Черные дела

Свет шел изнутри, мягкий и тягучий, разливаясь по ладони.

Если присмотреться…

Внутри было скопление нитей.

Тонких, хрупких, золотых – они переплетались, вспыхивали самым ярким, невозможным светом. Они не были просто светом – они жили.

И тогда дыхание окончательно покинуло её.

Потому что среди этих нитей был силуэт.

Небольшой, трепетный, уютно устроившийся в их переплетении, как в колыбели.

Ребёнок.

Он качался на их мягком сиянии, будто на качелях, и всё в этой картине было таким невозможным, таким прекрасным, что паника, которая ещё секунду назад поднималась к коленям, замерла у ступней – покорная, как собака, которую велели сидеть.

Она смотрела.

Смотрела и распускалась в улыбке – тихой, почти благоговейной.

Запомнить. Сохранить. Не потерять. Никогда не забыть.

Свет начал медленно угасать, растворяясь в темноте. Но сам мир вокруг становился светлее, будто кто-то поднял завесу.

И тут же – резкий толчок в плечо.

– Алё, подруга, ты что с тобой? Тебе плохо? Тошнит?

Юна вдохнула резко, как будто вынырнула из глубины.

Катя смотрела на неё широко раскрытыми глазами, встревоженная.

Юна попыталась говорить, но горло сжало.

Это был сон?

Нет.

Сон не оставляет свет на сетчатке.

Сон не оставляет тепло в ладонях.

Сон не заставляет сердце пропустить удар.

Она заметила, что держит руки на животе – реальном, ровном, ничем не отличающемся от обычного.

Пальцы дрожали.

– Может, тебе в туалет нужно? – не унималась Катя.

Юна вздохнула, возвращая себе голос:

– Всё нормально. Просто… приснился дурной сон.

Почему она сказала «дурной»?

Нет. Сон был прекраснее любого воспоминания.

Но предчувствие – то тёмное, тошнотворное предчувствие, которое пришло следом, именно оно было дурным.

Яну заметно вымотали сегодняшние события.

Два дурных предчувствия, одно на другом, и этот сон – каким бы прекрасным он ни был, он принёс с собой тяжесть, медленно расползающуюся по груди, как густая смола. Ей казалось, что что-то тянет её внутрь, к самому центру, не отпуская.

Мелькнула мысль: ну его этот Питер.

Развернуться бы, сесть на обратный поезд, вернуться домой. Уткнуться в подушку, спрятаться под одеяло и проспать все выходные, растворившись в тишине и безопасности привычных стен.

Но тут же пришло другое твердое ощущение.

Катя.

Катя всегда вытаскивала её из любого болота, из любой внутренней трясины, в которую Юна умудрялась провалиться. И Юна была ей за это благодарна больше, чем умела произносить вслух.

Она не могла вот так взять и отказаться от поездки.

Не могла сорваться и убежать, каким бы липким ни было это ощущение надвигающейся беды.

Она будет хорошей подругой.

Останется рядом.

Проведёт эти выходные с Катей, полностью, до конца, отдавшись смеху и легкости, даже если внутри всё вибрирует иначе.

Сквозь свои мысли она наконец услышала Катю: та снова что-то оживлённо рассказывала, пыталась развеселить, делилась планами на выходные – с кем они увидятся, куда пойдут, какие места обязательно нужно посетить.

Юна слушала, кивала, поддакивала в нужных местах.

Она старалась держаться на поверхности, не позволять себе утонуть в собственных переживаниях, которые то подступали к горлу, то отступали, но не исчезали.

Прослушав ещё одну порцию Катиных идей, Юна глубоко вдохнула.

Решение оформилось почти физически, как будто в теле стало больше пространства.

Интуиции, внутренним толчкам и этим тревожным отблескам придётся подвинуться.

Она не намерена отступать от заявленной программы.

Собравшись, она мягко отодвинула всё лишнее, страх, сомнения, липкое послевкусие сна и погрузилась в болтовню о чём-то несерьёзном, позволяя голосу Кати снова заполнить её мир.

***

– Я точно не пойду с такой идеей к Кею, – Макс покачал головой, даже отстранился на шаг, будто само предложение обжигало. – Это было запрещено с первого дня. Прописывалось в правилах, обсуждалось на вводном. Воплощаться в мире подопечных – табу. Ты лучше меня знаешь, Сол: мы не можем так грубо вмешиваться в ход событий.

Он всё ещё не мог поверить, что друг говорит это всерьёз. Они уже несколько часов пытались выработать план – перебирали варианты, просчитывали шаги, ломали голову над тем, как обойти ограничения. Но этот вариант был границей, которую никто не переходил. Ни разу. Ни при каких обстоятельствах.

– Если это угрожает всей планете… – Сол произнёс медленно, почти глухо, – то какая уже разница?

В его голосе не было бравады или вызова. Только усталость и то мрачное упорство, с которым человек зажимает рукой рану, понимая, что выбора больше нет.

Он упёрся ладонями в безукоризненно белый стол, такой чистый, что казался нереальным, и буравил взглядом кристальную поверхность. Свет отражался от неё ледяными бликами – неприятно резкими, словно подчеркивающими, насколько они зашли в тупик.

Идей не осталось.

Вообще.

А отчёт Кей потребует сегодня же, и там должен быть озвучен конкретный, чёткий план действий. Потопить они могут себя, но не миссию.

Сол стиснул зубы.

Делать вид, будто ситуация под контролем, было бессмысленно.

Они и так были живыми – живыми, чувствующими, мыслящими, с телами, сердцами и памятью. Просто… невидимыми. Непроявленными в мире своих подопечных. Неуловимыми наблюдателями.

Так в чём разница?

Если их всё равно никто не может увидеть, потрогать, узнать?

Если они всё равно связаны с людьми куда сильнее, чем признают?

Что изменится, если они перейдут грань и проявятся?

Станут частью мира не через знаки, не через внутренние толчки, не через жалкие попытки манипулировать взглядами собак?

Сол привык к действию.

К прямому, резкому, иногда грубому вмешательству – когда другого выхода нет.

Когда вопрос стоит между жизнью и смертью.

Между катастрофой и спасением.

Он поднял голову и медленно оглядел помещение, будто проверяя, не материализовались ли в воздухе его собственные запрещённые мысли. Архив, до отвращения белый и стерильный, казался сейчас особенно строгим, особенно наблюдающим.

Сол почувствовал, как холодок пробегает вдоль позвоночника – смесь вызова и страха.

Если они воплотятся…

Это изменит всё.

Их.

Правила.

Равновесие.

Но, возможно…

впервые за всю эту бесконечную службу – это был единственный реальный шанс.

Макс первым нарушил тишину.

– Я знаю, что тебе нужно, – сказал он тихо, будто боялся спугнуть хрупкое равновесие между ними. – Пойдём в «Серое кафе».

Сол хмыкнул, угол его губ дернулся в сторону – почти улыбка, почти выдох облегчения.

Он коротко вздохнул, словно позволил себе снова дышать, и кивнул.

Да. Это действительно могло помочь.

Белизна Архива давила.

Чистота – до стерильности, до пустоты – разъедала нервы.

Нейтральная территория всегда приводила в чувства лучше любого наставления Кея.

Когда Сола впервые вводили в курс его новых обязанностей, сильнее всего его поразило не бессмертие, не структура Архива, не масштаб работы.

Шок пришёл от осознания, что мир устроен не так, как он всегда думал.

Он считал, что есть чёрное и белое.

Есть добро и есть зло.

Но никто не сказал ему, что своими шагами он войдёт в пространство оттенков, где всё смешано – где нет ни абсолютной тьмы, ни настоящего света.

Где жизнь держится на миллионах пограничных решений.

Где даже здесь, здесь, в сердце тех, кто якобы стоит на стороне добра, нет и не может быть полной ясности.

Потому что её просто не существует.

Даже в Архиве.

Даже среди тех, кому доверены судьбы людей.

Здесь работали бок о бок те, кого называли добром, и те, кого называли злом.

Никто не обсуждал это вслух, но все знали: обе стороны нужны.

Как две половины механизма, который может крутиться только вместе.

Смешанные оттенки.

Бесконечное серое между белым и чёрным.

Они никогда не дружили.

Не общались просто так – только по рабочим вопросам, сухо, ровно, без лишних эмоций.

И даже «Серое кафе», созданное как нейтральная территория, оставалось разделённым. Своё для всех, и одновременно – чужое.

Те, кто принадлежал свету, сидели со светом.

Те, кому отведена тьма – держались своего края.

И лишь иногда кто-то робко кивал знакомому с противоположной стороны, если судьба сталкивала их в одной задаче.

Сол шагнул к выходу, чувствуя, как белизна стен будто отпускает его спину.

Впереди – серое пространство, где хотя бы можно было дышать.

Глава 2

Будущее 2

Брюнет распахнул глаза почти в тот же миг, когда Юнино дыхание сорвалось на рваный, болезненный всхлип. В следующую секунду он уже поднялся, мягким, гибким движением, будто тело само знало, что делать, и тёплым, низким шепотом направил слова прямо к ней, стараясь заманить её голосом обратно в реальность:

– Юна. Слушай меня. Дыши. Тише… Ты в безопасности. Никто больше не тронет тебя. Просто… вдох.

Но вдох не приходил.

Грудная клетка сжималась так, словно ей обмотали рёбра стальной проволокой. Воздух обрывался на полпути, превращаясь в боль. Она хваталась пальцами за простыню, будто могла оттолкнуться от неё и выбраться, но страх был вязким, плотным, обжигающим – и он затягивал её в себя.

Она умирает. Она точно умирает.

И самое страшное – она даже не понимала, почему.

– Юна, посмотри на меня. – Голос стал чуть твёрже, но всё равно тёплым, удерживающим. – Это паническая атака. Ты не умираешь. Тебе просто нужно дышать. Я с тобой. Я рядом.

Он наклонился ближе, не резко – осторожно, почти бережно, – и ладонями, горячими, надёжными, обхватил её лицо, будто создавая вокруг неё маленькое, защищённое пространство.

– Вдох… – он сам сделал медленный, глубокий, демонстративный вдох. – …и выдох.

– Ещё. Смотри мне в глаза.

Он говорил тихо, но без сомнений.

– Я не причиню тебе вреда. Просто дыши со мной.

Юна попыталась сосредоточиться на его глазах – тёплых, глубоких, странно знакомых – но чувство движения справа заставило её рвануться и отползти назад, к изголовью кровати. Тело действовало быстрее разума. В темноте комната плавилась, стены дрожали, тени казались живыми.

Теперь она видела их обоих.

Блондина.

Брюнетa.

Оба полуобнажённые, оба слишком близко, оба смотрящие на неё так, словно стояли где-то на границе между тревогой и… чем-то ещё.

Смысл происходящего ускользал – как вода сквозь пальцы.

Память молчала.

Пустота внутри была сухой, режущей, как обожжённое горло.

И всё же – самое странное – в этих двоих не было угрозы. Не той, что рвёт, не той, что ломает. Опасность в них была, да – как есть опасность в огне, в глубокой воде, в хищниках, которые могут сдержать зубы… но не обязаны. Опасность силы, а не намерения.

Но паника не слушалась логики.

Блондин заговорил первым – тихо, не делая резких движений:

– Мы можем уйти, если ты этого хочешь. Но тебе нужны объяснения. Ты ничего не помнишь – и это нормально. Посмотри на нас: мы не приближаемся, не трогаем тебя. Мы здесь, чтобы помочь, не больше.

Слёзы стекали по Юниным щекам – горячие, солёные, отчаянные. Она сама не замечала этого, просто чувствовала сырость на коже.

Ей хотелось бежать.

Хотелось исчезнуть.

Хотелось спрятаться под одеяло, как маленькой.

Но больше всего…

Больше всего ей хотелось, чтобы кто-то сильный и живой обнял её, прижал к себе, на секунду стал стеной между ней и тем ужасом, который тисками сжимал грудь.

Чтобы этот кошмар закончился.

Чтобы хоть что-то снова стало понятным.

ГЛАВА II

Юне было двадцать пять – ровно столько же, сколько Кате.

Возраст, когда у большинства ещё нет никакой ясности, но у них двоих всё складывалось удивительно хорошо. Обе получили образование, обе нашли себя, обе зарабатывали достаточно, чтобы не зависеть от начальства. Юна – психолог. Катя – владелица агентства недвижимости.

Их дружба тоже выдержала куда больше, чем должна была.

Ссоры, паузы, кризисы – всё проходило, а они оставались друг у друга.

Потому что знали слишком много. Потому что могли простить почти всё.

Почти.

Сейчас было одно, чего Юна не могла простить – даже если бы очень старалась.

Катину любовь к Питеру!

Она никогда не понимала, что Катя находила в этом городе.

Каждый раз, едва поезд пересекал окраины, Юна чувствовала, как будто что-то тяжёлое медленно поднимается в груди, расползается под рёбрами.

Город был залит солнцем – редким, тёплым, приветливым. И всё равно это ничего не меняло.

Но её тело реагировало иначе: будто кто-то давил изнутри, будто воздух становился гуще, будто темнота подползала не снаружи, а под кожей.

Петербург чужим не был – он был враждебным.

Она не могла объяснить почему.

Не могла связать это ни с опытом, ни с воспоминаниями, ни с логикой.

Просто было плохо.

Плохо так, что в какой-то момент хотелось развернуться и уйти.

Не спорить, не обсуждать, не искать причины.

Просто уйти.

Катя же, наоборот, светилась.

Разговаривала, строила планы, предвкушала выходные.

А Юна слушала, кивала, будто старалась удержать себя на поверхности, чтобы не провалиться в то липкое ощущение, накатывающее волнами.

Питер был красивым.

Да.

И всё же – рядом с ним её словно накрывала чужая тень.

– Вот и добрались. Я взяла номер с видом на Невский, не удержалась, – Катя сказала это с той лёгкостью, которая всегда давалась ей без усилий.

Юна кивнула, заставляя губы изобразить улыбку. Радости она не чувствовала, но пришлось сделать вид, что чувствует. Вид красивый, да. Вид отличный. Всё прекрасно.

Ей нужен был душ. Немедленно. Хоть как-то перестроить себя, убрать весь этот липкий осадок, накопившийся за день. Отринуть предчувствия, сон, мысли, которые по очереди вцеплялись в неё.

Вода всегда спасала. Ответ, который она как психолог могла бы дать любому, кто спрашивал, как экстренно вытащить себя из паники. И именно поэтому сейчас она сама же и назначила себе этот простой, но надёжный рецепт.

Она закрылась в ванной и включила воду горячее, чем следовало.

Потоки ударили по плечам – терпимые, но жгущие.

То, что нужно.

Под теплом вода смывала чужие мысли. Или делала вид, что смывает.

И всё же в голову всплыло то самое воспоминание – первое, когда она поняла, что вода возвращает ей тело.

Ей тогда было семнадцать. Она была у своего парня, с которым встречалась всего пару месяцев. Он ждал, когда между ними наконец случится близость. Ей казалось, что она его любит. Как иначе? В семнадцать никто не сомневается в собственных чувствах.

Первый раз был… обычным.

Ничего романтичного, ничего волшебного.

Немного боли, ощущение, что ты не совсем понимаешь, что происходит, и уверенность, что так и должно быть, потому что «так бывает у всех».

А потом он уснул. Быстро, тяжело, будто что-то отработал.

А ей было душно.

Она вышла на балкон. Ноябрьский воздух ударил в кожу. Она была в его рубашке, которая едва прикрывала бёдра, и босые ноги тут же начали мерзнуть. Она поднялась на цыпочки, чтобы не стоять полной стопой на холодном полу, и прислонилась к раме.

Холод обжигал, но дышалось легче.

Она смотрела в тёмный двор, в оранжевые круги фонарей, изо рта вырывался пар. И вдруг – странное ощущение. Не тревога, нет.

Интерес.

Как будто кто-то смотрел.

Смотрел с вниманием, с… ожиданием.

Никого рядом не было.

Она обернулась – парень спал, отвернувшись.

Но ощущение не исчезло.

Оно только усилилось.

И она – почему-то – улыбнулась.

Очень определённой улыбкой.

Той, которой улыбаются, когда знают, что их рассматривают.

Вникуда.

Или… куда-то.

Когда она снова повернулась к окну, воздух изменился. Она ахнула.

Пошёл снег.

Огромные, тяжёлые хлопья падали медленно, будто кто-то распускал их вручную. Они блестели в свете фонарей, переливались золотом и серебром.

Она стояла и смотрела, заворожённо, не двигаясь.

Всё внутри дрожало – от холода, от странного желания, от того, что взгляд на коже ощущался почти физически.

Кто-то смотрел.

Она это знала.

И то, что ей хотелось ответить – вот что испугало больше всего.

Через минуту она сорвалась с места, убежала обратно в комнату и спряталась в душ. Горячая вода обожгла кожу – как наказание, как попытка стереть с себя то, чего не должно было быть.

Но забыть то чувство она так и не смогла.

***

Выйдя из Архива, огромного многоэтажного стеклянного здания, они оказались на улице Москвы. Для все это был обычный бизнес-центр, который отличался только своими идеально вымытыми стеклами.

Серое кафе было за углом, поэтому пройтись и насладиться летним вечером времени особо не было. Кафе выглядело абсолютно обычным, если его пытались заметить те, для кого оно не существовало. Люди проходили мимо, не фиксируя взглядом дверь. Пустое место. Лишний метр улицы, который сознание вырезало автоматически.

Внутри, как всегда, сидели только те, кто носил белое или чёрное.

Сол усмехнулся, даже не подняв глаз – это деление по цветам казалось ему устаревшим и нелепым, но система держалась именно на таких нелепостях.

Они заняли стол у окна.

Официантка в серой униформе – единственный человек, который мог одинаково обслуживать обе стороны – подошла почти бесшумно и протянула два серых меню.

– Сол, Макс… – она скользнула по ним внимательным взглядом. – Как на вас посмотришь, так сразу понятно: нужен двойной эспрессо.

Сол не ответил.

Он не собирался вступать в разговоры, не сейчас.

Макс привычно подхватил общение – лёгкая болтовня, пара нейтральных фраз. Это всегда спасало Сола от лишних вопросов.

Нейтральная территория делала своё.

Мысли Сола медленно выравнивались.

Бесконечная белизна Архива не давила на глаза. Здесь он мог хотя бы дышать.

И только на этой ровной почве они смогли наконец собраться и сформулировать три варианта того, что предложат Кею.

Всего три.

И каждый из них был недостаточно хорош.

Самая очевидная проблема – девушки в Петербурге.

Город принадлежал другой стороне.

Да, между сторонами существовало сотрудничество, но оно всегда было хрупким, как тонкий лёд. И каждый знал: у противников свои интересы.

Если им понадобится вмешаться – они вмешаются. Без предупреждений.

Их задача – сохранять баланс.

Равновесие, которое держало мир на плаву.

А тёмная сторона никогда не стеснялась методов, если решила, что пора вмешиваться.

Сол сдвинул меню в сторону и смотрел в окно, где отражался только он сам – тёмный силуэт среди серого вечернего света.

Питер был их территорией. А его подопечная – уже там.

Сол поднял глаза почти случайно – в тот момент, когда входная дверь бесшумно открылась, и внутрь вошёл платиновый блондин. Высокий, с резкими, даже хищными чертами лица и широкими плечами, отбрасывающими на стены плотную тень.

Он остановился на секунду, будто отмечая, кто где сидит, и его взгляд резко метнулся вправо – прямо на Сола и Макса.

И затем он ухмыльнулся.

Не вежливо.

Не нейтрально.

Не по-рабочему.

А так, словно уже знал то, что им ещё предстояло догнать.

Сола кольнуло в груди.

Что-то в этом поведении было неправильным. Белые и чёрные не пересекались без причины. И уж точно не обменивались ухмылками. На нейтральной территории каждый держался своих. Это правило не нарушали.

Он бросил короткий взгляд на Макса, и тихо, не меняя выражения лица, произнёс:

– Ты видел, он мне ухмыльнулся?

Макс даже не повернул головы.

– Сол, – выдохнул он, – ты сегодня точно переработал.

Он говорил мягко, но слишком быстро. Слишком уверенно – как будто пытался не столько убедить, сколько заглушить что-то.

– Езжай домой перед собранием. Тебе нужно выспаться. Не думаю, что нас будут сводить с тёмным отделом. Да, наша миссия связана с «золотой тысячей», но нас же предупреждали: пока ситуация не критическая. И ещё много лет такой не станет.

Сол молчал.

Слова Макса не успокаивали. Они, наоборот, тревожили. Тёмный ухмыльнулся не просто так. И не просто так пришёл сюда.

«Золотая тысяча».

Когда Сол только начинал обучение и ему рассказали о назначении, эта часть программа ударила по нему сильнее всего.

Тысяча человек – не больше, не меньше – которые в данный момент истории были критически важны для хода эволюции человеческого вида.

Не гении, не лидеры, не святые. Не обязательно хорошие. Не обязательно известные. Но те, кто своим существованием меняют остальной поток. Незаметно. Или слишком заметно.

Почему именно тысяча – ответа никто не дал.

Почему эти люди – тоже.

Ему лишь сказали:

Ты будешь работать с такими.

Ты будешь держать их линии судьбы ровно.

И это – важно.

Крайне важно.

Сол перевёл взгляд на блондина.

Тот присел за стол напротив, но даже не сделал вид, что отвёл глаза.

Его взгляд цеплялся за них, будто намеренно.

Ухмылка всё ещё оставалась на лице.

Тихая.

Неприятная.

Знающая.

И у Сола внутри медленно, глубоко поднималось ощущение, которое он ненавидел.

Они уже начали.

***

Ей нравилось это ощущение легкости, которое оставалось на коже после горячей воды. Мысли становились тише, сглаживались, притуплялись, переставали дергать её изнутри.

Поэтому первый вечер в Петербурге прошёл удивительно спокойно.

Они гуляли, заходили в маленькие кафе, много смеялись, обсуждали планы на завтра и в какой-то момент согласились: лучше лечь спать пораньше. Катя хотела с утра показать Яне свои любимые места.

Было одно место, которое Юна действительно любила – Эрмитаж. Только там её тревога казалась уместной. Оправданной.

Она всегда чувствовала себя в этом музее странно спокойно. Тяжело, да. Но спокойно.

Здесь было логично ощущать давление.

Здесь – среди предметов, в которых за века впитались не только мастерство, но и чужие судьбы, чужие боли, чужие смерти – тревога становилась почти естественной.

Призраки этого места были ей понятны.

Здесь не нужно было объяснять себе, почему внутри всё стягивается.

Почему кажется, что «что-то должно случиться».

В Эрмитаже это ощущение становилось не сигналом опасности, а чем-то… закономерным.

Посмотри вокруг, думала она всегда.

Сколько тут боли, сколько оружия, сколько историй, которые закончились плохо. Конечно, что-то случится – оно уже случилось. И осело здесь, в этой пыли.

И среди этих стен тревога переставала быть угрозой.

Она становилась частью пространства.

Чем-то, что можно выдержать.

На следующее утро Юна проснулась неожиданно лёгкой, почти в приподнятом настроении – настолько, что Катя сразу это заметила.

Они быстро позавтракали тем, что наскоро приготовили на кухне, и отправились в Эрмитаж.

По дороге Юна снова поймала себя на том, что любуется подругой.

Катя всегда умела собирать себя так, будто у неё в крови встроенный стилист.

На ней всё сидело правильно – не просто красиво, а органично, будто вещи росли на ней. Редкий навык – выглядеть настолько согласованной с собственной сутью.

Они рядом всегда выглядели как контрастные половины одного рисунка.

Инь и ян.

Катя – ослепительная блондинка с зелёными глазами, которые постоянно смеялись.

В её взгляде всегда было озорство, будто она знала что-то, чего остальные ещё не выяснили.

Её улыбка – широкая, уверенная, открытая.

Юна – брюнетка.

Тоже с зелёными глазами, но у неё внутри горел другой огонь.

Тихий, плотный, требующий объяснений, которых она сама не могла себе дать.