скачать книгу бесплатно
Маялся-маялся, а на седьмой день Арина Родионовна вишневой наливки ему принесла графинчик и говорит:
– Что, батюшка ты, приумолкнул у окна?
Пушкин ей и открылся.
Няня даже к наливке не притронулась: повернулась, да и в кухню. Ночь целую не спала, все травы варила, молитвы шептала, дом кропила.
Утром Пушкин встал с постели – крыша цела вроде, у крыльца трость валяется.
Обошлось!
Пошел с этой тростью к Осиповым-Вульф, а там Анна Керн!
Хотя странности-то с ним после случались… Раз видели будто Пушкина в Святых Горах на ярмарке чудно одетым: в ситцевой красной рубахе, в соломенной шляпе. Ленточкой голубой подпоясался и, знай себе, апельсины ест – один за одним, один за одним. И к трости железной бубенчики привязаны.
Общество в шоке, а Пушкин ни сном ни духом: он в это время дома стихи писал.
Вот оно как…
А через несколько лет Пушкина под венец потянуло с преогромной силой; никто остановить не мог. Стал он жену баловать да по моде одевать. Однажды глянул на нее, когда она платье новое примеряла, – а перед ним вылитая та дама, и наряд тот же! «Да… – подумал, – я должен был на тебе жениться…»
Ну, а вскоре Арины Родионовны не стало, потом Пушкина, и дом в Михайловском за ветхостью снесли.
Вот и кто была на самом деле Наталья Николаевна?
* * *
Раз Пушкин пришел в Тригорское, а там переполох: Анну Керн медведь унес! Ключница видела, Акулина Памфиловна. Барыня, говорит, со двора в дом шла, обедать, а медведь из-за угла как выскочит, хвать за талию – и к лесу.
Пушкин едва выслушал – побежал Анну Керн выручать.
Примчался в лес, а там сучья трещат, птицы кричат; он по шуму похитителя и обнаружил. Крупный зверь оказался, старый, седой. На задних лапах через подлесок брел, Анну Керн на плече тащил, а дама уже и без чувств. Пушкин ему:
– Стой! Стой, разбойник!
А у самого ни ружья, ни пистолета; трость и ту в Тригорском бросил.
Медведь ношу в крапиву скинул, развернулся – и к нему.
Ну, Пушкину-то ради Анны Керн даже ногти об медведя обломать не жалко, хоть он их до такой длины дохолил, что крестьяне, бывало, за черта принимали.
Попятился медведь, оземь грянулся, через голову перекувырнулся. Видит Пушкин: стоит перед ним военный.
– Позвольте представиться, – говорит. – Генерал Керн. А это вот – моя законная супруга.
Пушкин не растерялся.
– Если вы медведь, а прикидываетесь генералом, то вы опасное животное. Если же вы генерал, а прикидываетесь ради обмана медведем, то вы бесчестный человек!
– Ну что ж, извольте стреляться.
Тем временем Анна Керн очнулась и обратно в Тригорское убежала. Она и всегда так: чуть недосмотрит генерал, непременно сбежит куда-нибудь.
Тут деревенские на подмогу подоспели и сама Прасковья Александровна с рогатиной, да уж поздно: дуэль на завтра назначили.
Генерал в лес удалился, а Пушкин домой пришел да до сумерек в погреб из пистолета палил.
На следующий день, как уходить собрался, говорит няне:
– Нет ли, мама, чего-нибудь с собой пожевать?
Няня мигом сообразила, что к чему: у Пушкина привычка была во время дуэли жевать. Сбегала на огород:
– Вот, возьми хоти огурчиков…
А пока несла, пошептала над ними тайно: «Стань ты, Пушкин, комаром!»
Генерал уж на опушке поджидает. И Прасковья Александровна тут, командует:
– Теперь сходитесь!
Пушкин огурцом захрустел. Целится генерал, а в кого целится – не поймет. Будто и не Пушкин перед ним стоит, а комариный рой пляшет. Думал, гипертонический криз начинается, заморгал, свободной рукой в карман за таблеткой полез. Тут, и правда, один комар прилетел, да впился ему в правый глаз. В поле надо было стреляться!
У генерала нервы сдали, озверел он и кинулся в чащу. Оттуда потом жене развод прислал.
Но пришлось-таки Анну Керн из Тригорского увезти – мало ли что…
* * *
Раз Пушкин собрался в Тригорское. Идет, одной рукой трость подбрасывает, в другой пистолеты держит: прихватил барышням похвастаться, сколь метко стреляет. Вдруг подлетела к нему тройка, а в ней – разбойники. Пушкин их тотчас признал по разнообразию одежды и по общему вооружению. Охнуть не успел, а уж ящика с пистолетами нет.
Следом коляска подкатила, и вышел из нее атаман. Пушкин как глянул:
– Байрон!
(У него дома портрет был.)
А незнакомец улыбнулся слегка и говорит:
– Нет, я не Байрон, я другой.
– Кто же?
– Дубровский!
– А я – Пушкин.
Ну, и разговорились.
Пушкин Дубровскому:
– Пистолеты бы вернули! Это моя утеха; без них я в изгнании совсем пропаду.
Дубровский распорядился.
Пушкин тогда:
– А вы ведь не нашей губернии разбойник. Выходит, и нам теперь опасаться нужно?
А тот:
– Не бойтесь, сюда меня привели обстоятельства чрезвычайные. Да мне, может, недолго уж осталось разбойничать.
– Это как же?
Дубровский и говорит:
– Знайте, что я рожден был для иного назначения; я – егерский офицер. Я, Александр Сергеевич, не совсем уж невежда, я «Руслана и Людмилу» наизусть помню. Что же до разбоя, то вот вам вкратце моя история.
Полк наш некогда стоял в Лубнах. У тамошнего предводителя дворянства была красавица дочка шестнадцати лет. Все мы во главе с командиром нашим о ней мечтали, но меня она, кажется, отличала более других. И вот вообразите. Прибывает к нам дивизионный генерал, старик пятидесяти шести лет, сватает ее, и родители соглашаются, а мне – отказ! Я пришел в отчаяние, готовил красавице побег, но отец сторожил ее, и расстроить ужасный брак не удалось.
Прошло несколько времени, я был уже в Дерпте, как вдруг нам присылают того самого генерала. Жена его приехала с ним. Мы встретились.
Она страдала в обществе мужа – грубого, злопамятного; я старался, как мог, ее поддержать. Наше взаимное чувство крепло. К несчастью, его не удалось сохранить в тайне, и генерал выказал в полной мере злодейский нрав свой. Месть его была страшна. Он лишил меня куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Вот эти молодцы – по большей части бывшие мои крестьяне. Они не захотели повиноваться новому помещику.
Пушкин растрогался.
– Где же теперь ваша дама? – спрашивает.
– Слышал я, что она разъехалась с ненавистным мужем, а сейчас гостит у Осиповых-Вульф. Вы бываете в Тригорском; не откажите передать Анне Петровне письмо. Она, верно, помнит еще своего Иммортеля! Я прошу ее ехать тотчас же со мною за границу.
– Милый, да ведь она третьего дня отбыла с Прасковьей Александровной в Ригу!
Дубровский побледнел. Волнения души лишили его силы. Он успел вынуть из кармана томик «Руслана и Людмилы», прошептал Пушкину просьбу расписаться на память и упал у колеса. Разбойники окружили его, подняли, уложили в коляску, и все поехали в сторону, оставя Пушкина посреди дороги.
Долго он там стоял. «Какова Анна Керн! – думал. – Это надо же: Иммортель! Я и сам бы ее увез куда-нибудь». Развернулся – и домой, письма ей писать: авось хоть в Михайловское приедет.
Потом только трости хватился.
А в пограбленной губернии грозные посещения прекратились, дороги стали свободны. Пошли слухи, что Дубровский скрылся за границу.
Пушкин, бывало, как вспомнит о нем, так возмущаться начнет:
– Трость-то мою с собой прихватил, мошенник! Теперь, небось, по Парижу с ней гуляет. Уж лучше бы Анну Керн вместо нее похитил.
Никак успокоиться не мог.
А Байрона портрет Осиповым-Вульф подарил.
* * *
Пушкин по-французски говорил, как француз, а сидел по-турецки, как турок. Кто увидит – залюбуется. А в Михайловском, в ссылке, он еще, по-турецки сидя, ноги узлом завязывал – йогам подражал. Все Вяземский: прислал из Петербурга «Упанишады» на французском языке. Ну, Пушкин и увлекся учениями Востока.
Выйдет в одной рубахе на крыльцо, сядет эдак и напевает:
– Ом-м…
Няня ему:
– Да не ом, батюшка, – ам! Ам! Кушать извольте, обед стынет!
А Пушкин свое:
– Ом-м…
А то еще бормочет:
– Эта бесконечная вселенная – колесо…
Няня, бывало, прибежит в Тригорское вся в слезах, жалуется: дескать, заболел наш Александр Сергеевич индийской болезнью.
Раз Прасковья Александровна в Михайловское человека прислала с предупреждением: едет-де к ним Святогорского монастыря настоятель, отец Иона. А Пушкин по обыкновению на крыльце. Спаси, Господи! Няня всполошилась, говорит кучеру:
– Ты, Петр, барина в одеяло возьми да снеси в байню. А я скажу, что он в лес пошел гулять. Ох-ти… не доведет до добра ученье это немецкое!
Петр одеяло вынес, только развернул – Пушкин и взлети над крыльцом на высоту перил! Сидит в воздухе по-турецки, ноги узлом завязаны, сам вдаль смотрит. Кучер ловить кинулся, думал – упадет. А Пушкин на двор слетел и на траву опустился. Петр к нему, а Пушкин с места снялся – и в парк.
Петр ему:
– Барин, погоди!
А Пушкин как муха: взлетит и сядет, взлетит и сядет. Да все дальше от бани.
И так-то кучер с ним умучился! Уж отец Иона уехал давно, а он все за Пушкиным по парку с одеялом бегает. Наконец, крикнул с отчаяния:
– Тпр-р-ру! Не балуй!
Тогда только Пушкин угомонился.
Петр его не раз потом спрашивал:
– На что тебе, барин, Индия-то эта?
А Пушкин в ответ все подмигивал:
– Восток – дело тонкое, Петруха!
Но уж как Анна Керн в Тригорское приехала, он про «Упанишады» думать забыл.
