Сибирский ледяной исход

– Вот, что нужно для России с ее бескрайними пределами! Вот, что требуется для освоения Севера, налаживания Северного морского пути! – радовался тогда Колчак, особо отметив гидросамолет «Илья Муромец» в акватории Финского залива.

И возникло тогда ощущение грядущего технического рывка и прорыва, российской науки и технологий.

Ведь на самом деле, на поезде можно было проехать за две недели из Петербурга до Владивостока, по завершенному в основном накануне войны Транссибу. А еще строились дороги на север к Мурману, в Среднюю Азию. Самая длинная в мире железная дорога построена была в невероятно сложных природных условиях по малообжитым, диким местам, через тайгу и горные перевалы, вдоль кручи байкальских берегов через многочисленные тоннели в условиях сибирских суровых зим. Величайшее достижение отечественной индустрии и науки явило миру новую промышленную державу. Этот самый протяженный в мире железнодорожный путь сокращал сроки доставки всего, что требовалось для развития богатейших территорий Сибири и Дальнего Востока, открывал доступ к морским берегам, новым огромным месторождениям железа, меди.

Вслед за железной дорогой проложили связь, и стало реальным быстро связаться со многими пунктами по телеграфу. А усилиями отечественных авиационных инженеров, стало возможно теперь, и долететь в далекие города: на Волгу, Урал и даже в Сибирь, преодолев тысячу верст за несколько часов. И не просто добраться быстро по воздуху, но и доставить грузы, столь нужные в экспедициях.

– 

Полторы тыщи

килограмм может взять на борт «Илья Муромец», – дивился Колчак на встрече с Сикорским, подсчитывая сразу сколько нужно рейсов, чтобы обеспечить экспедицию на север. Выходило не более пяти, если брать в расчет последнюю его поездку для спасения

Толля и его спутников.

Перед страной стояли огромные задачи: следовало строить новые линии телеграфа в отдаленные точки, железные дороги, заводы по выпуску автомобилей, другой техники, аэродромы, гидроэлектростанции на сибирских реках, на Днепре, Волге. В США уже действовало более двухсот гидроэлектростанций, которые выдавали более трети всей электроэнергии. В России уже был опыт строительства таких станций, некоторые из них успешно работали на рудниках, выстроенные на небольших реках, и стоял вопрос об освоении мощных рек, особенно в Сибири. О сооружении крупных ГЭС уже говорили в правительстве и спорили в кулуарах.

Колчак снова сел на диван и закрыл глаза. Перед ним раскрылся вид, который сотни раз удивлял его во время плавания по северным морям: обширное ледовое поле, уходящее до горизонта и яркие, слоящиеся переливами, всполохи северного сияния.

– Вот тебе и площадка неограниченных размеров для взлета и посадки самолетов Сикорского! С помощью самолетов освоения северных рубежей значительно упрощается. Да с такой-то иллюминацией – просто праздник!

Тогда, в Петербурге, присутствуя на встрече с Игорем Сикорским, он слушал авиатора, который сказал очень важные слова:

– 

Теперь, господа, мы сможем летать в самые дальние города Отечества нашего. Представьте: в Сибирь за двое суток, на север, – за сутки, а скоро, – я уверен, и за несколько часов будем управляться! Сегодняшние скорости не предел! Нужны новые, свои отечественные мощные моторы, и это теперь главная задача. Пока летаем на немецких двигателях, но коли строить боевой самолет, следует подумать о своем, отечественном российском. Есть уже русский проект двухсот сильного мотора. Думаю скоро скорость полета и вес груза, который сможем поднимать и доставлять, вырастут в два, а то и в три раза. А, теперь нужно построить взлетные полосы с крепким, бетонным покрытием, чтобы и в дождь, в слякоть садиться и взлетать, можно было без ограничений.

– 

Невероятно! Да, что там полосы для взлета и посадки! Дорогу железную отстроили, осилим и аэродромы для самолетов! – зашумели присутствующие, и было понятно тогда, что выстроить поляны с крепким основанием и в самом деле не проблема, коли имеются аппараты способные летать долго, основательно и садиться на них.

– 

А зимой как? – спросили конструктора.

– 

Зима для России пора долгая. Но проблем здесь нет. Будут аэродромы, – снег будем чистить и летать с колес, зато со льда и с больших полян можно взлетать, опираясь на лыжи.

И опять доволен был Колчак, вспомнив, обширные ледяные поля на севере, широкие сибирские реки, каждая из которых могла бы зимой служить площадкой для взлета и посадки самолета.

Во время войны значение авиации резко возросло, и самолеты Сикорского неоднократно огорчали генеральный штаб противника. Несколько сотен боевых вылетов в тыл противника позволили нанести серьезный ущерб силам неприятеля, а сам самолет превратился в серьезно модернизированную боевую единицу. Германцы охотились за тяжелыми самолетами Сикорского, стараясь сжечь их и на земле, и в воздухе. Но созданная авиационная система оказалась устойчивой: только один из нескольких десятков тяжелых самолетов был сбит за время войны.

Как всякий великий человек Сикорский оставил «рассаду»: в его коллективе на «Руссо Балте» на постройке самолетов работали будущие крупные авиаконструкторы Андрей Туполев и Николай Поликарпов, которые подхватили идеи наставника и двинули вперед отечественную авиацию уже после гражданской войны.

Тот 1914 год был знаменательным и для самого Колчака. Выстроенные при его непосредственном участии в Кронштадте ледоколы «Вайгач» и «Таймыр» ведомый другом Борисом Велькицким отправились из Владивостока по Северному морскому пути в Архангельск. Тогда сходу в одну навигацию пройти не удалось, но в пункт назначения ледоколы пришли летом 1915 года целыми, готовыми к новым походам.

Колчак горестно вздохнул, вспоминая то состояние гордости, когда он с правительственной комиссией обходил только, что выстроенные ледоколы, и отметил удивление и одобрение на лицах высоких чиновников.

По результатам первого плавания северным морским путем было предложено строить на побережье пункты технической поддержки, – не менее полутора десятков, а иначе говоря, будущие порты, поселки и города.

‒ Да, друзья. Следует отстраивать порт в Тикси, Диксоне, в устье других сибирских рек, развивать пост Ново-Мариинск на Чукотке, ‒ отметил в разговоре с Велькицким Колчак и вспомнил, как эта тема обсуждалась еще до войны.

Пораженные достижением русских в прокладке северного морского пути затрубили англичане, с долей зависти и некоторой даже озлобленностью, о том, что русские опередили всех, построив лучшие суда ледокольного типа.

Колчак вспомнил, как еще в 1901 году, оказавшись в экспедиции Эдуарда Толля, они с командой выстроили на Диксоне на пустынном берегу угольный амбар. Тогда, доставленный по Енисею уголь был размещен в складе для обеспечения арктической экспедиции. В разговоре с Колчаком и командой Толль отметил, что со временем здесь на северной оконечности Таймыра, на побережье Карского моря будет большой порт, столь нужный для обеспечения Северных экспедиций. И действительно, в 1915 году при участии Колчака Диксон был выбран, как пункт помощи судам «Вайгач» и «Таймыр» в их экспедиции вдоль побережья по Ледовитому океану. Тогда здесь были выстроены база, склад для угля и провизии и установлена радиостанция, которая вышла в эфир и наладила связь с радиостанцией близ Архангельска. Через год Диксон разросся, стал поселком с постоянно проживающими специалистами радиосвязи, гидрометеорологии, портовыми служащими.

Все обрушилось с началом гражданской войны.

– «Как жаль, что страна, добившаяся реальных знаковых успехов, наметив великое промышленное и научное развитие, теперь так бездарно отброшена назад, потеряла свои лучших специалистов, способных повести ее вперед. Если накануне гражданской войны Россия входила в число ведущих в промышленном развитии стран, уступая лишь Америке, Германии и отчасти Англии, строила железные дороги, запустила программу электрификации во всех городах и промышленных центрах страны, теперь оказалась на уровне развития колониальных стран», – заключил воспоминания Колчак. Сокрушался адмирал, понимая, что погибла, растрачена элита инженерных сил, за которой было будущее, порушены образование в стране, промышленность, совсем недавно выстроенные электрические станции, линии связи, электроэнергии, рудники и заводы. Страна лежала растерзанная, в руинах, словно распятая окровавленная шкура огромного зверя, не способного встать и противостоять напасти.

Теперь, сознавая острую необходимость в полезных ископаемых, прежде всего угле, по личному указанию Колчака, были созданы в апреле 1919 года Комитет Северного морского пути и Сибирский геологический комитет.

Сразу же в Карском море под руководством Бориса Вилькитского была проведена экспедиция по исследованию судоходности устья Енисея и строительства порта: Диксон заработал вновь.

Продолжение работ по поиску и разведке месторождений в районе современного Норильска было начато летом 1919 года, созданным при правительстве А. В. Колчака Сибгеолкомом по просьбе Дирекции маяков и лоций Северного Морского пути, также организованного при правительстве.

Прежде всего, ставился вопрос о поиске угля для топливного обеспечения перевозок по вверенной трассе. Сибгеолком предусмотрел в программе работ на лето 1919 года «геологическое обследование медно-рудных и каменноугольных месторождений …». Работами руководил молодой выпускник горного факультета Томского технологического института, ученик профессора В. А. Обручева Николай Урванцев, будущий открывать Норильского медно-никелевого рудного узла.

Вспомнил Колчак и молодого, удивившего его, тридцатилетнего инженера Владимира Зворыкина, принятого для организации работы в отдел, в котором был-то всего один исправный радиопередатчик, но зрели планы создания настоящей радиопередающей станции. Когда Колчак поинтересовался, чем занят, чем увлечен инженер, тот смущенный при виде Верховного, взялся говорить о том, что работает над передачей изображений на расстояние:

– Мы назвали это в Петербургском университете электроновидением.

– И что? Есть успехи? Пока и с передачей звука у нас не все ладно.

– Мы сумели в Петербурге несколько лет назад передать изображение электронным способом на небольшое расстояние, – на несколько сот метров. Теперь работы невозможны – тяжело с техническим оснащением. Совсем нет нужных деталей, электронных ламп. Но есть идеи, которые можно будет опробовать, когда все боле-менее наладится.

– Ждать не нужно. Промедление смерти подобно. Поезжайте в США. Мне нужен посредник – торговый агент для поставок имущества и оружия для армии. Вот там заодно и раздобудете, все, что нужно.

– Но как? Фронт вокруг, в Европу не попасть!

– Идет корабль нынче по Иртышу к устью в Диксон, а там, морем, через Архангельск, через Швецию и в Европу можно отправиться. Поезжайте.

Так миру был передан человек придумавший телевидение, уроженец Мурома Владимир Зворыкин.

Колчак, склонившись над столом, тягостно размышлял о судьбах людей, которые были связаны с ним последнее время.

В дверь постучали, и в кабинет вошла укутанная в пальто и шаль Анна Васильевна.

− Ты не замерз еще здесь, Александр Васильевич? Я попросила дежурного офицера поставить самовар. Чаю выпьем?

−Добрый ты мой воробышек, Анна Васильевна. Спасибо. Выпью чая с тобой.

Колчак и Анна присели на краешек дивана. Колчак обнял женщину и, глядя ей в глаза произнес:

− Доверилась ты мне, Аннушка, а я теперь, не знаю, что с нами всеми будет.

− А не послушать ли нам Александр Васильевич нашего дорогого Рахманинова? Что-то заскучала я по хорошей музыке, − спрятала за улыбку покатившуюся слезу Анна.

Колчак поднялся из-за стола и поставил пластинку в граммофон: раздался громкий треск изношенной иглы о пластинку и зазвучали первые аккорды симфонии.

В стылом неуютном поезде, что, раскачиваясь тягостно, словно нехотя, скрипя порой нещадно, двигался на восток, в вагоне с замерзшими окнами звучала, искаженная скрипами заезженной пластинки, великая музыка. Этот скрип, как паутина ложился на предметы, делая их историческими артефактами, создавая образ сакрального звучания. Музыка, прорывалась через время, рождала личные трогательные воспоминания из прежней, и теперь казалось такой далекой жизни, дарила подъем духа и, одновременно, великую тоску, ожидание знаковых грозных свершений и рождала неиссякаемую силу веры, и великую надежду на лучший исход.

− Да, слушая эту музыку, будто и правда паришь над российскими полями и лесами, Лукоморьем и Соловками, Волгой и Уралом, Петербургом и Финским заливом, Невой, Москвой и главами Кремля. Да, ты никак плачешь мой дорогой Саша.

− Диктаторы, Аннушка то же плачут, − горько усмехнулся Колчак.

− Диктатор?.. − я, Саша, более чуткого и совестливого человека в жизни не встречала.

− Эх, до чего больно смотреть, как летит наша страна через просторы, через вселенскую ночь, словно «Титаник» навстречу айсбергу. А что там ждет ее в темных водах, на глубине? Неужто, погибель?

− Видела, я Саша сон, что летит наш корабль навстречу льдам. Может быть, это был «Титаник». И вдруг, о чудо! Прошивает насквозь он ледяную гору и выходит на обратной стороне ледового чудища в ослепительном сиянии жар-птицы.

− Сказочница ты моя.

Лед Ангары и Байкала

После Нижнеудинска вел армию генерал Войцеховский: Каппель скончался на марше. Тело своего воинского начальника преданные офицеры и солдаты не бросили, не захоронили спешно, а везли с собой долгие две тысячи верст и предали земле только в Чите, после броска через Байкал и леса Забайкалья. Но в Чите, через полгода, как только пришло время покинуть и этот город под натиском красных войск, тело генерала не оставили на поругание. Могилу раскопали, и гроб с телом доставили в Харбин, где вновь захоронили с воинскими почестями. И это был не последний путь воина: тело генерала уже в наши дни обрело покой на родине, на кладбище Донского монастыря в Москве.

Тело генерала Каппеля его соратники не желали предавать земле, помня то нечеловеческое, дьявольское отношение к телу героя войн, выходца из простой казачьей семьи, исследователя-путешественника генерала Лавра Корнилова, погибшего в бою на Кубани. В злодеяниях над народом, будучи выходцем из глубины этого народа, Лавр Корнилов не отмечен. Стойкость генерала Корнилова в памяти увековечена тяжелейшими обстоятельствами «Кубанского Ледяного похода», результатами исследований пустынь Туркестана и Афганистана.

Наученные тяжким опытом гражданской войны, ижевцы, воткинцы, уральцы, − рабочие оборонных заводов, узнавшие методы новой власти, все оттенки «красного террора», везли с собой тело своего генерала. Везли, охраняли, отдавая честь сотни, тысячи верст, чтобы не дать надругаться над останками воина чести, в попытках сохранить священную память и неоспоримое право на захоронение и упокой после смерти.

До Иркутска войска под командованием генерала Войцеховского добрались в роковую ночь расстрела Колчака и Пепеляева. Наутро весть о гибели адмирала уже прошла в войска, и главный мотив атаковать и захватить город отпадал.

Иркутск можно было взять, с любой стороны, но на совещании начальник Воткинской дивизии, генерал Викторин Молчанов, заявил:

− Войти в город, разумеется, мы войдем, а вот выйдем ли из него − большой вопрос. Начнутся погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом.

Это мнение было решающим, и, в ночь с седьмого на восьмое февраля войска под руководством генерала Войцеховского и с телом покойного генерала Каппеля в обозе, обошли город с юго-западной стороны, и вышли к Ангаре. Красные, как бы в насмешку, послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов, и тем дело кончилось.

Шли сутки мимо деревни Тальцы, что разместилась на берегу Ангары в сорока верстах от Иркутска, воинские отряды и беженцы и, казалось, не было им числа. Шли то густо, сбившись и перемешавшись воинские с гражданскими, то вдруг четко проходил эскадрон казаков, то воинский обоз с ящиками и пулеметами.

Брели мимо деревни по льду Ангары солдаты, беженцы, проезжали белоказаки на усталых конях. Бежали в страхе перед строгостями новой власти, побитые и смертельно усталые люди: направлялись на восток, через лед Байкала в Бурятию, в Забайкалье, и далее в Китай и Монголию. Шли пешими, мерзли на санках, ехали верхами вдоль деревни от Иркутска в сторону Байкала многие тысячи военных и гражданских. Шли сутки напролет и даже на другой день, отдельные группы беженцев еще проходили мимо села, растянувшись по дороге-зимнику и по льду реки. Были среди них и женщины, и дети, и молодые люди в студенческих шинелишках, в нелепых на морозе фуражках с черными бархатными наушниками, взрослые дородные мужчины в дорогих пальто и шубах. Лица бежавших мало что выражали от усталости и истощения, – столько им пришлось уже пережить, и только в глазах можно было прочесть недоумение: «За что так с нами?». На каждом путнике можно было отметить печать глубокой горечи и безысходности: снялись с насиженных мест еще по осени в спешке по первому морозцу под артиллерийскую канонаду и теперь безуспешно искали пристанища в необъятном крае, в котором им не было места.

Мироздание испытывает людей, не считаясь с тяготами, которые они несут на плечах, и предлагает всем, кто встал на путь перемен, новые, а порой еще и более тяжкий режим выживания.

Зимняя дорога по мощному льду реки была основательно набита тысячами ног и копыт, но поднявшийся ветер, разгонял поземку, переметал путь непрерывно, маскируя ориентиры. Группа отступающих в отчаянии, поотстав от основной массы войск и беженцев, в сумерках надвигающейся ночи сбились с пути, и угодила в зажор у скалы Тальцинской. Скала эта высилась справа на противоположном берегу от деревни и была подобна очертаниями профилю пытающегося взлететь вóрона.

Место это имело дурную славу, и в народе издавна была приметой беды. Много рыбаков погибло в водоворотах у скалы. Сельчане знали, что сближаться с утесом было смертельно опасно: лодки притягивала к каменной тверди неведомая сила, а если зазевался, упустил момент, когда нужно грести изо всех сил от скалы к центру реки, то скоро лодку тянула к стенке скалистого берега сила неуемная. У самой скалы, нависающей над водой карнизом, водоворот переворачивал суденышко, и рыбаки оказывались в воде. Выбраться на берег не было возможности, а выплыть из губительной воронки, мало кому удавалось, а утопленников находили редко, − все забирала неистовая сила реки.

Когда взялись строить железную дорогу по левому берегу Ангары, пришлось проходчикам пробить скалу, и тут-то выяснилось, что в глубине скального массива имеются обширные карсты и трещины. Река, овладев подземными пустотами, образует неистовое подводное течение, которое уходит в глубину и неведомо где заканчивается. Именно это объясняло, от чего затягивало в провал и людей, и плывущие в половодье деревья, мусор. Стали понятны причины, но проклятия скалы это не отменило.

Зимой близ страшной скалы в образе рвущейся ввысь птицы всегда образуется зажор и наледь от неспокойной беснующейся речной воды. Лед в зажоре тонок, как слюда, и присыпан снежком, так что не видно совсем это гибельное место, особо на закате и в сумерках.

Потрепанный в боях отряд казаков поспешал на усталых конях: подремывали в седлах замерзшие усталые, все в инее и снегу бойцы и сбились с пути, − взяли правее основной набитой уже тысячами ног ледяной дороги, и с ходу влетели в зажор. Ухнули в стылую воду сразу передние ряды скачущих, за ними остальные, не успев очнуться от дремы, понять реалии грянувшей трагедии, и только последние, запоздавшие успели спохватиться, придержать коней и отвернуть, уйти в сторонку на прочный лед.

Довелось спасшимся казакам видеть, как погибали их боевые товарищи в кипящей воде, но не на минах в Галиции, не в стремительной атаке лавой на редуты германцев сквозь свинцовый град, а уходили под лед на своей реке, вопя в отчаянии и матерясь. Лошади, ухнув под лед, голосили, протестуя. Длилось дело недолго, − уже через пару минут полынья была чиста, наполнена стремительным потоком, и только парила, поглотив живые души рабов божьих.

Бегали деревенские мальчишки смотреть на гибельное место. А что там увидишь? Кипит вода в огромной промоине и следов почти никаких не оставила, − утянула в глубину всех, кто не уберегся. Всех собрала, и еще соберет новую жатву жизней человеческих. Но мало кто уже удивлялся гибели людей: не казалась теперь, в это лихое гибельное время, человеческая жизнь ценной. Какая тут цена, − так полушка с утра, а к вечеру и на краюху цена не набиралась.

Как-то к вечеру, к сумеркам, нагрянули в деревню казаки на конях с заиндевелыми мордами, – знать шибко скакали, и зло отхлестали нагайками старосту в деревне видимо в отместку и от бессилия что-то изменить, вымещая свое отчаяние за погибших у дурной скалы казаков. Нагайками исхлестали, − так хоть не повесили, и тут же поспешая, ускакали по зимней дороге, чертыхаясь.

А чем виноват перед казаками староста? Но крайний должен быть, вот его и назначили. А в Листвянке, что уже на берегу Байкала, мужика повесили. Сказывали, позвали дядьку местного бывалого дорогу показать через Байкал, а тот не просто отказался, а повел себя дерзко, − послал ожесточившихся в отступе солдат по непотребному адресу. Казаки в гневе за подлое равнодушие к судьбе российского воинства и беженцев тут же нашли вожжи во дворе и повесили бедолагу у дороги на кряжистой сосенке. Повесили в отместку и назидание у родной избы, на ремнях которыми долгие годы правил своим конем повешенный.

Когда война лютует, жизнь человеческая истончается до полушки.

Много смертей и покойников видели жители деревни Тальцы в эти февральские дни.

Не раз мальчишки наблюдали, как отворачивали с пути, от основного потока беженцев санки и направились к кладбищу и скоро уже от дома старосты подходили деревенские и священник. Тела, завернутые в саван, укладывали на другие возки и, чадя кадилом, священник под рыдания близких отпевал умерших. Санки с телами отправляли потом к сараю на территории церкви, а священник, приняв скорбный дар, успокаивал родных, заверяя, что все сделают, как положено, когда земля несколько оттает.

− А когда, батюшка? – запричитала заплаканная барышня в шубке, утирая слезы черным платочком, приподняв черную же вуаль под мятой истерзанной в дороге меховой шапкой.

− Уже в марте-апреле, милая. Предадут земле рабов божиих на сельском кладбище и справят молитву за упокой, а имена непременно укажут на крестах и метки в церковную летопись внесут.

Да, в феврале землица изрядно промерзала и для тех, кто почил в эту пору, готовили могилку загодя: приходилось прогревать землю кострами и тлеющим под листом железа углем сутки, не менее. А наспех схоронить зимой не выходило. А если не удавалось предать земле, как полагалось на третий день от кончины, то оставляли в селах по пути беженцы своих покойников, спеша за колонной отступающих, ибо отстать, казалось, было смерти подобно. А оставляя покойников, надеялись вернуться, а возвратившись, знать, где захоронен родимый человек, праху которого можно было бы поклониться.

Мальчишки знали, что в сарае при церкви уже забиты полки телами умерших из числа беженцев. Сказывали, обсуждая, что по весне потребуются землекопы, а еще гробы и гробики да кресты значительным числом.

А сколько было и таких, кто пал на тяжком пути, кого и прибрать было не кому. Многие от усталости и хвори садились на снег у древесного ствола, столба ли придорожного и засыпали вечным сном. Кто вспомнит о них, как лихолетье пройдет?

Дед Силантий рассказывал, что не всех вот так оставляют на погребение. Везут, сказывали тело важного генерала с собой солдаты аж, от самого Нижнеудинска, – это уже почитай пятьсот верст. Везут не просто так, − берегут: ни в прорубь его не опускают, ни в землю не кладут. Желают отслужить молебен как дóлжно и с воинскими почестями схоронить, чтобы красные не поглумились над телом дорогого им командира. А фамилия генерала нерусская – Каппель, но видимо герой и любили его российские солдаты за смелость и доброе к ним отношение.

− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, сам в прошлом солдат, − с японской вернулся инвалидом.

Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:

– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы-то не достает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.