скачать книгу бесплатно
АлексАндрия
Наталия Валентиновна Ермильченко
Это книжка про главного нашего Александра – Пушкина. Но она не научная, а фантастическая. Точнее, научно-фантастическая. Потому что все исторические подробности, названия и имена периода северной ссылки автор трепетно сохранил. Пушкинистам не известно только содержание событий, бурных и живописных. В повести «Приключения Пушкина» они происходят в Михайловском, в повести «Государева рыба» – во Пскове, «Пушкин и шпион» – в Тригорском. Для тех, кто знаком с поэзией и биографией Алексансергеича.
АлексАндрия
Наталия Валентиновна Ермильченко
Иллюстратор Наталия Ермильченко
© Наталия Валентиновна Ермильченко, 2023
© Наталия Ермильченко, иллюстрации, 2023
ISBN 978-5-0059-8174-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Давным-давно «АлексАндрией» называли сборник сказаний об Александре Македонском, знаменитом полководце, который в IV веке до нашей эры пытался завоевать весь мир. Это ему, к счастью, не удалось, но слухи о нем распространились, понятное дело, далеко за пределы его родной Македонии и еще много веков будоражили воображение жителей разных стран. Со временем история его военных походов подзабылась (учебников тогда не писали), а имя – нет. Например, в XIV веке нашей уже эры люди знали, что жил на свете такой интересный и необычный человек, Александр Македонский, совершивший множество подвигов. Никто, правда, не помнил, каких именно, поэтому их придумали заново – так полководец стал сказочным персонажем, и так получилась книга. На Руси ее прочитали уже в следующем, XV веке (скорости тогда были другие), но полюбили и назвали «АлексАндрией».
Это все к чему?
А к тому, что в наше время, хоть оно и не древнерусское и уж совсем не древнемакедонское, есть свой великий Александр – Александр Сергеевич Пушкин. Он не завоевывал страны – он создал современный литературный русский язык и чувства добрые лирой пробуждал, что гораздо лучше.
Что такое Александр Македонский – один урок истории Древнего мира! Тогда как Александр Сергеевич с нами рядом всю школьную программу.
Как звали папу Александра Македонского? А его любимого коня? То-то и оно. Зато всякий нынче, даже тот, кто так и не выучил наизусть ни одного из множества пушкинских стихотворений, помнит про михайловскую ссылку, болдинскую осень, женитьбу на Наталье Николаевне Гончаровой и дуэль с Дантесом. Даже двоечник и прогульщик, бывший или действующий, твердо скажет, что Пушкин – классик русской литературы и «наше все».
Почему бы, в таком случае, не посвятить ему новую «АлексАндрию»?
Кто-то, возможно, засомневается: а не рано ли – не подождать ли еще лет тысячу? На этот вопрос отвечает наука. Ученые доказали: способность к мифотворчеству и сказкосочинительству – неотъемлемое свойство человеческой психики. Люди творят мифы, не переставая – было бы кому записывать. И, кстати, полевые записи пушкинистов 30-х годов ХХ столетия показывают, что Александр Сергеевич даже тут обогнал своего македонского тезку. В Псковской губернии он стал сказочным героем уже через сто лет после своей последней дуэли. Именно тогда филологи узнали от своих респондентов, что «Пушкин крестьянам волю-то и открыл!» (а вовсе не подписанный в 1861 году императором Манифест, как они думали).
Так что ждать еще тысячу лет автор решительно отказывается!
Вообще-то автор не сомневается, что каждый, кто неравнодушен к Александру Сергеевичу, сочиняет в уме свою собственную «АлексАндрию». Автор даже мечтает увидеть когда-нибудь энциклопедию мифов и сказок о Пушкине, объемом не уступающую двухтомнику «Мифы мира».
Но кто записывать-то будет – Пушкин?
Книга I
Приключения Пушкина
Действующие лица и места действия:
Пушкин – наше все
Няня Арина Родионовна – подруга дней его суровых
Пегас, конь – крылья его гения
Михайловское – тот уголок, где он провел изгнанником два года незаметных
Тригорское – соседний уголок
Прасковья Александровна – маменька Осиповых-Вульф
Барышни – Осиповы-Вульф
Анна Керн – славны Лубны за горами
Генерал Керн – медведь
Лев – царь зверей
Пущин – первопроходец
Баба Яга – мимолетное виденье
Дубровский – не Байрон
?
Раз Пушкин собрался в лес на льва охотиться. Няня ему и говорит:
– Ты, батюшка, первым делом на хвост его смотри. Если кисточка бутоном – значит, лев для охоты годится, а если цветком – ни за что не стреляй.
Взял Пушкин хлеба краюшку, пришел на опушку, а там – осень. А осень ему больше даже нравилась, чем львы. «Дай, – думает, – сперва тут похожу, вдруг рифма подвернется».
Бродил он, бродил под деревьями, листьями шуршал да шуршал – устал. Сел на пригорке, стал хлеб жевать да в поля поглядывать. «Унылая пора, – думает, – очей очарованье…»
Тут за спиной вроде как замурлыкал кто-то:
– Бонжур-р… бонжур-р…
Оглянулся Пушкин – а это лев!
Пушкин хлеб уронил. «Пальну, – думает. – Вон Осиповы-Вульф у себя в Тригорском тигров настреляли!»
Хватился ружья, а вместо него – трость. Взял по привычке. Ох, тошно!
А лев рядом сел и горбушку сгрыз.
Покосился Пушкин на его хвост: кисточка на нем что лилия. И весь-то лев словно процветший: когти клевером, грива хризантемой, а морда – ирисом.
– Ты, Пушкин, царь поэтов, а я – царь зверей; выручай, брат, – говорит, – а то у меня стихи встали.
– Много ль написал?
– Две строчки всего:
Я вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем…
Ну, Пушкин и придумал остальное. Потом спрашивает:
– А ты как определяешь, совсем угасла, или не совсем?
– Мне кисточка соврать не дает. Так-то она бутоном, а коли влюблен, – распускается. Вот и хожу: хвост лилией, а морда – ирисом; за версту все ясно.
– Ты, стало быть, по осени цветешь?
Лев кротко так на него глянул.
– Да почти круглый год…
Пушкин царя зверей по гриве погладил.
– Эх, – вздохнул, – я и сам, брат, вечно того… морда ирисом!
И пошел домой письмо писать. Анне Керн.
* * *
У Пушкина в Михайловском сенокос неважный был. Как осень – Пегас недоедает. Только его и хватало до Тригорского дотащиться. Подойдет, бывало, с Пушкиным к дому Осиповых-Вульф, а младшие кричат:
– Экий у вас, Пушкин, аргамак!
Иной раз, правда, и соберется с силами, разгонится в поле, крылами машет… Тогда Пушкину приходила, конечно, на ум строфа-другая.
А летать Пегас не летал. Не мог. Пушкин оттого горевал. Думал на Пегасе за границу махнуть без документов. Уже и вещички собирал понемногу, а тут такое дело.
Однажды к Рождеству Прасковья Александровна овса прислала. Пегас и воспарил.
Мороз и солнце – день чудесный! Пушкин как раз в Тригорское собрался с барышнями чай пить. Глядь – под ногами вроде как ель сквозь иней зеленеет! А еще пониже речка подо льдом блестит. «Ай да Пушкин…» – думает.
Холодно, боязно, и главное – очень чаю хочется.
Летит Пушкин – только рифмы в ушах свистят. Погода – природа, дворе – январе, мишура – вечера…
До Опочки «Евгения Онегина» закончил. Как Опочка показалась, Пушкин спохватился.
– Пегий, куда летим-то? – кричит.
– На Парнас, хозяин.
– В Грецию?!
А у Пушкина с собой ни чернильницы нет, ни пера, ни бумаги, ни денег. И лампа дорожная дома осталась. Опять же очень чаю хочется.
– Эй, Пегий, – кричит, – поворачивай в Тригорское! На высоте морозы – не розы, не дотяну до Эллады!
Так и не попал за границу.
Прилетели к Осиповым-Вульф, а у них аккурат самовар вскипел. Барышни, жженка, моченые яблоки…
Пока то да се, Пушкин и забыл, что в воздухе сочинил. Так оно всегда бывает, если сразу не запишешь.
* * *
Пушкин, если ни в кого не был влюблен, скучал и томился жизнью. Выйдет, бывало, на крыльцо, размахнется тростью да и запустит ею в белый свет. А потом искать идет. Так только и мог развлечься немного.
Однажды метнул трость куда-то, а найти не найдет. Все Михайловское облазил – нету. Верно, в Тригорское улетела. Пушкин забеспокоился: палка-то тяжеленька, девять фунтов весу; не зашибла бы кого из барышень.
Собрался было к Осиповым-Вульф, да надумал еще разок в парк заглянуть: может, из дриад кто подобрал.
Видит: у беседки Баба-Яга стоит, на трость его опирается.
– Ну, Пушкин, я твою трость поймала, бери теперь меня замуж.
Пушкин говорит:
– Зачем тебе, бабушка, замуж? Ты ж одной ногой в полугробу!
Баба-Яга тростью оземь ударила и обернулась блистательной дамой. Из высшего света, стройна, высока, изящно одета, тонкие черты, красивые черные волосы…
– А теперь? – спрашивает по-французски.
Пушкин поклонился.
– Доходу мало, сударыня.
– Думайте, Пушкин, семь дней. Надумаете – оставьте тут где-нибудь свой автограф, хоть на коре, хоть в пыли дорожной – тотчас явлюсь под венец. А коли нет – я через неделю палку-то в девять фунтов весом легко вам на крышу закину. Не обрадуетесь.
И это все тоже по-французски.
Снова тростью оземь ударила и вместе с ней пропала.
Пушкин домой вернулся, чувствует – влюблен. Няне своей ничего не сказал, засел стихи писать. Только голову от тетради поднимет – а перед глазами та дама стоит, которой Баба-Яга оборотилась. Так и грезил всю неделю.
То представит, как набрасывает ей на плечи шубу, усаживает в карету, целует ей руки.
То вдруг подумает: «Есть что-то воздушное и трогательное в ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверен!»
А то и вовсе жениться решит. Хотя с другой стороны, что если красавица станет выказывать себя Бабой-Ягою? Впрочем, женщины все таковы: от гурии до фурии – один шаг!
«С третьей же стороны, – рассуждает, – наша бедная лачужка и печальна, и темна. Если в крышу тростью угодить, проломит, пожалуй. Еще печальней будет. Чинить-то на что?»
