Хроники Нордланда: Тень дракона

И наконец, настал желанный момент: отплытие на юг. На прощанье Хлоринги дали в Замке Ангелов роскошный пир, такой, что о нем говорили потом несколько лет, перечисляя с придыханием имена и титулы знатных гостей, блюда и вина. Вдобавок, братья поставили угощение и горожанам, так что пировал и Лавбург. Вся округа трещала фейерверками, сверкала огнями, гремела музыкой, смеялась и вопила тысячами глоток. Братья приглашали направо и налево всех на свадьбу в Хефлинуэлл, плясали, пили – причем Гэбриэл стойко воздерживался от можжевеловой водки, даже когда его позвали выпить и посидеть с ними руссы. В целом, все их новые союзники остались довольны: Гарет ухитрился каждого одарить если не феодом, то конем, оружием, деньгами или иным ценным подарком, а главное – они с братом дали официальное разрешение руссам строить православные храмы и монастыри во всех городах герцогства Элодисского, что прежде королева не дозволяла. В Дракенфельде остался сын князя Изнорского Велемир, за что князь особо был благодарен и своему князю, как теперь все руссы называли Гэбриэла, и его брату, дюку Элодисскому, а это, учитывая влияние князя Изнорского на Русском Севере, дорогого стоило. Русские всадники, кроме людей Ратмира, возвращались на Север, но по зову князя Валенского обещались быть в любом месте и в любой день. Ратмир и его гарнизон оставались в Гармбурге и в окрестном городке Вороний Глаз, который Гэбриэл пожаловал Ратмиру, сотня Дэна Мелла направлялась по Королевской Дороге в Хефлинуэлл – они становились личной охраной и свитой князя Валенского. Сами братья и кое-кто из приглашенных, включая всех Анвалонцев, барона Рочестерского, графа Анвилского со старшими дочерьми, и Гарри Еннера, отправились на трех речных судах в Гармбург, где им предстояло встретиться, наконец, с тетей Алисой, графиней Маскарельской.

Чтобы проникнуть в Найнпорт, не привлекая лишнего внимания, Лодо решил, что они со Штормом станут двумя монахами-доминиканцами. Монахи ордена святого Доминика, так называемые «псы господни», формально не были рыцарями или воинами, на деле же являлись таковыми. Все инквизиторы были доминиканцами; монахи этого ордена обучались специальному стилю боя, у них даже было свое специфическое оружие: дубинка, в которую заливался свинец. Лицемерно отказываясь проливать кровь человеческую, римская церковь изобрела массу способов убивать ближних, не проливая таковую. Помимо сожжения на костре, таким способом был и доминиканский рукопашный бой с использованием их смертоносных дубинок. Именно такие личины Лодо избрал потому, что для монахов других орденов Шторм был слишком высок ростом и держался слишком гордо и независимо. Монашеского смирения францисканцев или домеритов в нем не было вовсе. Помимо облачения в рясу, Лодо потратил несколько дней, обучая Шторма держаться нужным образом, необходимым фразам на латыни, нескольким приемам доминиканского стиля, а так же жестам благословения и манере держать четки. Неожиданно для себя самого, Шторм увлекся. Ему понравилось. Все, что он делал на службе у Хозяина, теперь казалось ему детской игрой, а то, чему сейчас учил его Лодо – настоящим и важным делом. Лодо вынужден был признать, что Шторм оказался талантливым учеником: скоро его и в самом деле можно было принять за монаха, так естественно он двигался, перебирал четки, и таким заученным, автоматическим жестом благословлял.

– Главное, чтобы никто не заметил твоих красных зрачков. – Наставлял его Лодо. – Тогда вся маскировка и вся скрытность – насмарку. Никто не поверит, что среди доминиканцев мог затесаться полукровка. Поэтому не поднимай глаз, перебирай четки и делай вид, что молишься. Будешь шведом – они бывают такими высоченными. Молчаливый, набожный… Нет, не набожный. – Лодо осматривал Шторма, как скульптор – кусок мрамора. – Сдержанный, собранный, настороженный. Все вокруг будут думать, что мы выполняем задание инквизиции, ну, и пусть себе думают. Местные будут надеяться, что мы вынюхиваем что-то насчет ведьмы Барр, и отнесутся к нам приветливо. Клир будет бояться, что мы прибыли по их душу, расследуем злоупотребления местных священников, и это тоже нам на руку.

Шторм так быстро и так артистично освоил шведский акцент и манеру поведения монаха-доминиканца, что Лодо сделал ему пару комплиментов, заметив:

– Из тебя получился бы отличный ассасин. – И Шторм ожил. Он захотел стать таким же, как Лодо, заниматься тем же самым, это было его. Природная сдержанность и немногословность мешали ему расспрашивать Лодо о его профессии, о его занятиях, но Лодо, увлекшись, сам очень многое рассказывал своему молчаливому спутнику, пока они шагали по пыльным, твердым, как камень, от долгой засухи дорогам Пустошей. Выцветшая на яростном солнце трава, колючая, словно в пустыне, угрызаемые паразитами деревья, мухи, роящиеся над останками погибших от обезвоживания птиц и животных – такими были Пустоши в этот год. Поля, поросшие сорными, чахлыми рожью и овсом, сухие плети гороха, мелкие тыквы, пожелтевшие до времени листья… Крестьяне усиленно поливали свои огороды и палисадники, чтобы хотя бы овощи и фрукты выросли и спасли от голода. И в каждой деревне, в каждом городке люди с застывшим ужасом в глазах рассказывали про ужасных тварей.

– Прежде Дикая Охота лютовала, – говорили в трактирах и харчевнях, – так то просто милость была по сравнению с тем, что теперь творится. От деревни отойти ни в лес, ни на поле нельзя, а ночью так и в домах не безопасно.

Лодо слушал, все больше мрачнея. Шторм подтвердил, что источником всех этих тварей была Красная скала, а точнее – ведьма Барр.

– И в том проходе, через который мы пойдем, находятся те же твари? – Поинтересовался Лодо.

– Да. – Кивнул Шторм. – Но не везде. Есть проходы, где они не появляются. И мы их знаем. Кое-кто из нас. Там безопасно, но их надо хорошо знать. Если не знаешь, сгинешь, без следа.

– Отлично. – Обрадовался Лодо. – А в дом Барр мы как-нибудь уж попадем.

– Если ее нет в городе, это не трудно. – Согласился Шторм. – Ее так боятся, что она даже охрану большую не оставляет. Все равно не сунется никто.

– А если есть?

– Лучше не соваться. – Подумав, сказал Шторм. – Она очень сильная. На меня, эльдар, ее магия не действует, но вас – в полной мере ударит.

Прошли они и через бывшее Майское Дерево, которое представляло собой кошмарное зрелище. Настолько, что за несколько дней образовалась обходная дорога, делающая большую петлю, лишь бы не проходить через сожженный мертвый поселок… Но Лодо хотел взглянуть, и они пошли прямиком через поселок, перешагнув большое дерево, специально положенное поперек старой дороги.

Первым звоночком был ужасающий смрад. На жаре разлагались обгоревшие тела людей и животных, воняло гарью, падалью и особой, свойственной огню Красной Скалы, вонью, отдающей серой и тухлым яйцом. Среди обгоревших руин было тихо-тихо, только громко гудели мириады, полчища мух, всяких разных, от мелких черных до гигантских зеленых. И каждый шорох, каждый посторонний звук заставлял вздрагивать и настораживаться, а шорохов и звуков было не мало: пировали здесь не только мухи. Шторм, который и слышал, и чувствовал куда лучше своего спутника, первым понял, что здесь есть что-то еще, помимо падальщиков. Мимолетно коснувшись руки Лодо, он огляделся, приостановившись. Прошептал:

– Здесь что-то есть.

– Живое?

– Нет. Но активное.

– Много?

– Не думаю… Но нам хватит.

Лодо привычно огляделся в поисках укрытия, чего-то, что станет оборонительным рубежом. Но любая обугленная руина могла быть, в свою очередь, убежищем для какой-нибудь твари. Лодо до сей поры не доводилось видеть даже каргов, о которых он много слышал. Но тварь, которая вышла из-за какого-то обгоревшего забора, каргом не была.

Это была в прошлом, видимо, большая собака, а может, и волк. Шкура на ней сгорела, обгорела и кожа, почти сгорели мягкие ткани на морде, и все ее клыки были на виду, производя жуткое впечатление даже на ассасина. Не сгоревшая плоть уже основательно подгнила, и с нее капали на землю тяжелые вонючие капли, а в прорехах на всем теле копошились явственно видные черви. Но что-то держало труп на ногах, заставляло скалиться и идти на живых, горело бледно-зеленым огнем в пустых глазницах. Метательные ножи, втыкаясь в гнилую массу, не причиняли твари никакого беспокойства, она их просто не замечала, не чувствуя ни боли, ни дискомфорта. Шторм, зная про это, бросаться на тварь с оружием не стал, и убегать, – он это хорошо знал, – было бессмысленно. Поэтому он схватил первый же большой камень и швырнул его в монстра, стараясь попасть в голову. Лодо, соображающий мгновенно, поступил так же. Слишком уже гнилая, туша начала распадаться, и удар большой горелой палкой свалил ее с ног, а Шторм еще и проткнул ее той же палкой, и быстро кинул Лодо:

– Бежим обратно! Здесь их полно!

Не спрашивая, не уточняя, Лодо развернулся и бросился наутек. Им повезло: они пришли сюда тогда, когда, на адской жаре, большинство умертвий, поднятых силой тех же чар, что создали убивших здесь все живое драконищ, уже сгнило и не могло передвигаться так же прытко, как в первые часы. Если бы они пришли хоть на день раньше, их ничто не спасло бы – ни человека, ни эльдар.

Элоизу подвела жадность. Выследив коней, которых Даркхуд отобрал для торга в Гармбурге, она решила, что угнать пару-другую с пастбищ будет слишком мало, ей понадобился весь табун. Молодые, уже неплохо объезженные олджерноны, в основном, гнедые и рыжие, но были среди них и пара серых, в яблоках, и трое вороных, и один белый, были знатной добычей, которая, по разумению девицы Сван, окупила бы все ее моральные терзания. Почему она считала, что Гэбриэл Хлоринг ей что-то должен – Бог его знает, но она искренне так думала. К тому же она понятия не имела, что герцог Элодисский и ее объявил вне закона, за похищение графа Валенского и государственную измену, и что если даже ее предприятие по угону и последующей продажей олджернонов и удастся, то она все равно обречена. Междуречье стало другим, победы Хлорингов, тинг и казнь мятежников изменили настроение людей. И на прежнее отношение, когда указы власти, которая где-то далеко, в Элиоте и Гранствилле, – это одно, а местные дела – совсем другое, – дева Элоиза вряд ли уже могла рассчитывать. Теперь и в Дракенфельде, и в Коле, и в Кельфисе – ближайших к Блэксвану городах, – сидели люди Хлорингов. Но ни Элоиза, ни ее люди пока что всей философии перемен не осознали и мыслили прежними категориями. Элоиза была абсолютно уверена, что ей сойдет с рук и похищение, и убийство Венгерта, которое она совершила средь бела дня на постоялом дворе, и угон лошадей. Как сходило с рук все остальное. Но судьба и теперь распорядилась по-своему.

Ибо ей было угодно, чтобы в этой точке огромного плоскогорья, с его пространствами, холмами, оврагами и лощинами, сошлись на одном пятачке дева Элоиза, Птицы и Кошки. Последние хотели угнать пару лошадок, Элоиза хотела забрать всех, но едва они столкнулись и узнали друг друга, как и тем, и другим стало не до лошадей. Элоиза мгновенно узнала свой подарок племяннику, сивого олджернона, на котором теперь ездил Вепрь, и пришла в ярость. Табунщики, не успевшие испугаться и приготовиться к битве, быстро сориентировались и погнали лошадей прочь, а Элоиза и около шести десятков ее людей – ее рыцари, их оруженосцы и вооруженные слуги, – бросились на Птиц и Кошек.

Ворон в этот раз в вылазке не участвовал, и большинство его бойцов – тоже. Он не захотел нападать на людей Хлорингов. С Манул, не желавшей упустить такой жирный куш, из Птиц отправились Синица и его приятель Вепрь, Сова, Коршун и Конфетка. Зяблик, обидевшись на Вепря за то, что тот не противится наглым притязанием Манул, в этот раз с ними не поехала, а Сова, по обыкновению, в очередной раз решила продемонстрировать Ворону, насколько вольная она птица. Вообще-то, они спешили к Фьяллару, чтобы найти корабль и спуститься в устье, где перехватить корабль Гестена. То есть, встретиться здесь и сейчас с Элоизой шансов было исчезающе мало… И все же они встретились.

Людей Элоизы было больше, и все они были матерыми бандюганами, но ни Птиц, ни Кошек это не остановило. Завопив, они рванули навстречу противнику, и завязалась отчаянная схватка. Конфетка, вскочив на ноги прямо в седле, кругами носилась на своем соловом эльфийском коньке вокруг схватки и с непостижимой ловкостью выцеливала и снимала и лошадей, и их всадников, а арбалетчики и лучники Элоизы тщетно пытались выцелить и снять ее саму. Кто-то рубился с коня, кто-то уже вынужденно спешился, и женщины – с одной стороны, Элоиза, с другой – Манул и Сова, – рубились наравне с мужчинами. Схватка вышла кровавой и убыточной с обеих сторон. И Кошки, и Птицы редко теряли столько бойцов за раз, как теперь. Но и раубриттерам до сей поры не приходилось сталкиваться с таким противником. Кто-то все-таки попал в солового конька Конфетки, и маленькая лучница кубарем скатилась с него, вытянувшись и замерев в жесткой траве. Увидев это, Вепрь и Сова одновременно, с двух сторон, бросились на помощь, и, заслонив ее собой, ожесточенно принялись защищать ее. Элоиза, прорубавшаяся именно к Вепрю, правильно угадав в нем убийцу своего племянника, рванула к ним. Вепрь попытался было остановить ее, получил удар кинжалом куда-то в левый бок, упал, стараясь и в падении прикрыть Конфетку, а перед Элоизой выросла Сова.

Что они родственницы, видно было невооруженным взглядом – они и сами это мгновенно поняли. По-свановски длинноногие, узкобедрые, с широко расставленными одинаковыми глазами, с одинаково густыми, прямыми, тяжелыми волосами, одинаково гибкие и поджарые, они оскалились одинаково друг на друга, сжимая в руках липкие от крови рукояти оружия: у Совы две эльфийские сабли, у Элоизы – кинжал и короткий меч.

– Никак мамочка? – Прошипела Сова.

– Никак дочечка. – Не осталась в долгу Элоиза. И это было все, что мать и дочь сочли нужным сказать друг другу, встретившись в первый и последний раз. Элоиза была старше, сильнее, опытнее и коварнее; Сова была моложе, злее и по-эльфийски быстрее и гибче. Элоиза бросала в глаза песок, обманывала, даже притворялась раненой; Сова ускользала, перекатывалась, отпрыгивала, тоже бросалась песком и обманывала. Остальные даже на несколько секунд прекратили бой, чтобы посмотреть на такое небывалое зрелище: две женщины, так похожие друг на друга, и так мастерски и яростно сражаются на смерть между собой. В какой-то момент показалось, что опыт, сила и коварство победили: Элоиза зацепила Сову мечом и стремительно развернулась, чтобы добить кинжалом, и получила крест-на крест по груди и животу удар острых, как бритва, легких сабель. Споткнулась, упала на колени. Раненая Сова, согнувшись, тяжело дышала, выставив перед собой саблю, не сводила с нее глаз – та могла и обмануть. Элоиза зашипела, попыталась подняться, и рухнула на бок, подтягивая колени к животу. Прохрипела:

– Молодец… дочка. – И закрыла глаза. С диким кошачьим воем из ближайшей лощины появились мчавшиеся во весь опор Кошки и Птицы. Люди Элоизы – те, кто остался, – бросились наутек, но не ушел ни один. Эльфийские кони оказались быстрее, а полукровки, потерявшие столько своих друзей – злее.

И Кошки, и Птицы тоже понесли потери. Навсегда завязал со своими любовными похождениями Синица, погиб Коршун, погибли почти все Кошки, отправившиеся с Манул за заманчивой добычей, – восемь Кошек и двое Птиц. Конфетка, к счастью всех Птиц, обожавших свою маленькую лучницу, оказалась жива, только получила сотрясение мозга, приложившись лбом о камень. Серьезно ранен был Вепрь, ранена и Сова. Только Манул не получила и царапины, и долго препиралась с Вороном, который был в ужасе от таких потерь, а заодно безумно испугался за свою боевую подругу.

– Думаешь, она в самом деле твоя мать? – Подойдя к ней и взглянув на мертвую Элоизу, спросил Сову.

– Надеюсь. – Ответила та.

– Не жаль?

– Я такого хлебнула по ее милости, – ожесточенно ответила Сова, – росла в хлеву, кормилась тем же, что свиньям мешали. Били все, кто хотел, и как хотел, а когда грудь расти начала, и вовсе света невзвидела. Да ты же сам все это знаешь, Ворон! Давно я хотела в глаза этой потаскухе взглянуть и спросить с нее… за все. Вот и свиделись. – Она в последний раз глянула на Элоизу. – Собаке – собачья смерть.

– Может, хоть закопаем ее?

– Нет. – Резко ответила Сова. Но ночью, проснувшись, Ворон все-таки услышал, как она всхлипывает и давится рыданиями, тихими, чтобы никто не услышал.

Путь вниз по реке оказался быстрым: уже к вечеру братья очутились вместе со шхуной в тени Вороньего Камня. Гэбриэл всей душой был уже в Гранствилле, и даже попытался уговорить Гарета: пусть тот остается с гостями, встречает тетю, все дела, а он, Гэбриэл, верхом, один, рванет на юг, домой? Но Гарет так грозно поинтересовался в ответ: «Сдурел?!», что Гэбриэл мгновенно перестал канючить и смирился. Теперь они стояли на носу шхуны, выглядывая на причале людей в цветах графов Маскарельских, но увидели только мажордома Уэста.

– Ее сиятельство, графиня Маскарельская, еще не изволила прибыть. – Церемонно сообщил Уэст. – От нее был человек, с посланием. Вас, ваши высочества, ожидают несколько писем.

– Узнаю тетю. – Просмотрев послание, усмехнулся Гарет. – Она гостит в Лионесе, у тамошних Ульвенов. Завтра будет здесь.

– Завтра! – испугался Гэбриэл. – Гарет, осталось десять дней!!!

– Отсюда до Блумсберри полдня пути по реке. От Блумсберри – сам знаешь. – Гарет положил руку ему на плечо. – Все нормально, Младший! Без тебя не начнут!

– Вот именно. – Мрачно ответил Гэбриэл. – Ты же знаешь, что для меня это значит!

– Я обещал: ты женишься на Рыжике двадцатого, это не отменяется.

– Угу.

– Что: угу?

– Ничего. – Гэбриэл поднял глаза к небу. – Если завтра эта тетя не появится, я плевал на все и погнал домой.

Гарет промолчал. Он и сам понимал, что дольше задерживаться нельзя. Но если тетя не застанет их здесь… То все, что было до сих пор, включая Гонор, покажется увеселительным пикником.

В замке их ждали: уже готовы были и бадьи с горячей водой, и ужин, и убранные и готовые принять хозяина и его гостей покои. Для всех, включая Ратмира и людей Дэна. Шарлотта, страшно гордая собой, скромно принимала похвалы. Она немного досадовала на то, что герцог прислал свою содержанку, но вела себя безупречно. Тем более что Гарет, всегда щедрый даже к мимолетным своим любовницам, подарил ей аметистовые серьги и кольцо. Гарет придирчиво огляделся в большой графской спальне:

– Вроде, все в порядке.

– А то что? – Лениво поинтересовался Гэбриэл, который с ходу рухнул в серединку постели, и теперь, прямо в сапогах, лежал там, закинув ногу на ногу, и читал письма. Брата он не просил потому, что письма были не только от Алисы, но и от Иво, и Марии. В письмах Алисы могло быть – и было, – что-то очень личное, даже интимное; в письмах Иво могло быть что-то опасное, а о Марии Гэбриэл просто не хотел брату напоминать лишний раз. Не смотря на то, что у всех троих почерк был куда лучше, чем у самого Гэбриэла, читал он медленно. Гор лежал у камина и грыз хрящи.

– А то тете что-нибудь не понравится, и будет кипеш.

– Да ну. – Гэбриэл тоже обвел глазами комнату. – Отлично все.

– Надеюсь. – Гарет уселся в кресло.

– А ты что не идешь… кое к кому? – Поинтересовался его брат.

– Успею.

– Тебе что, она совсем не нравится?

– Нравится. – Гарет помедлил. – Только, по-моему, ей совсем не нравлюсь я. Девчонка тупо пристроилась в тепленькое местечко.

– Почему ты так думаешь?

– А ты заметил что-то иное?

– Девчонка недавно такой кошмар пережила. А ты ждешь, что она кокетничать с тобой будет?

– Может, и так. – Гарет, тем не менее, не подскочил и не помчался к своей любовнице. Признался:

– Когда вот так… словно это не удовольствие, а обязанность… так прямо и не хочу.

– Почему обязанность-то? – Удивился Гэбриэл. – Ты же говоришь, она тебе нравится!

– Тело нравится. – Пожал плечами Гарет. – А что она такое сама по себе, я понятия не имею. Не понимаю я ее, не чувствую. Она замкнутая какая-то… чужая. Я ее спрашиваю, как она, что делала, она вся сжимается и отвечает… как по шаблону. Спасибо, все хорошо, мне все нравится, ла-ла-ла. Или дура-дурой, или…

– Понятно. – Вздохнул Гэбриэл. – Что думаешь-то?

– Не знаю. – Гарет зевнул. – Подарю ей дом Гакста, он пустой стоит. Район дорогой, спокойный, дом красивый. Там посмотрим. Так-то девочка красивая, эффектная. Как у всех местных глаза-то из орбит повылезли, поди?

– Отдал бы ты ее Фридриху.

– Ни за что!

В дверь, сильно стукнув пару раз, вошли Седрик и Хильдебрант:

– Скучаем? – И Гарету пришлось подавить зевок. Уснуть им довелось только под утро.

– Тётя – женщина с очень слабой головой, – пояснял Гарет утром, по дороге в порт, – в сущности, она такая же, как Габи, но при том у неё совершенно золотое сердце, она любит нас, и её любовь – она… ну… безграничная. Тётя, как солнце: горячая, щедрая, иногда чрезмерная, но всегда родная. Она всегда за меня заступалась и заступается по сей день, а когда ты пропал – ей было всего двенадцать лет, – она даже дала обет не выходить замуж, пока ты не найдёшься. Отец еле её уломал… Она ведь твоя крёстная! И дочку свою назвала в честь тебя. Тётя, как и я, всегда верила, что ты жив, хотя у неё это проявляется… по-другому. Ты сам увидишь. Но ты быстро научишься её любить, не смотря ни на что. Она чудная, порой даже невыносимая, но такая хорошая, что это просто перестаёшь замечать со временем. С мужем ей повезло; дядя Вильям Маскарельский мужик отличный. Терпеливый, спокойный, как дуб, и такой же надёжный. В отличие от жены, он почти не разговаривает, но ты любишь лошадей, а он заядлый лошадник, так что общий язык вы найдёте… я думаю. Погоди… – Гарет придержал коня. В переулке, мимо которого они проезжали, как раз пара голиардов пела куплеты, и Гарет прислушался. Хмыкнул:

– Быстро они!

Гэбриэл тоже прислушался и поразился: голиарды пели про них, про то, как братья Хлоринги разбили корнелитов. Песенка изобиловала непристойностями и страшно нравилась толпе – она подпевала и всячески выражала своё одобрение, свистом, гоготом и выкриками. Кто-то заметил проезжающих братьев, и их приветствовали с таким искренним восторгом, что даже Гарет почувствовал себя довольным. Подняв руку, он отвечал на приветствия, ослепительно улыбаясь толпе, но не сдерживая коня.

– Это слава, Младший! – Сообщил, когда они проехали улицы и поехали в порт. – Отец столько лет им дарил правосудие, справедливость, пытался образовать их детей, устраивал им бесплатные школы, выдавал им средства… А они полюбили нас, его сыновей, после того, как мы хорошо вломили кое-кому! Чернь глупа и кровожадна, помни это, Младший. – У Гарета, как всегда, когда он вспоминал отца, испортилось настроение. Он так искренне переживал из-за несправедливости! Ему казалось, что отец этого не заслужил; Гарет любил его и восхищался им, и так страдал из-за того, что его не ценили окружающие! Гарету казалось, что отец… слишком уязвимый и добрый для этой долбаной реальности. И так стремился его защитить!

– Господи! – Всплеснула руками графиня Маскарельская. – Это в самом деле мой крестник, мой маленький Гэбриэл! Мальчик мой! – Она бросилась к Гэбриэлу и схватила его за руки. – А почему волосы седые?! Боже, Боже, Вильям, смотри, у него седые волосы, у бедняжки! Чего ещё и ждать, а? Вдали от дома, бедненький… такой красивый! Гарет, ты рассказывал ему, как я его ждала? Вильям, ты помнишь? Я не хотела выходить замуж, пока ты не найдёшься! Ах ты, мой дорогой! – И графиня вновь обняла своего огромного племянника. Она была совершенно не похожа на Габи; так почему-то вышло, что леди Алиса не унаследовала благородную красоту Хлорингов, а удалась в их датскую родню. Высокая, крепкая светловолосая и светлоглазая блондинка, не сказать, чтобы не красивая, но очень… обыкновенная, она была из тех женщин, что с годами становятся только привлекательнее и долго не утрачивают свежесть. Но рядом с собственной дочерью, да и красавцами-племянниками, она выглядела серой курочкой. Впрочем, муж её обожал. Сам граф Маскарельский был из тех добродушных, флегматичных и молчаливых мужчин, которые принимают свою супругу, как стихию, не пытаясь её понять или как-то её урезонить; понимая, что здравый смысл и логика – вещи, к его супруге никакого отношения не имеющие, он просто её любил. Когда она слишком уж расходилась, он только покачивал большой головой, усмехаясь в усы. Он был ниже братьев, но намного крупнее, широкий, полный, с крупным, носатым лицом и небольшими лукавыми глазами. Гэбриэлу его новые родственники понравились. Граф и в самом деле оживлялся только тогда, когда заходила речь о лошадях, собаках и охоте; по дороге в замок он с интересом выслушал про Гора и историю его появления.

– Знал я одного егеря, – поведал племянникам, – тот подобрал в лесу волчонка, вырастил, и тот, поверишь ли, стал ему другом таким, что собака у него и рядом не стояла! Какой был умный зверь! Преданный, сильный, отважный! Когда он погиб, егерь, мужик суровый, не поверишь, плакал, словно женщина!