скачать книгу бесплатно
А за Прасковьей-то Александровной долго еще замечали: варенье в медном тазу помешивает, и тихонько в такт:
– О-ом-м… о-ом-м…
* * *
Пушкин был другом животных, особенно зайцев.
Нынче всякий рассказать может, что как стало Пушкину известно про дела на Сенатской площади, он на следующий день собрался – и в Петербург, бунтовать. Поехал, а зайцы перед санями так и шастают: вправо-влево, влево-вправо. Не будет, значит, дороги. Пришлось назад повернуть. А пока Пушкин дома сидел, зайцев ругал, в столице аресты начались.
Пушкин после этого зайцев очень полюбил.
Придет в лес:
– Здоровы ли, зайцы мои? – кричит.
Сядет на пенек и ну читать поэму. «Бахчисарайский фонтан», либо «Цыган». Пока читает, все зайцы к нему прискачут. Тихонько слушают, а закончит Пушкин, – ушами аплодируют. И так почти каждый день. Иной раз к Осиповым-Вульф не успевал.
В ту зиму и охоты никакой не было. Гончие возьмут след, хозяин выбежит на поляну: зайцев – видимо-невидимо, а стрелять неудобно – поэт стихи читает. Встанет охотник в сторонке под деревом и сам заслушается.
До того дошло, что Прасковья Александровна ревновать стала.
– Совсем вас, Пушкин, зайцы околдовали!
А Пушкин моченые яблоки ест и посмеивается:
– Зайцы дело свое знают; они меня от ареста спасли.
Однажды весной собрался Пушкин, как обычно, зайцев проведать. Видит: Сороть разлилась, да как еще! Сам-то он на высоком берегу жил, а другой берег весь под воду ушел. Островки только от него кое-где остались. А на те островки зайцы понасели: их разлив врасплох застал. Увидели Пушкина – ушами замахали от радости, а иные так и вплавь к нему бросились.
Пушкин вскочил в лодку, рукава засучил. Едет зайцев по дороге вылавливает. А вода тем временем прибывает, последние островки заливает. Еле успел всех зайцев собрать. Столько их в лодку набилось, что аж друг на друге сидят. Пушкина со всех сторон облепили, грести не дают; чуть все вместе на обратном пути не затонули.
Пришлось их, конечно, домой вести – не отпускать же мокрыми в лес, простудятся еще. Стали Пушкин с няней зайцев простынями сушить, да у печки греть; потом и ночевать оставили. Утром проводили.
Эту историю Некрасов описал в своей поэме. Только Пушкина почему-то по-другому назвал: дедушка Мазай.
* * *
Пушкин, бывало, идет направо – песнь заводит, налево – сказки говорит.
Раз вышел из дома – и направо. На ходу песню сочинять начал, увлекся. Шел да пел, по сторонам не глядел. Долго ли, коротко ли, очутился он в незнакомой усадьбе. Видит – английский парк, широкое озеро, усеянное островами.
Пушкин приумолк. А то хозяину, может, песен не надо, и лучше будет ему сказки говорить. Стал он молча в парке гулять, пейзажами любоваться. Вдруг слышит голоса.
Сперва женский:
– Ну, где же Пифия?
Мужской ответил:
– Да спит опять где-нибудь под кустом.
– Пора уж ее будить: не ровен час, хозяин хватится.
Тут вступил новый мужской голос:
– Только сегодня, чур, не я!
– Почему ж не ты?! – вскричал первый мужской. – И так все время сидишь, отдыхаешь. Сандалии надел – и слетал по-быстрому!
– Твоя Пифия, ты и ищи!
– У меня плащ за кусты цепляется!
– Будет вам, лучше посчитайтесь, – сказал женский голос.
Пушкин подкрался поближе. Смотрит: лужайка, на ней фонтан в виде чаши, а вокруг мраморные статуи: Афродита Книдская с кувшином, Аполлон Бельведерский в плаще и Отдыхающий Гермес – босиком. Сандалии его крылатые на земле валялись. А напротив Афродиты еще был постамент, пустой.
Подняла Афродита свой кувшин, кинула Гермесу. Начали мраморные боги кувшин тот друг другу перебрасывать и по очереди говорить такие слова: «Урну – с водой – уронив – об утес – ее дева – разбила – дева – печально – сидит – праздный – держа – черепок…»
Сказавши: «черепок!», запустил Гермес в Аполлона кувшином и полез за сандалиями. Обулся – да прямиком к Пушкину. Под мышки его подхватил, приволок на лужайку, и водрузил с размаху на пустой постамент.
– Ты что принес?! – возмутился Аполлон. – Это не Пифия!
А Гермес на это:
– Просил побыстрее, я и слетал.
Афродита едва кувшин свой не уронила:
– Мужчина! Давайте его оставим! Смотрите: постамент ему почти впору.
А Пушкин уж и так будто окаменел: стоит – не шелохнется.
Аполлон его оглядел:
– Да… К нему не зарастет народная тропа…
– Мне что! – пожал плечами Гермес. – Лишь бы по кустам не шастал, как Пифия.
А у Пушкина-то дела совсем плохи. Ему бы спрыгнуть, а он все стоит, усыплен своим воображеньем. Статуей себя представил! Уже и трость белеть начала.
Тут вышла из кустов мраморная девушка – полуодетая, сонная и с треножником.
Афродита ей говорит:
– Пока ты спала, Гермес вот этого смертного нашел. Будет с нами стоять, как любимец богов. Уступи ему постамент: у тебя вон табуретка есть, посидишь возле фонтана.
А Пифия в ответ:
– Тоже мне, боги! Мало того, что мраморные, так еще и копии. А он-то – оригинал!
Афродита нахмурилась, кувшином машет:
– А я хочу, чтоб он остался!
– А я говорю: нечего ему с нами делать!
– Ну, вот: теперь вы считайтесь! – обрадовался Гермес. – Кто «черепок», тот проиграл.
Дамам деваться некуда – принялись кувшин друг другу кидать: «Урну – с водой – уронив – об утес – ее дева – разбила – дева – печально – сидит – праздный – держа – черепок».
Пушкин от этих слов очнулся, наконец.
– Чудо! – кричит. – Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева над вечной струей вечно печальна сидит!
Аполлон Бельведерский аж плащом всплеснул:
– Поэт! Чувствую ведь родное что-то. Поэт, не дорожи любовию народной!
А Пифия свое:
– Извольте слезть, молодой человек. Вы памятником попозже станете, годиков через сто.
Гермес со своего постамента слетел, Пушкина подхватил.
– Ты царь, – сказал, – живи один!
Да и зашвырнул в небеса. Пушкин и не помнил, как обратный путь проделал; у крыльца только в себя пришел.
Он потом не раз пытался ту усадьбу отыскать. Выйдет из дома, свернет направо – а песня какая-то другая поется. И куда только его не заносило – все не то!
Стих же Пушкин хорошо запомнил и через несколько лет записал. Но, поскольку не знал точно, где усадьба расположена, посвятил его бронзовой деве из Царского Села. Тоже все-таки статуя!
* * *
У Пушкина был друг детства, Пущин.
Когда Пущин поехал ссыльного Пушкина навестить, он все думал, что бы эдакое другу подарить в его теперешнем положении. Да как-то ничего путного в голову не приходило. Приехал в Остров; дальше до самого Михайловского – леса да сугробы. А подарка нет. Так, шампанского три бутылки взял – неплохо, вроде, а с другой стороны – ну, и что?
Пущин оглядел помещение, видит – стоит в углу живой слон. Хозяин уж тут как тут:
– Купить изволите? Это в нашем уезде редкость!
– Велик больно… – жмется Пущин.
– Лучше сейчас берите, пока он еще молодой: вырастет – больше станет. Это африканский; африканские слоны крупнее индийских. Берите – дорого не возьму, а доставка бесплатная.
– Ну, ежели африканский…
Пущин сомневаться перестал: будет напоминать Пушкину о родине его предков.
Расплатился; слона перинами обложили (на улице холод был страшный), привязали, чтоб на ухабе в снег не выпал, да и повезли.
В Михайловском Пущин, как Пушкина увидел, про все остальное забыл. Обнялись, слезу утерли, шампанское раскупорили… Пять лет не виделись!
Тут слуга вошел:
– Куда слона прикажете?
Пущин успел уж разглядеть, какая у Пушкина в доме бедность. «А я-то, – думает, – хорош: нахлебника привез!» До конца жизни себе простить не мог и, когда свои «Записки» писал, ни словечком даже насчет слона не обмолвился.
Пушкин же слону очень обрадовался и окрестил его Ганнибалкой. Вечером, бывало, камамбером его угостит, родословную свою расскажет.
Ел Ганнибалка, что дадут: кашу – так кашу, рыбу – так рыбу. А если Прасковья Александровна мешок моркови пришлет, то морковь. К весне так подрос, что на нем кататься стало впору. Няня особенно к этому пристрастилась. Кучер слона седлает, а уж Арина Родионовна в очереди первая. В такой раж вошла, что иной раз Пушкину стихи писать не давала. Он за перо, а няня:
– Батюшка, когда ж кататься?
Пушкин и барышень тригорских катал. Посадит какую-нибудь с собой Ганнибалке на загривок, обнимет, да ухом слоновьим прикроется, чтобы Прасковья Александровна не видела.
У барышень Ганнибалка большой успех имел.
Зимой садовник с кучером его снегом протирали, а как потеплело, стали на Сороть водить купаться. Приведут – а там Осиповы-Вульф, сколько их ни есть, дожидаются. «Шарман! – кричат. – Шарман!» А домой вернутся – тут же все новости про слона Анне Керн отпишут.
Она и приехала в Тригорское.
Пушкин хотел будущей весной вести слона в Святые Горы на ярмарку: думал народ катать и доход с того иметь. Да Ганнибалка к осени в Петровское убежал, в имение Петра Абрамыча Ганнибала. Пушкин за ним ходил и вернулся ни с чем. На расспросы руками развел:
– Перебрался поближе к родине: дед уж верно больше африканец, чем я.
Книга II
Государева рыба
Пушкин во Пскове подолгу не жил, хотя бывал часто.
Оно и понятно. В Михайловском-то он каждое утро для бодрости Сороть переплывал. Если мороз, то ему с вечера бочку воды наливали. Встанет с постели, лед кулаком разобьет – и моржует. А прискачет во Псков – там у него никаких условий для здорового образа жизни.
Как прикажете выкручиваться? Вот Пушкин вместо зарядки переоденется в русское платье – и в город, послушать, как простые люди говорят. Во Псковской губернии тогда свой говор был и словечки особенные, каких в других губерниях нет. Пушкин наслушается – и сил хоть отбавляй, делами идет заниматься. Думал даже словарик составить, чтоб другие тоже бодрились, да раздумал, все Далю отдал.
А в самый первый раз Пушкину говор тот никак не поймать было. Ходит, прислушивается: народ – так, вроде не безмолвствует, а все ж ничего особенного, шум да гам. То ли день такой выдался, то ли крой у рубахи не тот. Ну, расстроился, конечно, к дому повернул – видать, сюртук заждался. Пушкин, бывало, ежели разгонится в сердцах, – в другую губернию унесется и не заметит. И сейчас бы разлетелся, если б не черная кошка. Черных-то кошек он всегда замечал, на любой скорости.
Остановился, крестится. Слышит – разговор. Наконец-то! Одна соседка мимо другой идет, да никак не пройдет. Не спешите, милые, не спешите…
Одна говорит:
– Пора за грыбам. Соседские мальцы ходивши, много набравши.
