скачать книгу бесплатно
– Стой!
И водитель «Москвича» с перепугу тут же вдавил педаль тормоза в пол:
– Тудышь твою мать! – выругался мужичок. – То ехай, то не ехай!
– Да подожди ты! – отмахнулся от него Сашка. – Назад сдай! – и, выскакивая из машины, громко окликнул девушку в лёгком плащике, из-под которого развевалось нарядное платье:
– Настя!
Это была его спасительная «соломинка». Он, предчувствуя недоброе, всю дорогу подсознательно искал повод избавиться от выполнения обещанного.
Настя узнала его сразу. Но когда Сашка предложил её подвезти, она радостно рассмеялась:
– А я уже пришла. Мне вон в тот дом надо, – и она показала рукой на ближайшую девятиэтажку. – У подруги сегодня день рождения…
– Да садись, ты! Вадима спасать нужно! Садись! – недовольно закричал Сашка. – А я ведь даже не знаю, где он живёт. Выручай! – и он, чтобы не услышал водитель, шёпотом сообщил ей о том, что предстояло сделать.
Настя перепугано закивала головой и быстро направилась к машине. Сашка, усадив её на переднее сиденье, резко захлопнул дверцу и нервно выкрикнул:
– Ты поезжай, а мне по другим делам нужно, – и протянул ей через форточку скомканный трояк и ключ с приметным брелоком-дельфинчиком. – Только, Настя, очень быстро надо. Вадьке хана, если… Ну, ты поняла?! Да?
Кагэбэшная «Волга» в это время уже мчалась по Малой Бронной.
– Вы мне лучше скажите, что с нами теперь будет? – с тревогой спросил Вержицкий. – Вчера слух пошёл: наше пятое управление вроде ликвидировать собираются. Уже и бумажки готовят…
– Слышал, – сказал Кантырин. – Говорят, вместо него отдел создадут по защите конституционного строя…
– …А раньше, что, другой строй был? Мы до этого чем занимались?! В бирюльки, что ли, играли?! – раздражённо отреагировал Дименков.
– Выходит, что мавр сделал своё дело, мавр может…
– А мне, честно говоря, уже осточертело с этой диссидентской шелупонью возиться. Вчера прослушку их сборища читал… Народ быдлом называют. Нас… Всё-таки Ленин правильно о них говорил: гнилая интеллигенция. Я за все годы работы ни одного колхозника или рабочего не видел среди этих диссидентов…
– А Манченко?! – возразил Вержицкий.
– Один. На всю страну. Да и тот в Чистопольской тюрьме недавно помер, – зевая, сказал Кантырин и тут же добавил. – Только он почти всё время сидел, а не работал.
– Я вот прикидывал, – неуверенно заговорил Вержицкий, – этих диссидентов сегодня осталось… С гулькин нос. Человек триста и тех по всей стране не наберётся. И в большинстве – бабы…
– Э-э-э, нет! – несогласно замахал рукой Дименков. – Ты считай не только тех, кто сидит… Тут другая арифметика. Генерал в докладе цифры называл. Только за один прошлый год почти пятьдесят тысяч бесед было проведено с этими… А их припугнёшь, они шмыг в норки – и сидят там. А страна живёт спокойно. На самом деле их совсем немного, тех, кто высовывается со своим мнением…
– Анекдот помните, – весело вклинился в их диалог Вержицкий, – как цыган лошадь приучал без корма обходиться? Уж совсем было приучил, да тут она возьми и сдохни! Чуть-чуть не хватило… А если честно, то у меня дома жена с тёщей иногда такое про жизнь ляпнут… Не хуже этих диссидентов!
Дименков злобно глянул на Вержицкого, но, увидев, что водитель начинает поворачивать под арку, возмущённо на него прикрикнул:
– Ты куда?! Сначала на Остужева. Там списки жильцов возьмём. Потом – в девяносто третье заедем. Ещё дамочку из прокуратуры заберём. И тогда уже – сюда.
– Понятых обещали прямо к дому привезти, – сказал Вержицкий, глядя на часы. – Должны уже быть на месте, – Дименков молча кивнул.
Настя поторапливала водителя «Москвича» уговорами. И это у неё получалось. Ехали быстро. Но когда повернули на Бронную, водитель категорично предупредил:
– Во дворы заезжать не буду!
Насте пришлось выходить возле продуктового магазина. Она, запыхавшись, вбежала в подъезд дома с бойлерной. Заранее достала ключ и ещё на подходе увидела чуть-чуть приоткрытую дверь, подпёртую старым валенком. Из глубины квартиры слышалось громкое, выразительное пение бабы Фаи: «Миленький ты мой, возьми меня с собой…» Вкусно пахло свежеприготовленным борщом, чёрным хлебом и чесноком.
Настя постучала. Не дождавшись ответа, робко вошла. Увидев на кухне стоявшую к ней спиной бабу Фаю, поздоровалась. Но та так увлечённо продолжала петь во весь голос, что ничего не слышала, ритмично помешивая половником кипящий борщ в эмалированной кастрюльке.
Настя, быстро забрав листовки из стоявшей на столе керамической кружки, направилась к двери. Уже выходя из комнаты, оглянулась, резко остановилась и с умилением начала рассматривать вещи Вадима.
Баба Фая громко затянула:
– Там в краю далёком
Буду тебе женой…
Настя, увидев висевшую на верёвке постиранную рубашку, улыбнулась, подошла к ней и аккуратно её расправила. Затем взяла со стола книжки и расставила их на полке. Накрыла покрывалом кровать и взбила подушку. Затем пошла в ванную и вымыла кружку с тарелкой. Но, глянув на будильник, спохватилась и торопливо вышла из комнаты, забыв ключ в замке.
– До свидания! – попрощалась она с бабой Фаей, проходя мимо кухни.
Та с удивлением проводила её взглядом, ничего не сказав.
Выйдя на площадку, Настя попыталась запихнуть листовки в карман плаща. Часть из них выскользнула на пол. Услышав голоса с улицы, она спешно бросилась их собирать. Последние подобрала, когда в подъезд вошли двое мужчин, которые тут же попытались с ней познакомиться.
Напуганная и взволнованная Настя быстрым шагом направилась к выходу. Но в этот момент снаружи начали затаскивать огромный комод. Четверо грузчиков в сопровождении маленькой, полноватой женщины в шляпке-клош с натужным пыхтением протискивали его через дверь.
На громкий скрежет вышла баба Фая. Мельком посмотрев на комод, её взгляд неожиданно упёрся в те самые злополучные листовки и в есенинскую тетрадку в зелёном коленкоре. Их держала в руках только что проскользнувшая мимо неё девушка, которая о чём-то переговаривалась со стоявшими у стенки незнакомцами.
По ступенькам быстро спустился мужичок в старенькой жилетке. Это был известный всему дому запойный Васька Косицын, с третьего этажа. Увидев бабу Фаю, он, выпучив глаза и показно качая головой, начал жаловаться на происходящее:
– Вот, смотри, Яковлевна. Смотри, что Нинка моя малохольная вытворяет. Хлам всякий в дом тащит!
Та, на кого он указал, обиженно вздёрнулась и возмущённо затараторила, чуть не плача:
– Никакой это не хлам. И не смей… Это… Это память мамина!
– Память! Да я и без твоей вот этой памяти, – и Васька стал остервенело бить руками по комоду. – Без этой вот памяти тёщу свою «любимую» ни в жисть не забуду. Все годы! Все годы она изгалялась надо мной, как хотела, – и он стукнул кулаком по боковой стенке с такой силой, что грузчики не удержали комод и отпрянули в стороны. – Одного только понять не могу! Ну почему у всех нормальные… У всех нормальные, а мне жена дура досталась?! А?! – он, раздосадовано махнув рукой, вновь неприязненно глянул на комод и пнул его ногой.
– Правильно! Правильно, Вася, я – дура, – обиженно выкрикнула его жена Нинка, придерживая на голове шляпку. – Да, настоящая дура! Потому что, если бы вышла замуж за царя, была бы царицей. А так… Так… За кого Вася пошла, той вот и стала… – и она, недовольно подбоченясь, грозно глянула на грузчиков. – А вы что тут уши развесили? Уработались уже, да? Из сил выбились? Упахались бедные. Ну, что уставились?! Несите!
Комодная процессия под бурное сопровождение семейного скандала начала медленно подниматься на второй этаж. Настя улыбчиво продолжала переговариваться с двумя мужичками. Баба Фая вновь пристально и неприязненно посмотрела на неё и на зелёную коленкоровую тетрадку. Ей было обидно, что дорогие для неё «есенинские листочки», которые помнили её молодость, неожиданно оказались в чужих руках. Она тяжело вздохнула и затворила за собой дверь квартиры.
А уже через несколько минут к ней нагрянули незваные гости. Кагэбэшная группа во главе с Дименковым и понятыми, после мимолётного представления, бесцеремонно проследовала по коридору. Вместе с ними пришёл и жэковский слесарь. Но они его тут же отпустили.
Баба Фая поначалу воспротивилась вторжению с Лубянки, но, когда увидела, как они открывают дверь ключом Вадима, препятствий больше уже не чинила. Молча стояла, прислонившись к притолоке. Потом тихо спросила:
– Что с ним? – но ответа не получила.
А минут через двадцать Вержицкий встретился с ней взглядом и увидел, что она смотрит на него с брезгливым презрением. Он стыдливо поставил взятую книгу на полку и вышел в коридор.
Дименков в этот момент ногой открыл дверь в подсобку и грубо спросил у бабы Фаи:
– А это что здесь за бардак такой, старуха?! А? – не услышав ответа, он требовательно скомандовал. – Ты поройся тут, Вержицкий, а то, видишь, гражданочка гостеприимством нас не жалует. Нос от нас воротит.
Тот вдруг решительно подошёл к Дименкову и тихо, но требовательно спросил:
– А у нас вообще ордер на обыск есть?
Дименков поначалу опешил от такого вопроса, словно получил удар под дых, но затем, собравшись, властно потребовал:
– Ну-ка, пойдём выйдем! – и уже на лестничной площадке злобно заорал. – Ты что, пацан, себе позволяешь?! Ты думаешь, когда в машине ехали, я ничего не понял?! Про то, как цыган лошадь… Ты что же хочешь сказать, что это мы, значит, людей без свободы жить приучали… Да?! А теперь… – и Дименков в ярости схватил его за грудки. – Щенок! Я – офицер, понял! И выполняю приказы. А приказы не обсуждают…
– Руки уберите, – спокойно сказал Вержицкий. – И вы мне так и не ответили: ордер на обыск…
– Да ты же сам видел: эта пигалица из прокуратуры в магазин за курями побежала… Надо будет, оформим! – убирая руки, возмущённо сказал Дименков. – А сейчас ты пойдёшь и всё сделаешь, как положено… Иначе вылетишь из органов… Это я тебе обещаю.
– И я вам обещаю, что напишу рапорт о проведении незаконного…
– Кому? Служишь, спрашиваю, кому? Родине или шелупони этой? Видимо, ты не понимаешь, что мы здесь как на войне. Кто кого: понятно тебе!
– А мне давно всё понятно! Только я уже был на войне. Но она почему-то называлась интернациональным долгом. А теперь говорят: всё, выводим войска из Афганистана, потому что решение было ошибочным… А раньше только эта «шелупонь» и выходила с протестом на Красную площадь. Больше никто…
– Слушай, Вержицкий, ты когда-нибудь шоколад швейцарский ел? – неожиданно спокойно спросил Дименков.
– При чём здесь…
– При том, что этим «узникам совести» передачи в Лефортово носили… Пакеты с колбасой салями «майдэ ин не наша» и швейцарским шоколадом. А их семьям пособия присылали из зарубежных фондов… И эта Новогорская тоже жрала швейцарский шоколад… Так что Родину они за тридцать сребреников продали. Точно также как и те, которые в шестьдесят восьмом на Красную площадь вышли. Они же потом почти поголовно оказались очень хорошо устроены за границей. Может, шваль эта только ради этого и выходила? А лозунг, с которым они стояли: «За нашу и вашу свободу»… Ты, знаешь, Вержицкий, что это за лозунг?! Этим призывом поляки ещё в царские времена пытались поднять русских крепостных против России.
Вержицкий суетливо закурил и тяжело вздохнул.
– Дай и мне, – попросил его Дименков, указывая на пачку сигарет. – Не курю, но… Ты пойми, что если перед тобой враг, то и ты должен с ним поступать как с врагом. Ещё Ленин говорил: «Морали в политике нет, только одна целесообразность», – Дименков закурил и тут же стал давиться хриплым кашлем. Он бросил сигарету на пол и начал тщательно затаптывать её ботинком на кафельном полу. – А Дзержинский учил, что нового человека нужно создавать пролетарским принуждением. Понял?! Принуждением, а не убеждением. Это политика, ясно тебе?! А инструментом в ней всегда являются люди… И жаловаться на меня я тебе не советую… Себе же хуже сделаешь…
– Дзержинский ещё, кажется, говорил, – глядя в сторону, произнёс Вержицкий, – что в органах могут служить или святые, или подлецы… Мы на каких сейчас больше похо…
Дименков резко придвинулся к Вержицкому и схватил его за отворот пиджака, но сказать он ничего не успел. Дверь квартиры приоткрылась, и выглянувшая баба Фая громко позвала:
– Чай пить идите! А то эти, крендель-мендель, без вас отказываются.
Дименков вошёл, взял в руки протокол, быстро его просмотрел и с недовольством сказал понятым, которые уже расселись за столом:
– А вы, гаврики, что здесь ещё забыли? Расписались и разбежались!
Те попытались возразить, но Дименков жёстко скомандовал:
– Свободны, говорю!
Они пили чай с вареньем. Пили молча. С сухими-пресухими бубликами. Один из них Дименков долго размачивал в чае, но, когда попытался его откусить, раздался отчётливый хруст, и он, моментально скривившись от боли, схватился за зуб. Все на него сочувственно глянули, но он, делая вид, что ничего особенного не случилось, встал и подошёл к дальнему углу комнаты. Там на коричневой этажерке, прикрытый кружевной салфеткой, стоял старый чёрный телефон. Дименков, сбросив салфетку, поднял трубку и удивлённо прислушался к громкому гудку:
– Работает раритет! – довольно сказал он, быстро набирая номер. Затем стал тихо говорить в трубку, прикрывая её рукой. – В общем, так, Якимов: пальцем в небо… Подвёл тебя на этот раз твой нюх собачий. Ну всё, пока!
Когда они уходили, баба Фая стала запихивать им в карманы бублики, приговаривая:
– Это, мужички, не вам, а детям вашим гостинцы. Поняли?! – и она, очень довольная собой, провожая их, почему-то победоносно воскликнула. – Вот так вот, крендель-мендель! – и громко хлопнула дверью.
Выйдя из подъезда и по-прежнему кривясь от боли, Дименков, глянув на Вержицкого, недовольно сказал:
– Жизнь, Вержицкий, она не бублик с маком: часто ставит в позу раком… Понял?! – он матерно выругался и с размаху бросил бублик в мутную лужу. А затем брезгливо стал вытирать платком руки, недовольно что-то бормоча.
И медведь в неволе пляшет
Вечером, возвращаясь на Малую Бронную, Чарышев не знал, что его ждёт. Сбивчивый рассказ Сашки Коренного ничего не прояснил. Было какое-то странное предчувствие чего-то нехорошего. Возникшее напряжение страха никуда не уходило. Тот нервный разговор с Якимовым в кабинете ректора прервался, но не продолжился. Когда после напряжённого ожидания он зашёл в приёмную, Таньча радостно сообщила:
– А этот, из КГБ, взял и ушёл.
– Куда?
– А ничё не сказал. Ему позвонили, он встал и ушёл! Совсем. Уехал! – почти выкрикнула Таньча и, заулыбавшись, поманила Чарышева. – Иди-ка сюда, – и показала выписку из протокола Учёного совета. – Мне этот, – и она показала рукой на дверь кабинета ректора, – ещё позавчера сказал, чтобы начали на тебя готовить характеристики для поездки в Америку. Я вот думаю: может, этот дядечка и приезжал, чтобы проверить там чего-нибудь по твоей кандидатуре, – и она, улыбаясь, игриво показала ему два пальца. – В общем, так, Чарышев, в следующий раз без шоколадок ко мне даже и не приходи, понял?!
Он долго простоял перед дверью квартиры на Бронной, прислушиваясь к каждому шороху. Но всё было как обычно. И, когда он услышал, как баба Фая пошла на кухню, громко шаркая по полу своими огромными «чёботами», наконец вошёл. Как ему казалось, в свою прежнюю, привычную жизнь.
– Явился, наконец… – негодующе встретила она его. – А я думала тебя уже того… Говорила же тебе: не связывайся ты с этими финтифлюшками! Вот и допрыгался. С обыском к нам приходили. А перед этим твоя эта продажная здесь вот тайком мимо меня прошмыгнула… Думала, я не вижу! А потом сама же им листовки с тетрадкой есенинской и вынесла… А я тебе говорила тогда: сожги! Не послушался, крендель-мендель!
– Настя здесь ни при чём… – растерянно возразил Чарышев. – Вы просто не поняли…
– Это ты до сих пор ничего не понял… В подъезде она с ними шушукалась. Сама видела! А потом эти же самые у тебя в комнате всё и ворошили. Так что связался ты с гнидой продажной…
Чарышев несогласно замотал головой.
– А ты вот сюда ещё глянь, – и баба Фая раздражённо указала рукой на его комнату. – Кагэбэшные эти твоим ключиком дверь открывали. Выходит, она сама его им и отдала. Вон он, с рыбкой висит. Твой?! Ну и если это не она, то откуда же он у них тогда взялся?!
Вадим глянул, удручённо кивнул и поплёлся в комнату. Баба Фая покачала головой и крикнула ему вдогонку:
– Ты быстренько раздевайся и приходи. Я тебя, Вадька, сейчас таким борщом вкусным накормлю! Ну и пожалею… Тебя ведь, крендель-мендель, и пожалеть здесь больше некому… А хочешь, и водки с горя вместе выпьем?! Хочешь? У меня есть.
Они ели борщ и пили водку. Только баба Фая почти не пила, но опьянела моментально. А Чарышев ещё не умел пить. Быстро захмелевший, он слушал её рассказ о муже, с которым она прожила всего лишь два дня. И эти два дня она считала самыми счастливыми во всей жизни.
Её мужа забрали прямо с работы, в сталинском тридцать девятом году. На первом допросе она даже смеялась, когда следователь выяснял её «участие в банде, готовившей убийство завотделом райисполкома товарища Н. И. Фронина». А этот самый Колька Фронин был её одноклассником. Жил рядом, почти через дорогу. Слыл маменькиным сынком. Ухаживал за ней, но замуж выйти за него она наотрез отказалась.
А тот, кого она любила, худющий и нескладный Лёнька, работал мастером в жилконторе на Бронной. В пятницу, десятого февраля, он послал дворников сбивать с крыши сосульки. Одна из ледяных глыб сорвалась и упала на машину «товарища Фронина». Тот, пообедав дома, как раз в этот момент садился в новенький служебный ЗИС. От удара треснуло переднее стекло автомобиля и на капоте образовалась небольшая царапина. Вот и все последствия от падения сосульки.
Последствия от активной деятельности в этом деле «товарища Фронина» оказались трагическими. Больше мужа она уже никогда не увидела. Сломали и её жизнь. Правда, не посадили и не выслали. Но из института, где она училась, исключили. А месяца через три над ней всё же сжалились и взяли на работу. Посудомойкой в столовую Мосстроя.
– Страх, Вадька, он как болезнь заразная, – поясняла баба Фая. – Один заболеет, а другие тоже трястись начинают. Сначала думаешь… – она махнула рукой и зашмыгала носом. – А потом ты с ней свыкаешься… с этой заразой. Уживаешься. Ты тихонько, и она тише… Мы здесь все так тогда жили… Только тебе этого не понять…
– Нет, я понимаю… – сочувственно сказал Вадим, прихлёбывая красный борщ, приправленный жгучим стручковым перцем. – Я и у матери раньше спрашивал про то, как они при Сталине… Ну, про репрессии эти. Она мне рассказывала, что на Первой шахте… Это так их посёлок назывался… Человек триста в нём жило. Там тоже людей забирали. Только никто не знал, за что их… – рассказывая, он натирал долькой чеснока горбушку чёрного хлеба. – Ночью за ними приезжали и увозили с концами. А после этого, как она говорила, все в ужасе просыпались от звука любой подъезжающей машины. И каждый думал, что это за ним. Ну а в остальное время люди женились, рожали детей, просто жили… Это я вот понимаю… – он посыпал хлеб солью. – Но мать мне сказала, что за всё время забрали только нескольких человек. Всего лишь нескольких. Пять или шесть. А все другие, выходит, тихо сидели и терпели. Больше двадцати лет молча терпели этот ваш жуткий сталинизм. И вот этого я понять уже никак не могу…
– А ты думаешь, что мы в норках своих, как ты говоришь, сидели, потому что боялись?! – напористо возразила баба Фая, а потом, обхватив голову руками, тихо сказала, будто повинилась. – Боялись, Вадька. Врать не буду. Смерти боялись. Но каждый вначале думал, что врагов этих среди чужих искать будут. А своих никто не тронет. Вот и сейчас так же. Те, кто по Сталину тоскует, думаешь, он им для чего нужен? Для порядка, думаешь, нужен? Не-е-т! Они его не для себя, они его для других кличут. А нужен он им, чтобы расправиться с теми, кого они сами ненавидят. Это у них такой способ властвовать. Месть за свои обиды. Вот и тогда так же было. Это уже потом жизнь при нём стала для многих пострашнее самой смерти. Просто жить, тихонечко так, по-человечески, не делая никому гадостей, – она вздохнула и добавила с повышением голоса. – Вот просто жить. Никого не трогая. Тогда стало тяжелее, чем умереть… Тяжелее!
Чарышев несогласно замотал головой:
