разъехались таборы по своим дорогам. У каждого своя. Иначе на жизнь ничего и не добудешь. Тут наши бароны закон строго держали. А через год снова мы встретились с ним. Тоже на свадьбе. Мы многие – родня между собой. На свадьбе вся родня встречается обязательно. Молодых собирают в жизнь. Самый лучший подарок у нас – золото. Червонное. Мне тоже дарили. У свекрухи всё в сундучке лежало обычно. С ней же мы жили?

Он меня сразу увидел. А я ещё раньше того его увидала. По всем жилочкам огонь пробежал. В круг танцевать он в этот раз не вышел. Сзади где-то в темноте всё стоял. Глазами мне шею жёг. Это судьба такая. И ничего тут сделать тоже нельзя. Всё написано на ней кровью. Как стали расходиться по шатрам, слышу шепот, как ветер налетел: «У большого дуба после первых петухов». И всё. Немного погодя оглянулась – а и нет никого. Тут муж мой пьяный меня догнал, в кибитку потащил, да только в кибитку-то я его сама еле запихнула. Уснул. Свекруха со свёкром в шатре с золовкой и её семьёй спят с малыми. Петухи быстро проорали. Темно ещё было. Ох, как богат, кто в любви живёт! Даже один денёчек да ночь сладкая – целой жизни стоят! Не было счастливей меня в ту ночь. Я даже не знала, как его зовут, а он про меня знал. Цыганская почта хорошо у нас вести носит. Всё знал он. Запала я ему на судьбу. Он там стог нашел подале, пещерку выдолбил, чтобы вдвоём поместиться. Да и много ли надо-то? Оба стройные, как тростиночки. Молоденькие ещё. Мне восемнадцать, ему двадцать было. Это я потом уже узнала. Потом. Пока шли – все вымокли в росе. И всё молча. Только глаза горели, да руки и губы жгли моё тело. Он все следы того кнута мне перецеловал. К осени шло уже. Ночи долгие. А я солнышко молю, чтобы не вставало.