Черные дела

Катя одевалась ярко, будто ей было мало цвета мира.

Юна предпочитала чёрное или белое – простые, строгие оттенки, в которых ей было легче дышать.

Разные. До предела. И всё же – рядом.

Оплатив билеты, подруги зашли внутрь и медленно стали передвигаться по залам, они обе взяли по аудио гиду и вниматнльно слушали то, на чем хотели задержать свое внимание.

Они умели находиться друг с другом, не обременяя. Никто не ходил по пятам, но каждая ждала подругу, если та дольше задерживалась.

Юна остановилась у скульптуры скорчившегося мальчика, и что-то в этой фигуре ударило неожиданно – будто тяжесть, спрятавшаяся в камне, перетекла в неё саму. Скульптура стояла в центре зала, вокруг тихо двигались люди, шептались, пытались вслушаться в собственные впечатления, и всё равно здесь казалось странно тихо, как будто звук гас в воздухе быстрее, чем положено.

Она рассматривала лицо юноши, и чем дольше смотрела, тем отчётливее представляла живого человека – с тяжёлым взглядом, с невыговоренным опытом, который давит изнутри, и в какой-то момент, просто чтобы проверить, кто стоит напротив, подняла глаза.

Её внимание сразу зацепилось за светлые волосы – слишком яркие, чтобы принадлежать Кате. Это был мужчина. Высокий, собранный. Он был красив, но в этой красоте было что-то настолько холодное и недоступное, что первое, что она почувствовала, была вовсе не симпатия, а внезапная, неприятная неловкость, от которой внутри всё будто дрогнуло.

Когда их взгляды встретились, ощущение усилилось. В его глазах не было интереса – только та самая холодность, похожая на ту, что исходила от самой скульптуры. Внутри у неё прошёл лёгкий озноб, хотя в зале было тепло, и на секунду стало трудно понять, почему именно этот человек заставляет её кожу реагировать так, будто температура резко упала.

Она отвела взгляд, сделав вид, что снова изучает скульптуру, и, стараясь не торопиться, направилась к Кате. Когда спустя долю секунды снова оглянулась, мужчины в зале уже не было. Зал был большим, да, но не настолько, чтобы исчезнуть так быстро – она бы заметила движение, тень, шаг, хотя бы что-то, что объясняло бы его отсутствие.

Юна дёрнула Катю за руку:

– Ты не видела только что блондина, за той скульптурой?

– Подожди, что? – Катя развернулась к ней слишком быстро, и голос её прозвучал на весь зал. – Ты хочешь сказать, что тебе кто-то понравился? Покажи немедленно!

От неожиданности Юна чуть не отдёрнула руку.

– Катя, прекрати, – тихо, но жёстко сказала она. – Я сказала, что он исчез прямо у меня на глазах. Мне нужно было понять, видела ли ты тоже, или это только со мной.

И только после этого она осознала, что сказала правду, хотя могла бы выбрать гораздо проще – признать, что ей просто понравился красивый парень.

Да, он был красив.

Но одного взгляда недостаточно, чтобы почувствовать симпатию.

А вот чтобы почувствовать холод – более чем.

Естественно, она поплатилась за свою ошибку.

Катя не собиралась отпускать эту тему просто так.

В Эрмитаже они были до обеда, и всё время, пока переходили из зала в зал, Катя делала сначала обзор не экспонатов, а каждого мужчины со светлыми волосами, который попадался в поле зрения. В музее действительно встречались парни-блондины, реакция у неё была одинаковой: резкий поворот головы, почти азартный взгляд, быстрый шаг вперёд. И каждый раз – мимо.

Не тот.

Снова не тот.

И опять не он.

Юна пыталась не показывать раздражение, но в какой-то момент устала от этой бессмысленной охоты и тихо выдохнула:

– Давай уже забудем про это, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Мы приехали отдохнуть от мужчин, от работы, от всего. Мне что-то показалось – и всё. Такое бывает.

Катя на секунду внимательно всмотрелась в её лицо, словно проверяя, нет ли там чего-то ещё, какого-то скрытого сигнала, который она могла пропустить. Затем, видимо решив, что стоит оставить подругу в покое, кивнула и наконец прекратила свой дозор.

– Ладно, – сдалась она. – Тогда идём есть. Я уже умираю от голода.

И только когда они вышли из очередного зала, Юна вдруг поймала себя на мысли, что чувствует лёгкое облегчение.

***

– Что значит они могут действовать смелее?

Сол удерживал голос ровным – настолько, что только Макс, стоявший рядом, мог уловить, как туго сжаты мышцы на его челюсти. Внешне он оставался абсолютно спокойным.

Кей медленно обходил стол – такой же кристально белый, как и всё здесь, – руки скрещены на груди, взгляд невыразительный, как будто все его эмоции были стерты вместе с цветом этих стен.

– Это значит, – произнёс он наконец, – что это их территория. И там они действуют ровно так, как хотят. Без ограничений.

Сол сделал вдох, пытался не сорваться.

– Тогда раскройте нам все карты, – сказал он, на секунду забыв о формальностях. – Чтобы мы понимали, что именно они могут сделать. Зачем. Для чего им нужна эта девчонка из Тысячи.

– Сол, – Кей остановился, глядя прямо на него, – ты прекрасно знаешь, насколько важны люди из Золотой Тысячи.

– Знаю. Но мы понятия не имеем, какую именно роль выполняет она. Без подробностей мы не понимаем, чего бояться. Что будет, если они… – он сдержался, но в голосе на мгновение мелькнула ярость. – Если они приберут её к себе?

– Дело не в том, что они захотят склонить её к тьме, – тихо ответил Кей. – И даже не в том, что попытаются вмешаться в её линию. Её судьба обязана идти тем чередом, который сохранит баланс. А этот баланс мы ищем вместе. С обеих сторон.

Сол на секунду вспомнил платинового блондина из серого кафе. Слишком уверенный, слишком спокойный. Слишком… наблюдающий.

Он рискнул:

– Мы уже работаем с ними по этому вопросу, не так ли?

– Работаем, – так же сухо сказал Кей, будто обсуждалось что-то рутинное.

Макс резко вдохнул. Сол почувствовал это боковым зрением.

Его предчувствие не обмануло – они действительно не одни.

– Вы должны помнить, – продолжил Кей тем же спокойным, почти безжизненным тоном, – что задача каждого из Тысячи не раскрывается никому. Ни вам. Ни мне. Это не прихоть. Это необходимость. Иногда знание меняет траекторию сильнее, чем действие.

Он сделал ещё пару шагов, как будто продумывая слова.

– Ваша задача – вести человека так, как нужно в данный момент, а не в долгосрочной перспективе. Мы не управляем итогом. Мы управляем направлением. Только им.

Сол хотел усмехнуться.

Иди туда, не знаю куда.

Сделай то, не знаю что.

Абсурд. Но здесь это считалось нормой.

– И самое важное, что вам нужно, – это постоянный контакт с подопечным в рамках плана, – произнёс Кей таким тоном, будто это была аксиома. – В эти моменты вы становитесь их интуицией. Их направляющей звездой. Их внутренним голосом, который помогает удерживать линию.

– Но сейчас мы уже полдня сидим здесь, – Сол едва удержался от всплеска, голос сорвался чуть сильнее, чем он хотел. – Мы можем что-то упустить.

Кей не вздрогнул, не посмотрел резче. Его спокойствие всегда раздражало именно тем, что было абсолютным – слишком неподвижным, чтобы быть естественным.

– Я введу вас в курс позже, – сказал он, словно речь шла о расписании уборки. – За сегодняшний день не переживайте. Ваши коллеги с другой стороны выполнили часть плана.

Он протянул папку – тонкие линии событий внутри светились, менялись, пульсировали.

– Вот здесь дальнейшие действия. Ваше предложение быть более активными и проявленными… – он сделал паузу, – не рекомендую. Слишком прямое вмешательство пугает подопечных. Многие не выдерживают и отправляются в психиатрические клиники. Мы стараемся не доводить до этого.

Сол пробежался взглядом по плану.

Начиная со следующего дня.

Сегодня от него не требовалось ничего. Это было хуже, чем если бы от него требовалось всё.

Он не выдержал:

– Какими методами может действовать тёмная сторона?

Кей не изменил выражения лица – ни моргания, ни напряжения, словно речь шла о прогнозе погоды.

– Воплощение, – сказал он спокойно. – Чаще всего это крайняя мера, но для них абсолютно обыденная процедура.

У Сола внутри всё на секунду оборвалось.

– Почему для нас это считается проблемой? – спросил он медленно, сдерживая брошенную в лицо ярость. – Если они могут спокойно появляться в мире подопечных, почему мы должны оставаться тенями?

Кей чуть повернул голову, словно оценивая его профиль.

– Потому что мы не действуем грубо, – ответил он. – Не ломаем линию, не режем её по живому. И, как ты видишь, – он развёл руками, показывая идеально белые стены, – мы сидим в белом здании именно по этой причине.

Он произнес это ровно, почти бесцветно, как будто сама структура здания говорила за него: правила – не обсуждаются.

А тьма действует, как хочет.

Ему нужно было выйти. Срочно.

Покинуть этот давящий белый зал, в котором воздух будто становился гуще с каждым словом Кея, и хотя на поверхности он оставался идеальным – спокойным, ровным, собранным – внутри уже начиналась та едва заметная дрожь, которая всегда появлялась, когда он слишком долго находился в этих стерильных пространствах.

Да, он работает здесь вечность.

Да, он искупает.

Да, он научился сдерживаться – каждую мысль, каждую вспышку, каждую тень того, что когда-то делало его опасным.

Но разве можно даже за вечность задушить огонь.

Разве можно полностью убрать то, что уже однажды вспыхнуло.

Особенно когда речь касалась его подопечной.

Нет, она не принадлежала ему как вещь – и он ненавидел эту мысль, ненавидел сам себя за то, что она иногда приходила. Но восемь лет… восемь лет наблюдений, корректировок, бесконечных ночей, когда он держал её линию от крена, когда спасал от непоправимых развилок, когда слышал её мысли до того, как слышала она сама.

Восемь лет – это не просто работа.

Это почти связь.

Почти ответственность.

Почти… привязанность.

Конечно, Кей никогда не говорил, что её нужно защищать.

Он вообще никогда не говорил ничего личного. Он говорил только о линии, о балансе, о структуре судьбы.

Но мысль, которая внезапно пронзила Сола, была настолько холодной, что он остановился прямо посреди коридора.

А что если её задача – умереть?

Не выжить. Не спастись.

Умереть.

Слишком многие из Тысячи проходили через это. Он видел. Он знал.

Перед глазами всплыло лицо Бруна – их коллеги, который десять лет работал с подопечным-парнем. Тот рос, преодолевал, добивался, жил так, будто впереди его ждёт что-то большее. Брун гордился им. Говорил о нём, как о почти друге.

И потом – убийство.

Разворот судьбы, о котором Брун не знал.

О котором никто не знал.

Подопечный умер ровно в тот момент, когда должен был. Так сказала верхушка.

Сол помнил, как Брун ходил по Архиву целую неделю, как тень.

А потом исчез. Говорили, что его отправили в Перезапись. Говорили, что он не выдержал.

Говорили многое.

Сол не хотел даже думать об этом в контексте Яны.

Нет, он не позволит вести её в темноту, не зная, чем всё закончится.

Не позволит превращать человека, с которым он связан восемь лет, в пешку, чья смерть важнее её жизни.

Нет.

Только не она.

Только не у него.

***

Они сидели в кафе, и Яне, наконец, удалось выдохнуть.

Еда была горячей, простая музыка на фоне почти убаюкивала, Катя что-то жевала одной рукой, другой в телефоне прокладывала новый маршрут, не отрываясь ни на секунду – будто могла одновременно и есть, и строить стратегию их дальнейших передвижений.

Юна позволила себе чуть расфокусировать взгляд, просто оглядеться, дать мозгу сделать паузу. И именно в этот момент что-то в глубине зала, едва уловимое, проблеск цвета – слишком светлого, почти серебристого – заставило её резко выпрямиться.

Нет. Нет, я точно не в себе.

Она моргнула раз, другой, наклонилась вперёд, дернула Катю за рукав белоснежной рубашки и едва слышно прошипела:

– Катя. Скажи, что ты тоже его видишь. Там. В дальнем углу. У окна.

Катя не сделала резкого движения, будто уловила тревогу по одному только тону. Она спокойно подняла ложку с супом, поднесла к губам, наклонилась к Яне, а затем всё так же медленно перевела взгляд в указанную сторону.

И ахнула.

– Вот это красавчик… – почти благоговейно выдохнула она. – Давненько я таких не встречала.

Юна закатила глаза, позволяя себе секундное облегчение.

Хорошо. Значит, он не привиделся ей. Голова у неё в порядке.

Но мысль, которая последовала сразу за этой, была куда тревожнее:

Почему он здесь.

Не в соседнем квартале.

Не случайно на той же улице.

А в том же самом кафе, куда они зашли без плана, просто потому что ноги устали.

Она снова посмотрела в его сторону.

Он сидел у окна, словно выбрал место так, чтобы видеть весь зал. Яркие платиновые волосы были слишком характерными, свет падал на них так, что они вспыхивали холодным металлом. Широкие плечи, крепкая фигура под тканью, которая сидела на нём слишком хорошо, чтобы быть обычной. Вся одежда – дорогая, качественная. Он не выглядел гуляющим туристом, не выглядел человеком, который случайно зашёл сюда перекусить.

И в его позе, в том, как он держал спину, как смотрел на улицу, было что-то… неуместное. Слишком собранное. Слишком правильное. Слишком контролируемое.

Юна почувствовала, как внутри что-то холодеет.

Слишком много совпадений для одного дня.

Слишком много для обычного человека.

– Я могу сама к нему подойти и разнести твои тревоги в щепки, – тихо сказала Катя, понижая голос, словно речь шла о преступлении. – Если ты правда думаешь, что он нас преследует, я хочу это выяснить и взять ситуацию в свои руки.

Юна только выдохнула – слишком резко, почти со стоном – и, не успев подобрать слова, услышала звонкий смешок. Катя прыснула так искренне, что на секунду стало понятно: да, намёк очевидный. Да, парень был слишком хорош собой, чтобы его не рассматривать как возможность для мимолётного приключения.

Но в то же время было в нём что-то, что не располагало к лёгкости. Не тот тип, к которому можно просто подойти и спросить зажигалку или какой-нибудь глупый вопрос. Слишком прямой взгляд. Слишком холодный. Слишком… собранный.

Хотя Катю это никогда не останавливало. Она могла разговорить любого – мужчину, женщину, ребёнка, охранника, собаку. Её харизма работала точнее любого инструмента.

И когда Юна, всё-таки не найдя в себе силы запретить, молча кивнула – да, делай что хочешь – Катя мгновенно, без единой паузы, вскочила со стула.

Юна даже ахнуть не успела.

Она только увидела, как блондин поднял глаза – прямо на них, точно, будто уже знал, что Катя направляется к нему. Взгляд был коротким, резким, и Юна почувствовала, как щеки мгновенно вспыхнули горячим огнём. Она опустила взгляд в тарелку, словно там могла найти спасение.

Нет. Это слишком. Это чересчур.

Краем глаза она видела, как Катя что-то оживлённо рассказывает, жестикулирует, улыбается, смеётся.

У парня появилась улыбка тоже – холодная, сдержанная, будто он лишь уступил вежливости ради. Не пугающая, но и не теплая.

Когда Катя широким жестом указала в сторону их столика, он скользнул взглядом по залу и встретился с Яной глазами.

Она, не зная, что делать, просто подняла руку – коротко, неловко, почти школьно – и слегка улыбнулась.

Он наклонил голову, как будто признавал её, и тоже поднял руку в ответ – движение короткое, почти формальное, но почему-то от него по коже Яны пробежал холодок.

Спустя несколько минут Катя вернулась, села, не скрывая взвинченного возбуждения, как будто только что участвовала в небольшом, но крайне успешном приключении. В этот момент блондин положил наличные на стол, медленно поднялся и вышел, не оглянувшись.

И только когда дверь за ним закрылась, Катя, сияющая от удовольствия, набрала воздуха в грудь и выдала:

– Так. Сейчас расскажу всё.

Пока Катя с жаром описывала, какой блондин оказался вблизи – ещё красивее, чем издалека, и что такие холодные, недоступные мужчины всегда были её слабостью, – Юна слушала вполуха. Внутри поднималось что-то другое, старое, знакомое, и оно с каждым словом отодвигало Катину болтовню куда-то на задний план.

Мысли о последних отношениях вернулись так быстро, будто ждали момента, когда она оступится.

Полгода прошло. Помолвка расторгнута. Кольцо выброшено в траву, потерянное и так и не найденное.

Да, они были влюблены друг в друга. Да, эти два года были то ужасными, то прекрасными. Да, всё могло бы сложиться – семья, дети, что-то устойчивое. Наверное.

Но было в ней что-то, что будто подталкивало разрушать.

Провоцировать.

Ссориться до грани, пока всё не трещало.

Иногда ей казалось, что она сама подводила его к предложению – чтобы потом уйти именно в тот момент, когда боль была бы максимальной, чтобы уже невозможно было вернуться, чтобы мосты сгорели так, чтобы даже пепла не осталось.

Катин голос вернул её в реальность только тогда, когда подруга наконец перестала восхищаться скулами блондина и перешла к сути.

– Значит так, – начала Катя, – зовут его странно. Рэмм. Я не стала спрашивать, откуда он, потому что говорил он без акцента, но с такой внешностью вообще непонятно, кто его родители и откуда взялось такое имя.

Она хмыкнула, будто сама себе не верила, и продолжила:

– Я сказала ему, что мы видели его в Эрмитаже, и решила подойти познакомиться. И он, что самое удивительное, спросил наши имена и сразу предложил вечером вместе сходить в один спрятанный бар.

Юна подняла взгляд. Катя не дала ей вставить ни слова:

– Ну, эти бары, куда можно попасть только зная пароль. Он дал нам карточки. Вот.

Она протянула Яне одну из них.

Карточка была размером с игральную, одна сторона – абсолютно чёрная, другая – белая. Без рисунка. Без надписей. Без намёка, что это вообще что-то значит.

– Он сказал, что пароль сегодня «Чёрный». Я записала адрес. Мы договорились на девять.

В груди у Яны неприятно сжалось, словно кто-то незаметно сжал пальцами ребра.

Она никогда не была лёгкой на спонтанность, и если кто-то и мог вытолкнуть её в неизвестность, то только Катя.

Но сейчас всё внутри было не согласно.

– Мне кажется, это глупая затея, – выдохнула Юна, – идти с незнакомым парнем в бар.

Катя даже не моргнула:

– Это же бар, Юна, – сказала она так, будто объясняла очевидное. – Куча людей вокруг. Мы же не домой к нему едем.

Но у Яны перед глазами всплыли заголовки новостей: девушки, которых нашли без сознания после «всего лишь коктейля», девушки, которые ничего не помнили, девушки, которые не вернулись домой.

Она сглотнула – нервно, тяжело, пытаясь заставить своё тело не реагировать.

И впервые за весь день почувствовала, что интуиция снова поднимает голову.

Словно зверь, который сам привык быть хищником, но внезапно чувствует рядом присутствие того, кто сильнее, хитрее и претендует на ту же территорию, – так реаговало её тело. Это чувство всегда приходило первее мыслей, первее логики, как инстинкт, который невозможно заглушить даже самой дисциплинированной частью сознания.

И странным образом именно в эти моменты Юна ощущала себя сильнее, чем когда-либо.

Будто подтверждение того, что мир устроен глубже, чем она может увидеть или объяснить, придавало ей странную, непрошеную уверенность.

Да, она давно отрастила внутри себя рациональные части – те, что спокойно разбирают ситуации на факты, отсекают фантазии, требуют доказательств и не дают чувствам расползаться в стороны. Но то самое состояние… то, что приходило, как электрический разряд, предупреждало, вытягивало её из опасных мест, – оно не подчинялось логике.

Оно было её силой.

Ей не нравилось это признавать, но именно тогда она меньше всего чувствовала себя одинокой. Будто где-то внутри, глубоко, что-то медленно наполнялось, нагревалось, становилось плотнее – как лавовое сердце, которое готово вылиться наружу не эмоциями, а состоянием, которому нет человеческого названия.

***

Сол появился ровно в тот момент, когда Рэмм повернулся к Кате и сказал что-то, что заставило её рассмеяться. Он застыл на месте, будто удар пришёлся в грудь – не от страха, а от чистой, бесцветной ярости. Он не мог поверить в наглость: соперник с другой стороны не просто воплотился на их территории, в чужом городе, вблизи подопечных, но и действовал настолько открыто, настолько расслабленно, будто это было не вмешательство, а обычная прогулка.

Сол внутренне ухмыльнулся.

Ирония была почти осязаемой: белые волосы у Рэмма, чёрные – у него. Будто кто-то наверху перепутал роли, перепутал стороны, расставил фигуры на доске неправильно.

По росту они были почти одинаковы – Сол даже чуть выше.

Но внешне – две противоположности.

Рэмм – аккуратный, выточенный, как статуя; угловатый профиль, аристократичность в каждом движении, светлые глаза, холодные до той степени, что взгляд напоминал лёд, который удерживает трещины только силой давления.

Сол – противоположность.

Грубее. Тяжелее. Лев, а не статуя. Обжигающий взгляд карих глаз, в которых пламя не пряталось, а сдерживалось; большие плечи, из-за которых он всегда казался больше, чем был; то самое внутреннее напряжение, которое никогда до конца не уходило.

Он замер и стал наблюдать.

Просто смотреть, потому что больше ничего сделать не мог.

И именно это чувство, старое, почти забытое – бессилие – медленно поднялось из глубины, обжигая изнутри.

Бессилие было самым отвратительным из всех состояний. Он мог выдержать боль, мог выдержать угрозы, мог выдержать отчёты Кея, но не это.

Что он может сделать против тех, кто играет не по правилам?

Против тех, кому разрешено то, что запрещено им?

Против тех, кто не моргнёт, прежде чем снова вмешаться, если того потребует их собственная линия?

Формально они работали над одним и тем же – балансом.

Но никто никогда не говорил, что именно должен представлять собой этот баланс, и это делало их работу похожей на слепое движение по темноте: шаг за шагом, на ощупь, ориентируясь только на то, что известно сегодня, только на то, что доступно сейчас.

Кей сказал, что, хоть девушки и заходят в опасную стадию отклонения от линии, пока это не критично.

Пока что.

Пока ещё можно действовать аккуратно.

Сол едва удержался, чтобы не рассмеяться.

Аккуратно.

Когда в двух метрах сидит воплощённая тёмная сторона и, не скрываясь, тянет их в очередную ловушку.

Я бы разнёс всё это кафе, подумал он с той холодной ясностью, с которой приходят только самые жестокие решения. Если бы можно было. Если бы это хоть что-то исправило.

До него донёсся голос Кати – звонкий, уверенный, слишком лёгкий для того, что происходило.

– …и он пригласил нас в бар. Сегодня вечером.

Сол медленно закрыл глаза.

Бар.

Именно туда, куда проще всего подтолкнуть судьбу. Самое удобное место для сбоя линии.

Он сделал шаг вперёд – почти незаметный, всего один, но этого хватило, чтобы заставить воздух вокруг дрогнуть.

Он не мог вмешаться напрямую.

Не мог сорвать их планы.

Не мог появиться перед ними так, как сделал Рэмм.

Единственное, что он мог – это надеяться.

На её интуицию.

На тот внутренний голос, который восемь лет он укреплял, настраивал, направлял.

На её способность услышать то, что он отчаянно пытался ей передать – мягко, осторожно, так, чтобы не разрушить её психику.

Пусть она услышит меня громче, чем подругу.

Пусть что-то в ней дёрнется, пусть хоть на секунду она почувствует, что это – опасность.

Это было всё, что оставалось.

Но этого могло быть недостаточно.

***

Этот идиот чуть всё не испортил.

Рэмма откровенно забавляло, как этот щенок из белых старается – лезет из кожи, рвёт воздух вокруг себя, будто силой воли может перебросить пространство. Смешно. Жалко. Белые всегда такие: слишком правильные, слишком ограниченные, привязанные к своим правилам так крепко, будто они их спасут.

Хотя задача у всех одна.

Какая, в сущности, разница, какими инструментами её выполнять.

И всё же он чувствовал: Сол ходит по лезвию. Он не просто наблюдает – он пытается прорвать дистанцию между собой и Юной, приблизиться к ней физически. И это было недопустимо.