скачать книгу бесплатно
– Давай…
По шторам снова мелькнула тень, и затем послышался приглушённый разговор из машины:
– Как она всех замотала эта Новогорская! Ты, Семёныч, не видел её? – второй голос звучал невнятно и невозможно было разобрать ответа. – Завтра тебе специально покажу эту девственницу дробонутую… Закобенила она уже всех… Говорит: «Хочу, чтобы в этой стране жили как в Америке»… Да предлагали ей! Не хочет стерва уезжать ни в какую! Представляешь, она Дименкова спрашивает: «Шнурки, которыми дела перевязываете, вы их… – Нет, правда, так и говорит. – Вы их с расстрелянных диссидентов снимаете?» – и из машины раздался громкий циничный гогот. – Ага! И бантики ещё будем повязывать…
– Я пойду чайник поставлю, – прошептал Вадим. – А ты раздевайся. Не парься в своей болонье.
– Подожди, – строго остановила его Лера и ещё ближе подошла к окну.
– …А следователю она, ты не поверишь… Она ему оценки по русскому языку ставит… – отчётливо донёсся голос из машины. – Не-е-е… Она, когда протокол подписывает, пишет: «С моих слов записано верно, но с пятью грамматическими ошибками». После чего ставит тройку или двойку и расписывается. Дура, блин! – и вновь из машины послышался хамоватый гогот.
В щель между шторами было видно, как из машины полетел «метеоритиком» окурок и тут же раздался снова неприятный скрип закрываемого стекла. И вновь стало тихо.
– Это они про меня…– пристально посмотрев на Вадима, еле слышно сказала Лера.
– Что «про тебя»? – не понял он.
– Фамилия моя – Новогорская, – недовольно буркнула она.
– Твоя? – спросил поражённый Чарышев. – И это вот всё из-за… – и он показал рукой сначала на окно, а потом на Леру. – И… И у тебя, правда, два высших образования?
– Правда. И ещё два тюремных срока и одна психушка с диагнозом «вялотекущая шизофрения».
– У те-бя… За что?
– Наверное, за то, что думаю не так, как им хочется… – неспешно начала говорить Лера. – А мне вот хочется, чтобы строй их говёный рухнул в этой стране. Чтобы больше они не издевались над людьми в психушках. Чтобы…
– Над тобой тоже? – сочувственно спросил Чарышев.
Лера кивнула:
– Только у них это называется лечением. Самое безобидное, когда тебя пичкают трифтазином без корректора, – она стала говорить нервно, быстро и прерывисто. – Это такие таблеточки жёлтенькие. Хочешь спать и не можешь заснуть. Стоишь и не можешь стоять. Начинаешь читать и тут же ничего не можешь вспомнить из прочитанного. А потом наступает жуткая депрессия. Когда тебе всё-всё безразлично… Всё-всё, – её глаза расширились, рот задрожал, и она негодующе выкрикнула. – Фашистский режим! Хуже фашистов!
– Ты только ерунды не пори! – впервые в полный голос возразил Чарышев. – У меня в войну отец сидел в фашистском лагере… И чудом жив остался. А дядька из Ростова в нескольких километрах погиб от нашего дома… А мать в оккупации, когда ещё совсем девчонкой была, так настрадалась и натерпелась от немцев…
– Слушай, заткни ты этот свой квасной патриотизм знаешь куда?! – неожиданно резко выпалила Новогорская, ненавидяще глядя на Чарышева. – Прикрываетесь им каждый раз, как банным листом. А правда в том, что эти ветераны твои… Что заслужили, то и получили! Потому что вели себя как быдло при Сталине!
– Это при чём… Это не имеет… – взволнованно заговорил Чарышев, размахивая руками. – Это абсолютно здесь ни при чём… Ты не понимаешь… При чём здесь…
– При том, что психология у вас у всех рабская! – истерично выкрикнула Новогорская. – Народ недоразвитый! Всё позволяете с собой делать! Холопы! Быдло! Идиоты клинические! И ты – типичный потомок этих выродков…
– А зачем же ты тогда этому народу «недоразвитому» листовки в почтовые ящики распихиваешь, если сама не веришь в него?! – возмущённо закричал Чарышев, машинально включая в комнате свет. – И я тебе ещё помогал… Дурак! Ой, дурак… Если бы я знал…
– Слушай, иди ты в задницу со своими этими знаниями!
– Сама иди! Раскомандовалась тут!
– Вот он, выходит, какой, наш Вадечка, – мальчик пристойненький, правильный, – со слащавой издёвкой произнесла она, горделиво подняв голову. И тут же заорала во всю глотку. – Только не знает этот Вадечка, что даже в тюрьме для таких вот слизняков трусливых, как ты, место отведено только возле параши! Понял?! – и Новогорская, оттолкнув Чарышева с прохода, будто ошпаренная выбежала из квартиры.
Чарышев, сражённый происшедшим, стоял посреди комнаты.
Дверь подъезда хлопнула так, будто раздался оружейный выстрел. Он вздрогнул и, услышав донёсшийся со двора крик, подошёл к окну и резко отдёрнул штору.
– Ну что, чекисты сраные! – стоя перед машинами, провокационно орала Новогорская. – Лакеи партийные! Вы хоть что-нибудь способны по-человечески сделать?! – и она, схватив небольшой камень, неумело бросила его в сторону «Волги», из которой уже выскакивали гэбисты.
Первым к ней подбежал коренастый человек и резко потащил её за рукав. Новогорская отмахнулась. Затем гордо вскинула голову и, глядя на окна дома, крикнула:
– Я требую освобождения всех политзаклю… – в этот момент коренастый резко грубо схватил её за воротник. Новогорская попыталась освободиться, но тут же осела от подсечки сзади. С её головы свалилась шапочка, а из слетевших очков выскочило и запрыгало по асфальту толстое стёклышко.
Руки ей скрутили молниеносно два других сотрудника. Когда Леру волокли мимо окна, Чарышев увидел блеснувшие в её глазах слёзы. Всхлипывала она как-то по-детски. Будто не от боли. А от обиды. Как маленькая девочка, у которой только что улетел подаренный ей воздушный шарик.
С верхнего этажа вновь донёсся пьяненький голос мужичка:
– Ну, козлы… Вы мне спать дадите? Ур-р-р-оды! Ур-р-роды гремучие!
Вадим, не помня себя, выбежал на улицу и чуть было не попал под колеса отъезжавшей «Волги». Машина, не притормаживая, въехала под арку и скрылась из виду.
На асфальте лежало, поблёскивая, стёклышко от Лериных очков. Было тихо. Ночной воздух приятно наполнялся запахом терпкой свежести распускавшихся почек ясеня. Наступала весна.
Чарышев в эту ночь долго не мог заснуть. Он почему-то вспомнил, что никогда от своих родителей не слышал, чтобы они говорили добрые слова о власти. О той самой власти, о которой в газетах всё время писали, что она «истинно народная». А в последние годы мать, приходя из магазина, всё чаще и чаще недовольно повторяла: «Даже при Сталине цены снижали!»
Ему было обидно, что жили они всё время в скудности. Но когда наступали выборы, родители обязательно шли голосовать в ближайший клуб. И всегда голосовали за существующую власть. И точно так же жили и поступали все остальные. Может, это и есть рабская психология? – спрашивал себя Чарышев.
А рано утром его разбудил грозный голос бабы Фаи:
– Вадька, стервец! – и она без стука вошла в его комнату совсем непричёсанная, в мятой ночной сорочке. – Ты что же меня хочешь на старости лет в тюрьму посадить?! Не ожидала от тебя такой… Такой мерзости!
Не выспавшийся Чарышев, ничего не понимая, смотрел на неё удивлёнными глазами.
– Ну-ка, читай! – и она всучила ему пачку листовок. – В сортир сейчас пошла… И вот это там за бачком было засунуто.
Вадим, поняв, что это те самые злополучные листовки, привстав с кровати, стал читать с дрожью в голосе:
– Идут бараны
И бьют в барабаны.
Шкуру на них дают
Сами бараны…
Чарышев неожиданно просветлел и стал обрадовано объяснять:
– Так это Брехт! Фаина Яковлевна! За это не посадят!
– Немец, что ли? – недоверчиво, но с непонятной надеждой спросила баба Фая.
– Ну да! Но он как бы… хороший немец…
– О, господи! Хрен редьки не слаще… Ты дальше читай! Крендель-мендель!
Чарышев опасливо и неуверенно продолжил:
– Мясник зовёт… – он приостановился, пытаясь подобрать нужный ритм.
– Мясник зовёт.
За ним бараны сдуру
Топочут слепо, за звеном звено,
И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
Идут в строю с живыми заодно…
Последние строки были отделены от основного текста, и Чарышев дочитывал их с недобрым предчувствием. Вначале было крупно выведено плакатным пером: «70 лет Октября = 40 лет террора + 30 лет застоя». Ниже: «Хватит быть безмозглым стадом!» Дальше: «Да здравствует Первое мая!»
– Ну что? Крендель-мендель! – мрачно посмотрела на побелевшего Вадима баба Фая. – Какого ещё ты Брехта-хрехта мне тут приплетёшь? А?!
– Я ничего не знал об этом, – растерянно стал оправдываться Чарышев. – Честное слово!
– Не знал, говоришь? А ты думаешь, я вчера ничего не слышала?! Слышала! И видела… Деваху эту больше не приводи! А вот это всё, – указала она на листовки, – сожги! Прямо сейчас! И ещё здесь вот, у себя, всё хорошенько-прехорошенько пересмотри! – сказала она, выходя из комнаты. – Всё пересмотри!
Чарышев сел на кровать и со злостью ударил рукой по одеялу: «Паскуда какая! Хоть бы предупредила!»
– Вадька! – вновь бесцеремонно распахнула дверь баба Фая. – У меня тетрадка есенинская вот. Та самая, любовница его, оставила. Ну про которую я тебе рассказывала. Как думаешь, может, её тоже выбросить? Вдруг антисоветчина какая-нибудь? Послушай, вот…
Баба Фая села на стул. Надела очки. Вновь встала. Прикрыла дверь и начала листать тетрадку в зелёной коленкоровой обложке:
– Это он письмо какой-то дамочке пишет… Вот, слушай: «…Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности… Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нём живому…» И дата стоит – 1920 год. Ох и голодуха тогда в Москве была, не дай бог, Вадька! Я всё как сейчас помню… И тиф, и холеру. Видела Кремль разрушенный. Это по нему большевики из орудий стреляли. Вот там, где сейчас ТАСС, тоже снарядом дом разворотило. И у нас здесь каждую ночь трупы на Бронной собирали. Но это уже когда Ленин «красный террор» объявил. Грузовик тогда с откинутым бортом по вечерам ездил. А на нём пулемёт стоял и палил по случайным прохожим… Та-та-та, как швейная машинка строчил. Наш дворник, татарин… Я как сейчас помню. Он утром убитых собирал почему-то в белом фартуке. И вот здесь под аркой складывал. Жуткое время было, Вадька.
Баба Фая посмотрела на Чарышева, ожидая его реакции. Но он сидел как в воду опущенный.
Они оба вздрогнули от раздавшегося зудения дверного звонка. И несколько секунд сидели в оцепенении.
– Кого в такую рань-то принесло?! – перепугано спросила баба Фая. – Ты спрячь это всё, Вадька! От греха подальше, – дрожащим голосом, лихорадочно указывая на пачку листовок, сказала она и положила есенинскую тетрадку ему на колени. – И это! – и с трудом передвигая ноги, пошла открывать дверь.
Вадим засуетился, но, услышав в коридоре знакомые голоса Ритки и Лёньки, сразу успокоился.
– Вадя, свои! Баламуты от родни приехали, – громко крикнула баба Фая.
– Мы вам пирог черёмуховый привезли! – радостно сообщила Рита.
– Вадь, они нам пирог привезли, слышишь?! Ты черёмуховый любишь?! – задорно спросила баба Фая.
– Люблю! Очень люблю!!! – словно оглашённый закричал Вадим. И с этим криком он почувствовал такое облегчение, будто враз освободился от сдавливавшего напряжения прошедшей ночи. Полегчало сразу так, как будто вовсе ничего и не было. И он, свернув листовки трубочкой, с силой бросил их в стоявшую на столе огромную керамическую кружку.
Чёрно-зелёные чернила
По Тверскому бульвару они любили гулять весной: однокурсники Юрка Прокушев, Сашка Коренной и Вадим Чарышев. Молодые. Красивые. Немножко шебуршные. И беззаботные. Их дружбе завидовали многие.
В этот раз майский вечер выдался особенно располагающим. Было тепло. Солнечно. Деревья прихорошились первой зеленью. Слегка пахло прелыми листьями и свежевскопанной землёй.
Вместе с весной для них наступило ещё и время соблазнительной студенческой свободы. Позади остался последний семестр. Впереди – госэкзамены и защита диплома. Время нервное. Напряжённое. Но занятия посещать уже было не нужно, и поэтому появилось будоражащее ощущение безграничной самостоятельности.
Они шли медленно. Заглядывались на девушек. И девушки заглядывались на них.
– Цветочки! Цветочки! – послышался бодрый голос с аллеи. Они переглянулись, заулыбались и энергично ускорили шаг.
– Ой! Какие хлопцы бравые, да разудалые! – завидев парней, задорно встретила их знакомая бабулька, постоянно торговавшая здесь цветами. – Здорово, студентики!
– Привет, бабуся-ягуся! Как дела?! – озорно спросил её Юрка.
– Как сажа бела! У Ярёмки – густо, а у меня – пусто! Не берут! – раздосадовано всплеснула она руками и показала на два ведёрка с тюльпанами и нарциссами. – Вот, хлопчики, и двух десятков сегодня ещё не продала. Во как! Народ совсем обниш-ш-шал… А вам-то хоть стипендию платють?!
– Платят, – ответил Сашка.
– А людя?м вот жить не на что. Подходят ко мне и жалятся, – поморщилась бабка, вытирая рукой нос. – Да я и сама вижу… При Брежневе часа за четыре при хорошей погоде-то два ведра запросто распродавала. А сейчас при Горбаче этом… Бывает, что и весь день стою… – она недовольно махнула рукой. – Вчера вот и половины не сторговала… В этом годе даже подснежники плохо брали… – тут она заметила неторопливо идущую по бульвару импозантную парочку, встрепенулась и стала вкрадчиво зазывать:
– Цветочки! Цветочки, мои хорошие. Подходите. Барышне букетик подарите!
Но, не увидев никакой реакции на её зазывание, бабулька, переваливаясь с ноги на ногу, сама пошла навстречу этой паре, держа цветы в вытянутой руке. Мужчина растерянно приостановился. А женщина, дёрнув его, будто коня за уздечку, недовольно буркнула:
– Ты чё? Сдурел, что ли?! Пошли!
Бабулька раздосадовано вернулась на своё место и сказала:
– Вот такая торговля нынче, хлопцы! Одни убытки, – и нагнувшись, начала засовывать тюльпаны обратно в ведёрко. Но тут же распрямилась и с бесшабашной лихостью воскликнула. – А-а-а! Берите! – и вручила парням по цветочку. – Мамзелям своим подарите и меня добрым словом помяните!
Парни ещё немножко прогулялись, а затем, не найдя свободной лавочки, присели отдохнуть на парапет фонтана за памятником Пушкину. Они сидели чинно, держа в руке по тюльпану. Люди проходили, смотрели на них и улыбались.
– Тебя вчера профессор Вильегорский искал, – сказал, зевая, Юрка, обращаясь к Вадиму. – Хвалил… Говорил: «Ах, какой способный студент! Прям способный-расспособный…» Нашёл он тебя?
Чарышев отрицательно покрутил головой.
– Жалко… Он, кстати, после Учёного совета приходил. А на нём итоги конкурса подводили, – сообщил Юрка. – Но я у Таньчи спрашивал, она говорит, что протокол ещё не печатала. А интересно бы было узнать… Ты-то, похоже, точно будешь среди этих, кто в Америку поедет… Говорят: хорошую работу написал. Эх, Вадька! – и он с завистью посмотрел на него. – Это же потом вся жизнь по-другому пойдёт! Вся жизнь…
В этот момент проходивший мимо дед в старенькой выцветшей шляпе остановился, с интересом посмотрел на них и стал беззубо смеяться. Затем он насмешливо изобразил человека, держащего в руке цветок. Поклонился. Снял добродушно шляпу. Помахал ею. И побрёл дальше.
– Слушай, мы с этими тюльпанами здесь как три идиота со свечками сидим, – раздражённо сказал Сашка.
– Точно, – согласился Вадим. – Куда их только деть теперь?! Не ходить же с ними вот так целый день?
– Ну вы, мужики, даёте! – энергично удивился Юрка. – Куда деть? Куда деть?! – передразнил он Вадима и восторженно воскликнул. – Подарить! И все девки наши!
– На! Держи! – обрадовано протянул ему цветок Вадим.
– А самому слабо?! – с издёвкой спросил Юрка.
