Модус Эффектора

Печально, что мне выделили всего несколько минут, в течении которых удалось лишь разглядеть участников истории и постараться запомнить их лица.

Елену мы увели в другую комнату, где сразу же задействовали яйцеобразный модулятор в качестве мобильного портала. Точнее сказать, задействовал Андрей, объяснив мне накануне, что у Охры монополия на использование этого прибора, который срабатывает молниеносно и без неприятных физических ощущений. Модулятора у нас всего два и управляющие разрешают эксплуатировать приборы в исключительных случаях.

Как только дверь за нами закрылась, Елена схватила Андрея за руку, пробормотав сквозь слезы: «Не губите». Но в следующую секунду прибор сработал. Медлить было опасно. Я видела ее глаза – совершенно детский потерянный взгляд. Я запомнила ее образ, цвет волос, цвет глаз, серо-голубое пальто и такого же цвета шляпа с пером. И пахло от нее немного розой и чем-то еще – ярко, сладковато—горько. Но это не походило на обычные духи – так веяло от всей ее одежды, от пера на шляпе, от рук в бежевых перчатках, от кружевного платка, которым она бесконечно утирала свои нескончаемые слезы. Позже Андрей сказал, что это, кажется, шафран, и это вообще одна из любопытнейших особенностей временных путешествий – запахи эпох.

Но это был конец ее прекрасной эпохи, ибо дальше Елену Кольцову—Мосальскую ожидало пугающее далекое будущее, незнакомые, непонимающие ее люди, объяснение ситуации как она есть, психологическая помощь в принятии происходящего, рождение ребенка, потеря его и переброс в другое время. Опять в другое, хотя все еще понятное для нее. А дальше длительная адаптация под наблюдением сотрудников Охры и конечно же небольшая работа с воспоминаниями. Их, насколько я знаю, не убирают окончательно, их просто прячут подальше, оставляя в качестве резерва.

Из нас двоих, сопровождавших ее до Охры, рассказать правду не уполномочили никого. Но вот тут-то я и запаниковала. Мы выполнили главное – отвлекли Елену и безболезненно развели пару. Ужасное вероломство! Но на этом все.

По инструкции, дальнейшее мое действие после исполнения роли мадам Магды – возвращение в свое время, где меня ожидал сбор некоторых данных, а это на несколько лет позже, но другого шанса у меня ведь могло и не быть, а потому этот план я готова была нарушить.

Передали мы Елену мужчине лет пятидесяти с длинной седеющей бородой и прихрамывающей женщине – смуглой брюнетке с красивым римским профилем, в темно-коричневом твидовом костюме. Прощаясь с нами, Елена рыдала, постоянно на нас оборачиваясь, но все больше обращаясь к Андрею. Возможно потому, что мое лицо укрывала вуаль и роль моя предполагалась холодной и безучастной.

Наши переходы и приспособления очень специфические и не подходят для обычных временных путешествий, какие пришлось испытать мне в своем государстве. Охринские проходы плющили усиленно – они проводили во времени, а потом меняли частоту биоритмов, таким образом, открывая перед нами другое государство – Охру. Настройка живых организмов за пять сотых секунды – это одно из последних изобретений этого государства. Потому—то отыскать его в обычных условиях практически невозможно. Почему практически? Потому что рождаются все же редкие уникумы.

В столовой Исследовательского Центра, куда мы прибыли, после проделанной работы нам полагался бесплатный и хороший обед. Вот где пришлось повертеться и втихаря пробраться на кухню. Лиловый поварской фартук оказал мне хорошую услугу и ноги сами понесли обратно – в Квантандрон4 под номером 2765, где мы и передали Елену нашим коллегам. Теперь, в этом фартуке, на мне никто не концентрировал внимание! Но что с того? Елену я не нашла. А ведь прошло всего минут десять… Зачем же так скоро? К чему такая спешка?

Андрей связался со мной по ксену5 и поторопил. Я поведала ему о своем желании остаться здесь, а в ответ он прочел мне лекцию о нарушениях и их последствиях, особенно суровых в отношении новичков. Да уж, рановато мне еще исчезать из поля зрения. Рискую потерять доверие руководства, а с ним и все возможности для поисков мальчика, поэтому единственное, что мне сейчас оставалось – искать ее следы в предполагаемых временах.

Как же так? Быть рядом и ничего не сделать. Выходит, что итог моей работы весьма краток. Мне известно время и частота, куда доставили мать ребенка, но вот куда распределили далее – неведомо. Хоть плач.

Быть может ответ на мой вопрос зашифрован в дневнике Илария или Загорского и я просто не вижу очевидного? А что, если к этим записям нужны ключи и их следует читать повнимательней? Ну что же – вооружаюсь лупой и, затаив дыхание, листаю дальше… Я уже вижу в дали тот дом, к которому должна была прийти. Его огни, освещенную дорогу и заветные ворота.

Глава 4. Кошкино: игра в Таро

Дневники Илария Бурмистрова, тетрадь 2

"В какой год отправили Елену, я даже не предполагаю. Меня же оставили здесь – в 1922 году, поселив далеко за Псковом, в глухой деревне с пессимистичным названием «Кошкино». Время мне выпало тяжелое. Все заботы сводились к поиску нормального пропитания. Хотя, признаюсь, в отличие от остального населения деревни, участь моя была весьма радужной. Мне полагался небольшой заработок за должность библиотекаря в крошечной избе-читальне, где проводил я два раза в неделю вечерние чтения утвержденных большевиками лекций. Темы лекций утверждались мрачные: от проблемы кормодобывания и кооперации до политического воспитания. Иногда я выбирал темы чтений на свой вкус, с удовольствием пересказывая и зачитывая слушающим произведения Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Но особой любовью у населения стали пользоваться романы Джека Лондона и приключения Шерлока Холмса, за которые я частенько получал выговор от сельского комитета в лице хромого руководителя Василия Петровича Кузнеца.

Скупой и хитрый партиец виделся мне простым приспособленцем. Стриженая на французский манер черная полоска усов придавала его стареющему лицу неприятную моложавость. Занудный и вездесущий Кузнец умел достать до печенок, дурно пах и любил себя, свою жадность и неряшливость. А я был вынужден подчиняться его распорядкам и терпеть назойливые нравоучения.

Работа помогала мне отвлечься от плохих мыслей и тоске по Елене. Книги уносили в мир чудесный, но нереальный. Читали подолгу, несмотря на плохо отапливаемое помещение и дефицит света. Иногда собирались при одной лучине, но немногочисленная моя публика была так поглощена происходящими в книге событиями, что боялась шелохнуться. Лишь теперь я понимаю, что для них это равносильно появлению кинематографа. Ничего подобного они раньше не слышали. Как все же удивительно устроен человек. У него есть насущная и врожденная потребность в работе воображения и душевных движениях.

Село едва выживало от свалившихся налогов и неурожаев. Но когда с продовольствием стало получше – появились семена и корма для животных, а затем и хорошие лекарства. Люди повеселели, а долгожданные наши беседы стали проходить при свечах и керосиновой лампе. Вскоре нас порадовали и электричеством. Из рациона ушла постоянная ботва и полусырой хлеб. Вместо вечно гнилого кваса крестьяне стали позволять себе кислое молоко и даже компот. Большевики умерили свои аппетиты, урезав бесконечное изъятие продуктов и животных для нужд святой партии. Дышать стало легче! В наш светоч культуры потянулись дети и молодежь. Репертуар книг расширился. Но и моя работа над рукописью Гаврилы Загорского неожиданно продвинулась в удивительном направлении.

Я тосковал по прежним временам, по жене моей и нашим добрым друзьям. По интересным моему уму беседам, хорошей музыке и хорошему чаю. Не так уж много хотел я для счастья. Порой лишь самого главного – видеть супругу. Большее же удовольствие я получал даже не от избы-читальни с моей духовной потребностью созидать и обучать, а от погружения в желтые, истертые почти в прах листки рукописи. Они потрясали разум, жестоко и безвозвратно перечеркивая все добытые собственноручно знания и сроднившиеся с восприятием себя и мира убеждения. Череп трещал от того, что прочел я в едва разборчивой старой писанине, но это меньшее, что постигло меня. Наибольший удар был нанесен иллюзии миросуществования. Причем не только моего, а человеческого вообще. Именно тогда я понял нечто важное: все теории и мировоззрения – религиозные, философские и даже научные – есть парализующий развитие нашего мышления инструмент. Потому что рамки моего восприятия действительности раздвинулись неудержимо. Я знал все и одновременно ничего. Ведь чем больше я понимал, тем больше возникало вопросов. Однако все то, что понимал я прежде, казалось теперь кукольным театром, и возвращаться к нему нужды я не видел.

Осмелюсь предположить, что прадед мой состоял в организации чрезвычайно закрытой. Да и организация ли это? Мне известно лишь, что есть люди, узнавшие об основах всего и буквально руками создающие новое бытие. Есть должности, имена, деятельность. Есть понятия, не воспринятые моим интеллектом, что чертовски досадно. Но то, что я понял, дало мне богатейшую пищу для размышлений и потребовало сторонней информационной и практической поддержки. Мне требовались книги. Однако даже выбраться в Псков в хорошую библиотеку, весьма непросто, не говоря уже о Петрограде.

Те же, кто с какими-то, так и не понятыми мной еще до конца, намерениями, отправили меня сюда, навещали мое бедное жилище четко раз в месяц с одной целью: задать несколько вопросов и повторить уже заученные мной наизусть правила и запреты. Выезжать отсюда мне никуда не разрешалось. Имя жены и свое настоящее имя нигде и никому не называть, фразу "не рождённый сын" не произносить и учиться вести себя как пролетарий, оставив свои дворянские привычки.

И что оставалось мне делать? Ведь список необходимой литературы пополнялся чуть ли не каждый день. Учебники по физике и высшей математике, книги по механике и инженерному делу, труды о космосе, работы Успенского6 и Бехтерева7.

Я поверил в то, что прочел в работе Загорского, потому что это единственное, что в моем понимании имело смысл и логично вплеталось в любое явление этого мира. Расшифровать рукопись я считал ребячеством по сравнению с тем, что домыслил в ее содержании и что выстроил в своем воображении. Несчетное количество раз я вчитывался в ее строки, пока не обнаружил тот самый угол зрения, тот волшебный ракурс, с которого открылись мне картины описанного.

Как Загорский и говорил, в его работе делался акцент на мозговой связи между донором биоматериала и его получателями, в данном случае подопытными. У меня, к сожалению, не имелось такой возможности – проверить столь потрясающее открытие на практике. Оставалось додумывать буквально в уме и пользоваться в опытах тем, что мне доступно. А это совсем немного. И я пошел с другого конца этого эксперимента – с его результата, представив, что факт передачи команд на расстоянии давно известен и очевиден. Это давало мне возможность найти причину столь загадочного обмена информацией. Так я предполагал. На практике же все оказалось намного сложнее. Порой я по несколько месяцев не понимал, что делаю и чего жду. А порой я оставлял это все и просто гулял по лесу. Изучал разнообразие местных ягод и грибов, с наслаждением при этом забывая о своих проблемах и, как ни странно, об исследованиях тоже.

Кто бы мог подумать, что я буду любить простоту и находить красоту и умиротворение в самых скромных пейзажах и в самой бедной и убогой жизни. Временами я был откровенно счастлив и совершенно не понимал, зачем человеку куда-то торопиться, пробивать себе дорогу по службе, мечтать о больших деньгах и роскошной жизни. По мне так нет ничего прекраснее и благостнее тихого заката в любое время года, природы в ее естестве и отсутствии всякой суеты.

И вот однажды наслаждение тишиной так увлекло меня, что я далеко забрел, не заметив в отрешенности, как скоро стемнело. Сумерки то оставались не замечены мной, то как-то сразу меня напугали, заставив шарахнуться не по той дороге. Я ни разу не бывал здесь, отчего сильно разволновался, зная по рассказам односельчан, к чему приводят такие неожиданные изменения в лесу. Заканчивается это всегда одинаково. Вернуться из леса в такой ситуации везет не всем.

Я никак не мог вспомнить, как оказался на незнакомой мне тропе, так как ходил всегда одним и тем же проверенным маршрутом. Теперь же я просто стоял среди темнеющих деревьев и, боясь неправильно сориентироваться, долго размышлял и прикидывал, откуда пришел и куда мне двигаться дальше.

Неожиданно меж стволов что-то сверкнуло. Я, было, испугался, но, раздвинув прохладные тяжелые ветви, обнаружил, что почудившийся блеск – это светящиеся окна, ибо взору моему из темноты предстал невиданный и неслыханный здесь ранее дом. Широкая проторенная тропа вела к самому его крыльцу. И радовало это немного, так как означало, что я наверняка заблудился. Ведь прежде на моем пути никакого дома не встречалось.

Деваться было некуда – вокруг стремительно темнело, и, вопреки сомнениям, я направился к ярко манящему и пугающему одновременно жилищу. Глаза мои попривыкли к наступившим сумеркам, и вместо ожидаемой избенки, а то и простой хижины, в сгустившейся вечерней темноте я обнаружил высокий, с балясинами вдоль крыльца терем. И вот уж трусость коснулась моего сердца. Ведь как бы безнадежно я не потерялся, но долгим путь мой не казался, а значит зашел я все же не так далеко. Однако ни о чем подобном в этих местах я не знал. Ни намеком, ни полусловом, ни краем уха, ни в ярких кошкинских сказках не доводилось мне слышать о предпочитающих лес деревне зажиточных хозяевах. Хотя в нынешнее время перемен дом этот вполне мог принадлежать какой-нибудь, одной из сотни, организации или комитету. Клуб, лагерь, школа… Не осталось нынче в природе зажиточных хозяев. А посему, так как блуждать я уже устал, а на волков нарваться не хотелось, я решился и направился к крыльцу.

Вишневые пятна крупных, закрывшихся к ночи цветов сочно вырисовывались под самым окном. Я не спеша поднялся по скрипучим ступеням и, с минуту помешкав, постучал-таки в дверь.

Ни приближающихся шагов, ни какого-либо движения внутри дома я не услышал. В следующий раз я постучал сильнее и прислушался. Либо хозяева крепко спали, либо в доме никого. Делать нечего, выходит не судьба заночевать мне в лесном тереме. Однако ночь меня страшила, и я решил остаться здесь – на крыльце – до самого утра. Все же лучше, чем ничего. Ну а если и обнаружат меня, авось не прогонят.

Сам не знаю зачем, но напоследок я просто толкнул дверь, и к моему удивлению, она открылась. Заперто не было. Я счел это добрым знаком и вошел. Комната внутри терема предстала лишь одна, но очень большая и имелся второй этаж, куда вела простая, но тяжелая лестница. Интерьер оказался не богатым. Большая печь с прислоненным ухватом, прямоугольный стол, застеленный белой скатертью с вышитым по центру орнаментом, несколько новых табуретов вокруг стола, лаковый шкаф с посудой и больше ничего. Я хотел подняться на второй этаж, но передумал и позвал хозяев. Однако мне снова не ответили. Сделав вывод, что хозяева, скорее всего, отлучились недалеко и ненадолго, я снова вернулся к идее выйти за дверь и ради вежливости подождать их на крыльце. Бродить по чужому дому без приглашения, по мне, так равносильно преступлению. В конце концов меня могли принять за вора.

Но как только я направился к двери – с порога донеслись голоса. И вот тут-то, сам не понимаю, почему, но я запаниковал и заметался. Я испугался быть обнаруженным вот так и нырнул в единственный темный угол этой комнаты – под лестницу, ведущую на второй этаж. Здесь оказалось довольно просторно, и я прижался к самой дальней стене, очень надеясь, что меня не обнаружат.

Дверь отворилась, и по голосам я понял, что вошли двое мужчин. Один немного картавил, говорил много и складно. Второй выдавал редкие фразы, но голос его звучал неприятно. Словно он фальшиво пел, отчего показался личностью уголовной.

– Семен, ты не понимаешь одного, – говорил словоохотливый, – что все люди до единого хотят много лишь двух вещей – хлеба и зрелищ. А некоторые готовы продать за это и родину и семью. Проходи! Сейчас мы с тобой соорудим яичницу с салом!

– Станете топить печь? – с хрипотцой спросил второй. – Один черт – холодает!

– Нет, топить не стану. Но у меня есть керосинка. Очень уж я голодный!

Далее последовали говорящие за себя звуки. По ним можно было понять, что отворили шкаф, загромыхали в нем посудой, поставили что-то звонко, отодвинули табурет, чиркнули спичкой, замурлыкали под нос песню. Какой-то знакомый, легкий мотивчик. Затем осталось только тихое булькотание песни, и через некоторое время потянуло характерным запахом керосинки. Кто-то из двоих довольно громко потер руки и на сковороде шумно зашкворчало.

– Что же это ты разложил? – послышалась картавая речь и удивленный присвист. – Королевская игра?! Или мне изменяет память? Это странно, Семен!

– Отчего же, Алексей Петрович? Разве уставом партии запрещены игры в карты?

– Да нет, голубчик, это совершенно ни к чему! Меня удивляет то, что этим вооружен ты.

– Жаль… Что недооценили.

– Постой, ты намереваешься играть со мной?

– Да просто руки уже чешутся.

– Выходит, мои пристрастия тебе известны?

После столь странного диалога я не на шутку задумался. как-то уж слишком серьезно они говорили об обычной карточной игре. И вообще они стали говорить странно. Но, не стану отступать, просто приведу весь диалог по памяти.

– Моя колода редкая и я не каждому ее показываю.

В комнате запахло жареным, и я тут же почувствовал легкий голод.

– Постой, я яйца разобью, и начнем-с, раз уж ты так настроен. Хотя удивил ты меня не мало. Картежника в тебе я не видел.

– Всех моих занятий вам не сосчитать.

Послышался звук разбиваемых яиц и шкворчание стало глуше.

– Ну что же, – после нескольких секунд молчания снова заговорил Алексей Петрович, – королевская так королевская. Я к твоим услугам.

– Ну так вот вам номер первый, Алексей Петрович! Откровение белого храма! – с азартом воскликнул Семен, и мое любопытство взяло верх.

Я оторвался от темного угла и прильнул к ступеням лестницы, вернее, к прорехам между ними. Картина нарисовалась воистину лубочная. В центре стола восседал вихрастый брюнет лет тридцати пяти, сильно похожий на цыгана и неторопливо, с видом человека, совершающего таинство, выкладывал на стол большие пестрые карты, которые показались мне не столько игральными, сколько гадальными.

Справа от него стоял мужчина удивительно колоритный. В белой косоворотке, рыжеватый, лысоватый и с маленькой аккуратной бородкой. кого-то он мне навязчиво напоминал. За спиной у мужчины, на табурете, стояла красно—коричневая допотопная керосинка и ярким длинным пламенем лизала большую черную сковороду. Золотой свет от похожего на праздничную шаль с бахромой абажура делал цвет кожи чернявого неестественно терракотовым и поигрывал каким-то камнем на левой его руке, взрывая периодические сверкания такой силы, что мне даже на расстоянии резало глаз.

У рыжего не блестело ничего, кроме лысины, зато взгляд его юрких глаз с прищуром неотрывно всматривался в разложенные на столе карты. И по взгляду этому я понял, что не в карты они играют, а совершают что-то неведомое мне, отчего слова их обрели в моем сознании еще более загадочную форму. Он даже не присел за стол. Карты себе не взял. Что же это за игра получается? Однако с выводами я поспешил, так как через несколько минут Алексей Петрович выключил керосинку и уселся напротив Семена, прямо спиной ко мне, загородив в итоге все происходящее меж ними. И мне снова оставалось только слушать.

– Король мечей? – услышал я картавую речь и обомлел. Они играли картами Таро! – И что мне с того?

В голосе рыжего послышались нотки обиды.

– Берите его прямо здесь и сейчас!

– Ну как же… – печально произнес Алексей Петрович, – у меня лишь Богодельня.

– Так все плохо? Но ведь посмотрите, Алексей Петрович, на месте золотого храма император! И король мечей открывает вам к нему дорогу. Именно вам! Всмотритесь! Вслушайтесь!

– К сожалению, голубчик, эта сила не моя! Вот она, видишь? Она мне мешает.

И рыжий звонко шлепнул картой по столу.

– Но есть храм серебряный. В нем ждет вас маг. Он справится с любой силой, направив ее не против вас, а к вам. Доверьтесь ему.

– И где же вы, Семен, были раньше с вашим магом? Ведь моя карта давно бита.

– Нет, Алексей Петрович, не сдавайтесь! Я даже знаю путь к королеве мечей!

– Я повторяю – моя карта бита. Но ради любопытства, позвольте узнать, откуда вы взяли королеву мечей?

– От шута, Алексей Петрович! Вот он – в храме цвета охры.

И все же не могу не прерваться и не описать свои ощущения в тот момент. Ведь именно после этой фразы я окончательно понял, что они не в карты играют, а секретной информацией обмениваются. А еще мне показалось, что они не осторожны, ведь даже я догадался о происходящем.

– Ну и каков же расклад вокруг этого короля? – с каким-то нетерпением в голосе поинтересовался Алексей Петрович, личность которого все же всплыла в моей памяти, но настоящее его имя на страницах своего дневника я писать не стану.

– Пажей много, Алексей Петрович! Имеются и рыцари. Но все ставки делались на вашу карту.

– Я пас, Семен. И давай-ка ужинать. Яичница стынет и это интересует меня сейчас больше, чем единственная карта под моей рукой. Карта жертвы. Повешенный.

– Неужто вы готовы ей играть?

– Конечно, нет. Признаюсь, что ваш король заинтриговал меня.

– Ну так давайте переиграем! Хотя… я вижу у вас две карты, а не одну.

– А, эта… Карта смерти, мой друг! Как не крути…

Заколдованный их разговор начал уже выпадать из тисков моего внимания, снабдив идеей фикс о смысле всей этой игры, как вдруг над моей головой раскатисто скрипнула ступенька, и сердце мое подпрыгнуло от неожиданности. Я вздрогнул, увидев, как колышется над ступенями подол длинного черного платья. Я внутренне заметался, когда мягкие, золотистые туфли остановились и повернулись носами ко мне. Бежать теперь уже поздно, и я услышал над собой женский голос:

– Отчего же вы здесь?

Она говорила немного с акцентом, но мое сознание уже влюбилось в ее некрасиво произносимые слова, потому что глаза мои утонули в ее ослепляющем лице. В тот момент я даже подумал, что наверное она с другой планеты.

Бархатный лиф платья удачно оттенял ее смугло-золотистую кожу, глубоко коричневые волосы небрежными волнами расплескались по плечам, тонкие черты лица мог бы, наверное, лучше описать художник или поэт, а я лишь жадно вкушал взглядом. Тонкие руки царственно покоились на высоком округлом животе. Женщина была беременна. От одного ее вида я тут же забыл про страх и потерял дар речи.

– Я… Я… – непростительно запинаясь, пытался я ответить хоть что-то вразумительное, но оказалось, что сказать ей мне нечего.

– Мадам Ядвига, вы проснулись? – с удивлением обратился к ней Алексей Петрович. – А у нас как раз роскошный ужин поспел.

– А что этот господин оставили здесь?

– Какой господин, Ядвига? О чем вы?

И тут я понял, что мне необходимо либо бежать, что выглядело бы смешно, либо придется объясняться.

– А… я… заблудился в лесу, – начал я улыбчивые объяснения перед красавицей, но ко мне уже приближался растерянный Алексей Петрович. – Заблудился! – утвердительно повторил я ему. – Набрел на ваш дом… Я стучал, стучал… Дверь оказалась открыта, а идти мне некуда, ночь… Я вошел, никто не отозвался, а тут вы вернулись.

И в этот момент я увидел, как мои объяснения терпят фиаско перед лобастой логикой рыжебородого, а потому замолчал.

– И… что же вы? – с подозрительным прищуром следя за выражением моего лица, решил допытаться Алексей Петрович, но подошедший Семен совершенно сбил меня с толку. Его широкие, длинные, как у египтянина, брови при виде меня удивленно поползли вверх.

– Вот это да… – негромко произнес он и видимо тут же пожалел о сказанном.

Алексей Петрович реплику его уловил и хлестко одарил меня тяжелой порцией очередного подозрения.

– Я не понимать, – вмешалась Ядвига, – господин гость или вор?

– Господин грибник, – с извиняющейся улыбкой пояснил я и опустил глаза к стоящей у моих ног полной грибов корзине. – И я заблудился.

– Надо проводить! – резко скомандовала Ядвига Семену и тот как-то нехотя кивнул.

– Что-то не так? – видя его замешательство, спросил рыжебородый.

– Нет, нет, Алексей Петрович, все в порядке! – оживился Семен и, больно ухватив меня выше локтя, спешно подтолкнул к двери. – Я провожу. Вы верно из Кошкино? – обратился он ко мне, но я успел заметить, как левый, черный как уголь его глаз подмигнул Алексею Петровичу, что лишь подкрепило мою догадку.

Мне не стоит напоминать, как и почему я очутился в Кошкино, а потому и заговорщицкий вид этих двоих и их замаскированная игра в карты поведали мне о многом. Главным образом, я понял, что один из них если не геот, то уж точно послан сюда следить за мной. Удивление Семена выглядело слишком откровенным. Он знал меня, а вот я его нет. Но он скрыл это, значит не хочет выдавать себя. Ну, если только у меня еще не развилась паранойя.