Златая цепь

Загорский пояснил, что ответ на мой вопрос отчасти кроется в загвоздке с портретом, вернее с этим трюком, а я просто не вижу очевидного, да мне еще и рано что-либо видеть, но на этом тема для меня закрыта. Ну что же – нет, так нет. Больше вопросов я не задавал. Тем более, что мы приближались к вокзалу и сердце мое взволнованно колотилось.

Глава 3.

«Поезд до Петрограда шёл полупустым, хотя из-за разнообразных голосов рассаживающейся публики впечатление складывалось обратное. В богатом, почти императорском купе, на столике, в модном, с позолотой стакане, стояли живые, свежие васильки. Я подумал, что здесь, вероятно, обходительные и приветливые кондукторы, но от внимания моего не ускользнула тень тревоги на лице Гаврилы, когда и он увидел этот живописный букетик. Заметив мой взгляд, он тут же переключился на происходящее за окном, а после и вовсе задернул шторки. На стол Загорский небрежно бросил свой синематографический предмет, экран которого тут же вспыхнул голубым светом.

Я рискнул взять его в руки и внимательно изучить. Мне было интересно, что же это за хитрое и универсальное приспособление из будущего.

– И куда же мы направляемся теперь? – решился я спросить, тут же получив ответ, что мы едем к месту моего нового проживания, где все уже давно готово.

Потом я посетовал на неприятное и неотвязное ощущение местности и окружающего. Мне все время казалось, что я в другой стране.

– Это нормально, – подбодрил меня Гаврила. – К тому же прошло всего пятнадцать лет. Я бывал в гораздо более отдаленных временных радиусах. И первые ощущения вызывали у меня шок. Чувство это сравнимо с глубоким погружением под воду. Абсолютный дискомфорт, оставивший дурной след в дебрях моей психики. А потому перемещения во времени я не люблю. Поверь мне – предвкушение временных путешествий гораздо приятнее самого процесса. Напутешествуешься – поймешь. Но ты будешь поражен.

– А я должен буду побывать еще где-то?

Загорский ответил, что это суждено мне неизбежно. Тогда я нарушил свое обещание и попросил его поговорить о Елене, на что получил резкий отказ и гневный взгляд. Мне показалось, он считает меня мягкотелым, а этого мне не хотелось. И он снова предупредил, что никогда больше я не должен по своей инициативе поднимать эту тему. В ответ я необдуманно решил возмутиться, на что Загорский зевнул и гневно стукнул по столу ладонью.

– Я сейчас уйду, а ты останешься! – неожиданно грозно заявил он, сильно меня удивив. – И можешь говорить о супруге и не родившемся ребенке сколько угодно! С кем угодно! Можешь даже ринуться на ее поиски! А я просто умою руки и спокойно отправлюсь восвояси. Так как меня ждут действительно важные дела, которые пришлось отложить ради вашего спасения! Ты готов?

Да, я, конечно же, хотел вернуться! Я хотел найти Елену и что бы все стало как прежде. Я снова, в который раз уже, сильно пожалел, что согласился на эту непонятную мне до конца авантюру. Радуясь хоть мизерной возможности все вернуть, я пробубнил о том, что самостоятельно вернуться в свой год не могу и где теперь Елена – не знаю. Скверное выражение лица Загорского после этих размытых и малодушных реплик заставило меня устыдиться происходящего, но и тогда желание все повернуть вспять взяло верх.

Желваки на скулах Гаврилы туго задвигались.

– А то пошел бы ее искать?! – сдерживая гнев, поинтересовался он и нервно забарабанил пальцами по столу.

Я сказал, что да, пошел бы и Гаврила сурово сдвинул брови, не понимая вероятно, зачем тогда вообще я дал согласие на все происходящее теперь.

– Сам не знаю…, – пролепетал я. – Наверное ты владеешь силой внушения. Мне кажется, что вы все ей владеете.

– Я могу тебя вернуть, если хочешь, – видимо окончательно на меня разозлившись, предложил он и уставился в свой экран. Неожиданно оттуда донесся женский голос, который порекомендовал пока не выходитьна связь, но Гаврила грубо перебил женщину.

– Иларий отказывается от дальнейших действий! – сурово отрапортовался он стеклу, не глядя мне в лицо.

– Да, возможно ли все вернуть?! – громко и совершенно глупо крикнул я. – В мою жизнь грубо вмешались и что бы там не было, но считайте, что я иду на попятную!

В ответ последовала длительная пауза.

– Вернуть все обратно? – попросил разрешения Загорский.

И голос ответил. Устало и печально.

– Ну что же… Вернуть так вернуть. Но рукопись заберите. Она нам понадобится.

Я был так счастлив в эти минуты. Так, словно с меня сняли тяжкий, непомерный груз. Я благодарил, извинялся, оправдывая себя тем, что не подумал хорошо, что растерялся. Мне не терпелось поскорее оставить этот тяжелый для моего сердца поезд, все происходящее сейчас и вернуться в свой тихий, желанный 1907 год.

– Ах, Иларий, Иларий,– укоризненно качая головой, упрекнул меня Загорский. – Ты не ведаешь, что творишь… Но будь по-твоему.

И как только он это сказал, радость моя закончилась, так как в купе стало происходить что-то фантастическое. Все предметы вокруг отчего-то поднялись в воздух и медленно поплыли по кругу, в объединяющем их завихрении. Я не успел сообразить, в чем тут дело и в спешке ухватился за взлетающую чашку с чаем. Моя реакция показалась забавной, но происходящего я не понимал, а потому испуганно вскрикнул.

– Поздно! – не то торжественно, не то предупреждающе прокричал мне в лицо Загорский и взгляд его показался мне на тот момент взглядом сумасшедшего. Мне не на шутку стало страшно. Однако же ему, как мне ясно виделось, стало страшно не меньше, но он был рад наверное, что летающие вокруг предметы могут помешать моему нежелательному уходу. – Они уже здесь!

Эти его слова прояснили передо мной странность происходящего и, догадываясь, о ком он говорит, я все же решился уточнить.

– Кто?! – последовал мой совершенно риторический вопрос.

– Геоты! Я ведь говорил тебе, что они выследили тебя и ты в опасности!

Ну наконец-то мне назвали тех, кому так приспичило на меня охотиться – геоты! Самое время спросить, кто же они такие. Однако очень странно, что появились геоты именно тогда, когда я намеревался уйти, а потому я снова подумал о хорошо сколоченном блефе.

– Ну нет! – крикнул я, решив, что сдаваться нельзя. – Я больше не куплюсь на эти уловки! Летающей мелочью меня не напугать!

– Окстись, Бурмистров! – грубо одернул меня Загорский, как провинившегося школьника и достал из внутреннего кармана пиджака два небольших, похожих на карандаши, предмета с тонким, стеклянным корпусом и темно-синей жидкостью внутри. Повернув верхнюю часть одного из них, он ловко выдвинул короткую, едва различимую иглу и я понял, что передо мной разновидность медицинского шприца. Качнувшись от толчка тронувшегося наконец поезда, готовый нанести неведомый укол, Загорский сделал ко мне шаг, но я быстро ухватил его за запястья и оттолкнул.

Кажется, я прокричал, что не позволю обращаться со мной подобным образом, на что Гаврила выдал обрывистую и взволнованную речь о целях безопасности. Воронка из вертящихся предметов быстро набирала обороты, превратившись теперь в сплошную круговерть и брошенная мной чашка взлетела-таки вверх, а выплеснувшийся из нее чай потерялся в расширившемся и завывающем вихре.

Дальше произошло нечто совершенно невероятное. Потолок купе стало засасывать в воронку так, словно он жидкий. По мере разрастания завихрения нарастал и мой страх. И тогда я отбросил все сомнения и ринулся к выходу. Но за дверью спасения не было. Там царила серебристая пустота – страшная, бесконечная… Я каждой клеткой кожи ощутил вдруг падение в эту бездну. И я благодарен счастливой случайности, что не шагнул туда сразу, но пока созерцал ее бескрайний, кричащий смертью в моем сознании блеск, Загорский успел рвануть меня обратно.

– Слушай, Иларий! – сбивчиво и взахлеб заговорил он и я наконец понял, как ему страшно. – Мы не успели! Сейчас начнется такое, что лучше бы тебе не видеть! А еще лучше не родиться вовсе! Ни мне, ни тебе! Это геоты! Не переодетые, не очеловеченные, не сотрудничающие с нами изо дня в день, это настоящие геоты!! Подлинные! – Загорский воткнул иглу шприца себе в плечо, прямо через пиджак и быстро ввел содержимое. Затем отбросил использованный и выкрутил иглу все еще зажатого в руке второго шприца. – Это, чтобы заблокировать и защитить разум от их воздействия! Иначе ты умрешь от того, что увидишь! Слышишь меня?! Доверься мне! Ты для меня важнее меня самого! В противном случае меня бы здесь не было!

В горле у меня пересохло, от ужаса я не чувствовал и не осознавал свое тело и, с трудом сообразив, о чем кричит мне этот человек, наконец решился и подставил руку под укол.

Ткнув меня иглой в плечо, Загорский снова упал, поднялся и схватился за ушибленную о край стола голову. Я увидел на его руке кровь и с ужасом поднял глаза на превратившуюся во вращающийся под потолком шар воронку. Она, как мне показалась, гудела жутким женским голосом, но в следующую же секунду гул прекратился и шар моментально распался на собранные в нем вещи. Они падали куда попало и я прикрыл руками голову. Когда же поймал на себе полный ужаса и рокового красноречия взгляд Гаврилы, страх обездвижил мое тело. Стало так тихо… Неужто все закончилось? Я попытался подняться, чтобы снова выглянуть за дверь, но не смог.

– Я не советую, – совершенно механическим голосом предупредил меня Загорский.

– Нет? – одними губами спросил я и Гаврила отрицательно покачал головой.

Я не слышал ничего. Тишина за дверью висела мертвая.

– Сиди смирно! – не смея пошевелиться, снова предупредил Гаврила и я прислушался к этой мертвой тишине. Она словно переливалась из одной части моего мозга в другую, она убивала всякую мысль о жизни, она звенела… Да, именно так принято называть абсолютную тишину. Она звенела моими нервами, моими фибрами. Я подумал, что это обратная сторона всего – и жизни, и смерти. Страх навалился черным, непосильным для моей души грузом и принялся стремительно расти. Загорский не сводил с меня глаз, паника накрывала с головой. Пытку страхом переживал сейчас и он. Я понимал это по его плотно сжатым губам.

На мгновение мне показалось, что у двери кто-то стоит. Я хотел было повернуть голову, но Загорский опередил мое желание.

– Не смотри, – едва слышно предупредил он. – Они здесь. Умоляю тебя – не смотри…

Смотреть? Нет! Ни за что! Я закрыл лицо руками и отвернулся к стене, вспомнив детское желание спрятаться с головой под одеяло. Но даже закрыв глаза, я каким-то внутренним зрением ощущал, что кто-то стоит рядом и вот-вот коснется меня, схватит за руку, скажет что-то страшное… Кто-то не вмещающийся в моем сознании, способный сломать мою психику, а быть может и лишить жизни – единственного дара, данного каждому живущему. Дара тепла, любви, надежды… Я теперь вдруг понял, что значит отнять жизнь у кого бы то ни было… Это лишить его единственного света в этой ледяной, бесконечной бездне НИЧЕГО.

Переваривая рой навязчивых мыслей и ощущений, я пролежал так несколько минут к ряду и лишь когда услышал размеренный, успокаивающий стук колес поезда, и осознал вдруг, что несмотря ни на что, он все же движется, лишь тогда страх стал понемногу отпускать меня из корявых своих объятий. До слуха моего, как нечто невероятное, донесся обычный шелест газеты и мой внутренний голос стал смелее, шепнув изнутри: "Посмотри. Ну посмотри же". Не чувствуя больше не единого намека на прежний страх, я открыл глаза. Напротив сидел совершенно незнакомый мне, красивый брюнет с ярко-голубыми глазами и мирно читал газету, изредка на меня поглядывая.

– Уснули? – тут же спросил он, как только наши взгляды пересеклись. – Да вы лежите, лежите. Верно устали. Дело уже все равно к вечеру. На месте будем только утром.

Ровным счетом ничего не понимая, я произнес первое, что пришло мне в голову.

– Вы кто?

На что мужчина удивленно приподнял бровь, а я подумал, что, быть может, и в самом деле уснул? Но куда же подевался Загорский? И почему я не помню этого человека? А если это и есть то самое воздействие на сознание, о котором предупреждал Гаврила?

Но то, что я услышал, загнало меня в тупик собственной памяти.

– Что с вами, Иларий? Вы, я смотрю, крепко заснули.

– Наверное, – держа себя в руках, ответил я. – Не могу вспомнить ничего… Такое бывает…

– Соглашусь, бывает. – Мужчина отложил газету в сторону и мне в лицо, как от лампы, хлынул свет его белоснежного костюма с ярко-оранжевой бабочкой и оранжевым платком в кармане.

Этот щёголь вызвал во мне взрыв антипатии и заставил насторожиться. Я отказывался верить в провал памяти и крепкий сон. Я извинился и расспросил брюнета о ехавшем со мной мужчине – худощавом, в очках и темно-сером пиджаке. Но брюнет удивил меня снова, напомнив, что мы с ним вместе сели в Москве и никого другого рядом со мной он не припоминает.

– Вы сказали, что у вас жена в положении и вы везете ей подарки, – уверенно добавил он, странно поводя своими большими, красивыми глазами.

Я почувствовал себя совершенно потеряно, а потому, решив обследовать соседние купе, взял саквояж, вызвав этим недоверчивый взгляд брюнета.

Что только не передумал я в это время. И что это гипноз, и что обычный сон. Но если все это сон, то каким образом я очутился в поезде?

Я заглянул в купе рядом. Там расположились две полные дамы. Весьма похожие. По-видимому, сестры. В следующем купе я обнаружил пару молодоженов, в третьем ехали военные. Ни на одной полке этого вагона Загорского я так и не нашел. Но у меня оставалась надежда. Ведь есть и другие вагоны. Однако стоит ли искать его, не понимая до конца, что происходит – сон или явь?

Я спешно вошел в уборную, запер дверь и открыл свой саквояж. Конверт с паспортом лежал на месте. Дрожащими руками я достал свой новый документ и открыл его. "Петр Алексеевич Розов"– значилось под фотографией и дыхание у меня перехватило. В таком случае я не мог понять, почему этот фанфарон на соседнем месте назвал меня Иларием? Кто он, во имя всего святого?!

Я направился обратно и, немного помявшись под дверью, решил, что самое лучшее, что можно предпринять в этой ситуации, это вернуться на свое место, закрыть глаза и, может быть, произойдет чудо… А если я в своем времени? Если мои мольбы услышали и вернули меня обратно? Но тогда я должен ехать в Москву, а не в Петроград. Сердце мое радостно забилось в надежде на подобный поворот и я смело вернулся в купе.

Брюнет увлеченно смотрел в окно и помешивал в чашечке кофе. Сложенная газета лежала на краю стола. И тут только я вспомнил про васильки – они пропали. Но это понятно… После той воронки все разбросало не пойми куда. Однако остальные принадлежности и мелочи купейного интерьера располагались четко на своих местах, словно здесь и не бушевал вихрь полчаса назад.

Брюнет посмотрел на меня так, будто знал очень давно и снова уставился в окно. Там, в пунцовых лучах стелющегося по самой земле солнечного света, огнем горела широкая река. Зрелище потрясающее, глаз не отвести.

Пользуясь моментом, я бросил взгляд на дату газеты. Двадцать седьмого ноября 1922 года. Мне оставалось надеяться на чудо. Но лишь только я присел поближе к окошку, лишь только собирался закрыть глаза, как в купе постучали. Заглянула девушка со стриженными выше плеч волосами, улыбчивая, в лиловом платье.

– Простите, – обратилась она ко мне, – можно вас на минутку.

– Конечно, – ответил я, приготовившись внимательно ее слушать, но девушка поманила меня рукой. Я тут же последовал за ней, вызвав этим заметное раздражение в моем новом попутчике.

Мы проследовали в ее купе и она назвалась Дуней. Купе было большое, специальное. Ехали они всей семьей. Молодые еще супруги с дочкой лет трёх, двое подростков – девушка и юноша, а ещё упитанный, очень подвижный мальчик. Все они оказались сестрой и братьями молодожена. Девушка же, пригласившая меня, помогала паре с ребенком и кажется мне, находилась с ними давно, так как почиталась, как член семьи.

Стоило нам войти, как лица их просияли трудно скрываемой радостью, причина которой мне не ясна. Но что самое поразительное – они знали меня и мое новое имя. В силу переполнявшей мысли тревоги рушить подобную иллюзию я не стал, решив, что вернее будет просто наблюдать и впитывать полученную информацию. Возможно, она окажется полезной.

Хотя, стоит признать – семейство выглядело странно. Но геотами – врагами, о которых упоминал Загорский, назвать их я не мог никак. Однако… много ли я знаю геотов? Ровным счетом ни одного… Они сразу назвали меня Петром и рассказали свою печальную историю о том, что дом их сгорел и жить им теперь негде. Отец пропал, двое младшеньких – брат и сестра, а так же мать, умерли от неизвестной болезни, а тетя Настя все еще тяжело больна. Они вели свое повествование так, словно я должен понимать их и хорошо знать всех, кого они назвали. Перечить им я снова не стал. Они спросили, куда я еду и почему один?

Я сказал, что еду в Петроград, что очень их удивило – они уверяли меня, что поезд этот идет в совершенно в другом направлении. Из их поверхностного, обрывистого рассказа я понял, что они считают меня своим дальним родственником. Иначе отчего им спрашивать, как умерла их мать, введя меня этим в полный ступор. Не зная, что ответить, я деликатно поинтересовался о цели их путешествия.

И вот тогда, после моего вопроса, лица их странно изменились и беспросветная печаль поразила всех, даже трехлетнего ребенка, на которого, вероятно, действовало настроение родителей.

– Нам надо переселиться, – пояснила женщина так, словно сама себе пыталась объяснить, куда направляется. – Мы не хотим, но пришло время. Ты можешь поехать с нами, – добавила она и попыталась улыбнуться. – В противном случае ты умрешь.

И вот тогда я обрадовался, поняв, что им тоже известно о неведомой опасности, раз уж они принялись меня предупреждать и тут же спросил их о Загорском – не видели ли они его? На что получил ужасный ответ, что скорее всего он уже умер. Им казалось, что они от кого-то слышали эту весть.

Страх накатил на меня с новой силой и, решив еще раз испытать их осведомленность, я спросил про геотов.

На лицах семейной пары отразилось полное недоумение. И словно для того, чтобы уйти от неудобной темы, Дуня предложила мне пирог собственного приготовления. Ох, и вкусным же он оказался! Если бы не странная начинка, которую я сразу и не углядел. Обугленные, детские пальчики показались мне внутри пирога. Сначала я подумал, что у меня что-то со зрением, но присмотревшись, увидел картинку яснее и, поперхнувшись куском, выплюнул все на пол. Тарелку с оставшимся пирогом я швырнул об стену и гневно оглядел это милое, лиловое семейство. А я-то все гадал, что за странный копченый привкус? Боже, где твои глаза?!

– И чем это вы меня потчуете?! – беспрестанно отплевываясь, закричал я на невозмутимую, малообщительную чету.

Мальчик их, лет семи на вид, бережно собрал разбросанный пирог и пристально на него глядя, принялся плакать.

– Бедный Павлик! – прогнусавил он сквозь слезы. – И здесь тебе покоя нет!

– Не волнуйтесь так! – загородив собой совершенно индифферентную пару, затараторила Дуня. – Мертвых необходимо предавать земле, а у нас нет возможности. Мы все едем и едем. Уже год, как едем. Посудите сами. С апреля двадцать шестого года.

– Как двадцать шестого?! – забыв на время о пироге, воскликнул я. – Разве же теперь не двадцать второй?!

– Типун тебе на язык, Петр! – гневно закричал на меня мужчина, голос которого я наконец-то услышал, но которого, клянусь, я совершенно не знал. – Опять все заново?! Нет! Нет! Нет! Я не хочу!

В этот момент двери купе шумно раздвинулись и на пороге нарисовался мой сосед-брюнет в своем ослепительном костюме.

– Это что же вы тут такое творите?! – чуть ли не брызгая слюной, сходу заорал он на семейство.

Не стремясь уже разбираться в их связи, но чувствуя его авторитетность перед ними, я хотел было пожаловаться ему на то, какие пироги они гостям подают, но мне стало до того дурно, что все поплыло перед глазами. И сетовал я только на отравление младенцем, а может и самой ситуацией…

Как бы то ни было, но последнее, что я услышал, была странная фраза брюнета:

– Морозова на вас нет!

Дальше последовал провал, запах акации и нестерпимая жажда. Я хотел пить так, словно три дня прошел под палящим солнцем. Перед глазами моими возникла Елена и подала запотевший графин со студеной водой. Я жадно протянул к нему руки и… открыл глаза.

Меня окружало купе, я лежал на своем месте, поезд мирно и размеренно постукивал колесами. Напротив сидел Загорский, и с аппетитом, ложечкой, ел яйцо всмятку, закусывая бутербродом с маслом, радостно посыпанным зеленым луком. На столе стояли два больших бокала красного вина, тарелка с куском кремового, твердого сыра, помидоры и глубокая миска дымящегося, головокружительно пахнущего супа.

Однако все мое внимание сейчас завоевал стакан с ледяной водой, стоявший у самого моего лица, верно заранее приготовленный, словно Гаврила знал о мучившей меня жажде.

Я поднялся и ошарашенно оглядел купе.

– Пить! – произнес я то, чего требовало все мое существо, совершенно не понимая причины такой нестерпимой жажды, хотя мне так и чудился во рту привкус пирога с ужасной начинкой.

Я схватил стакан и жадно его опрокинул. Загорский глазами указал на стоявший рядом, полный графин воды. Запотевший. Точь-в-точь такой, какой подавала мне Елена. Я выпил второй стакан и жажда немного отступила.

– Так это был сон? – волнуясь, обратился я к Загорскому. – Какой же ужас мне приснился. – Я совершенно не мог поверить в возможность подобного сновидения. Все казалось осязаемым и реальным. Лица, голоса, осмысленность бесед и действий, мое волнение, страх, картинки, запахи, вкус… Ну неужто же всего лишь сон? – Ты не поверишь, если узнаешь, что я видел.

– Поверю, – кивнул Загорский, вытирая салфеткой руки. Он взял бокал с вином и сделал несколько глотков. – И советую тебе поесть. Этот суп твой.

Я с любопытством заглянул в тарелку, надеясь, что там нет никаких подозрительных останков, так как пережитое недавно чувство ужаса и отвращения скорее всего будет сопровождать меня всю оставшуюся жизнь. Но там оказалась лишь куриная лапша, вызвавшая своим ароматом такой приступ аппетита, что перечить Загорскому я не стал. Он настоял и на вине с сыром, и на свежих яйцах и домашнем масле, обронив при этом фразу о нарушении структуры тканей.

Я посмотрел на Гаврилу с подозрением и мне нестерпимо захотелось задать ему несколько вопросов.

– Ты колол мне укол? – не сразу, но решился я начать свой допрос, жадно поглощая густую лапшу.

Загорский тоже ответил не сразу.

– Нет, укол я тебе не делал. С чего ты взял?

Уточнять я не стал. Мне казался важным не столько ответ, сколько реакция. А ее я увидел и потому сразу перешел ко второму вопросу.

– А просил ли я вернуть меня обратно? Или это мне приснилось?

Загорский на несколько секунд опустил глаза.

– Да, у нас был такой разговор. Но твоего прошлого теперь уже не существует. – Он сделал сильный нажим на слове "теперь"и я кинулся гадать, что бы это значило. – Оно превратилось в пыль и возврата к нему нет.

– Как же такое возможно?

– Как это возможно, тебя касаться не должно. Это наша задача и наши проблемы. От тебя же требуется лишь довериться нам.

Ого! Вот это поворот! Я отложил ложку, чувствуя, что жажда снова подступила.

– Даже если я сойду с поезда и попытаюсь вернуться домой самостоятельно? – Я неуверенно налил себе воды. – Путь закрыт?

– Отчего же… Тебя никто не неволит. Но предупредить я обязан. Если ты попытаешься вернуться, то лучшее, что случится с тобой, это нескончаемая череда снов, подобных тому, что так напугал тебя.

Я давно уже все для себя решил, но все же пытался понять, что он хочет сказать этой завуалированной, как всегда, фразой. И только теперь, случайно, в рассеянных раздумьях, я заметил, что васильки стоят в другом стакане и воды в нем нет. А ведь она была.

– Загорский, – оробев от озарившей меня догадки, тихо произнес я, – ты забыл налить в цветы воду. – Мы столкнулись, а потом обменялись красноречивыми взглядами и Гаврила осторожно, из графина, подлил василькам воды. – А мне вот все же интересно, кто оставил их здесь? – спросил я о том, что первое взволновало меня в этом купе.

– Это конечно же сделала женщина, – с хитроватой и бесконечно загадочной ухмылкой на лице ответил мне Загорский."

Возможно за окнами того поезда горел закат в этот момент или же сияла луна, за окнами моего поезда зажглась первая вечерняя звезда. Я надеюсь, что мои записи найдут своего понимающего читателя, так как очень рискую, пытаясь разобраться в происходящем. Иногда я планирую приводить цитирование его дневника без правок и цензуры, так как считаю все, описанное в нем, любопытным и заслуживающим ювелирного наблюдения.