Знак обратной стороны

Мы перешли дорогу и отправились в глубину парка. О нем мне было известно гораздо меньше, чем о главной достопримечательности – стенах взорванной в годы войны церкви. Одна из моих далеких родственниц скончалась в результате того налета, а моя бабка была живой его свидетельницей. Ходящие же по городу страшилки именно так мной и воспринимались – как пустая болтовня впечатлительных студентов да выживших из ума старух.

Гораздо больше меня впечатлила смерть сорока несчастных, пришедших в тот августовский день на службу. Те, кого не разорвало на части, задохнулись в дыму или сгорели заживо. Это сейчас от церкви остались две полуразрушенные стенки. Но тогда, в сорок втором, от попадания снаряда только купол снесло, да внутри все разворотило. Потом уже здание начало рушиться, осыпаться, всего за несколько лет превратившись в руины.

Но в легендах от здания почти ничего не осталось, да и произошло все вовсе не летом, а на Пасху. Врали слухи и о количестве погибших, и о том, что смерть пришла к ним мгновенно. Многих потом вытащили оттуда еще дышащими, а всего выжило семеро человек. Поэтому россказни о спятившем художнике то же не имели под собой никакой почвы. И та картина, та девушка, что была изображена на потрескавшейся штукатурке, не казалась ровесницей моей бабули.

Пока мы шли по тропинке, я пересказывала все известные мне вымыслы и факты о «Парке пионеров» и о случившейся на его месте когда-то трагедии. Роман слушал, иногда согласно кивал. Но когда я поделилась своими подозрениями, что картина – новодел, неожиданно заулыбался.

– Есть такое поверье, что когда образ девушки выцветет, наступит конец света. – Сандерс пролез сквозь строй невысоких молодых тополей и шагнул к самим кирпичам. Чтобы не потерять его из вида, пришлось проделать тот же маневр. В траве обнаружились пакетик из-под чипсов и разбитая бутылка. Видимо, это, и правда, весьма популярное место. Еще шаг, и я очутилась рядом с Романом, прямо у картины. У ног мужчины лежала распахнутая сумка. Внутри теснились банки с красками, кисти и какие-то инструменты. – Так вот, я и есть тот кретин, что останавливает Апокалипсис.

* * *

Это было его миссией, его обязанностью, от которой Сандерс уже не мог, да и не пытался уклониться. Впервые он приехал в парк вместе с Львом Николаевичем, с такой же тяжелой, но только красного цвета, спортивной сумкой, когда ему едва исполнилось семнадцать лет. Тогда Рома лишь наблюдал за тем, как бережно учитель счищает старый слой краски, как наносит узким мастерком штукатурку на старую стену. Ученику казалось, та просто развалится от одного прикосновения. Но нет, руины устояли тогда и остались стоять до сих пор. В некоторых местах сквозь кирпич проросла трава, а низ позеленел ото мха, так что прежде чем приступать к новой покраске, Лев Николаевич вырвал с корнем сорняки, а наслоения грязи и лишайников смыл водой и раствором «Белизны».

И лишь на следующий день они снова приехали сюда, чтобы, наконец, заняться самой картиной. Слой за слоем, мазок за мазком, они повторяли старый узор, состоящий из переплетения незатейливых знаков. Это была кропотливая и довольно тяжелая работа. Несколько часов на жаре, под открытым небом, вновь и вновь повторяя одни и те же движения. Роман знал их все: «врата», «прошлое», «связь», «паутина». Всего лишь красивые названия, приблизительно обозначающие подлинное значение символов. Часто приходилось останавливаться, не из-за переутомления или желания попить воды. Просто не выдерживала психика. Знаки звали, погружали в свои объятия, вводили в транс. Даже для учителя многократное их повторение давалось не просто, а молодому художнику было в десятки раз сложнее.

Роман не любил приезжать сюда. Каждый раз, пакуя банки с краской и широкие кисти, он чувствовал подступающую дурноту. И каждый раз после реставрационных работ несколько дней отлеживался. Наверное, в любой легенде есть своя доля правды. И, возможно, Сандерс, действительно, каким-то образом отодвигал если не конец всего света, то хотя бы какой-то его части. Тогда, почти полжизни назад, стоя рядом с творением Куликова, он ощущал трепет. Сейчас – только усталость.

– Мне было одиннадцать, когда я первый раз живьем увидел эту картину, – начал Сандерс свой рассказ. – Это была школьная экскурсия, я тогда ужасно опозорился, хлопнувшись в обморок. Позже сенсей рассказал мне, при каких обстоятельствах был написан этот портрет, почему он кажется всем таким странным, и зачем на самом деле Алексей Куликов его создал.

– Сенсей? – переспросила Виктория. Она то и дело переводила свои темные глаза с остатков церкви на Романа.

– Мой учитель рисования, Лев Николаевич Пареев. Он же и поведал мне о происхождении знаков, что вытатуированы на моей руке. Если ты внимательно приглядишься к картине, то заметишь, что фон здесь нарисован, прямо скажем, как бог на душу положил. Никаких четких линий, все какими-то пятнами, яркими, не сочетающимися ни с фигурой девушки, ни между собой. Но именно в фоне скрыт главный секрет. Смотрящему кажется, будто Куликов, свихнувшийся художник, как его называют, наносил краску от фонаря. Мазки идут в разных направлениях, имеют разную ширину, порой по несколько раз пересекаются. Но если попробовать повторить за автором, вскоре станет ясно: он наносил краску в определенном порядке.

– Твои знаки… он не просто заполнял пробелы, он писал ими, – догадалась Вика.

– Именно.

– Но зачем?

– Ты спрашивала меня, что это: какой-то алфавит, шифр или что-то типа клинописи? На самом деле данный набор символов был разработан в начале прошлого века одним немецким психиатром Герхардом Шилле. В двадцатых годах он руководил небольшой клиникой, куда присылали на лечение от так называемых истерий, а также различного рода маний. Большинство пациентов Шилле были вполне адекватные, высокообразованные люди, опасные больше для себя, чем для общества. Методы лечения в психушках в ту пору не отличались гуманностью: электрошок, ледяные ванны и прочие малоприятные процедуры. Но доктор Герхард не слишком приветствовал подобные такое экзекуции. Он предпочитал прописывать своим больным прогулки на свежем воздухе, занимался с ними арт и музыкальной терапией, считая, что источник душевной болезни – не демон, не какой-то изъян в строении мозга и тем более, не разрушительное начало, скрытое в подсознании, а в дисбалансе самой личностью.

Разум человека Шилле сравнивал, и тут можно громко сказать «ха-ха», со стеной, выстроенной разнородными кирпичами. Как и Фрейд, наш доктор полагал, что основа личности закладывается в детстве. Но в отличие от Зигги, которого, он, кстати сказать, называл сексуально закомплексованным шизофреником, Шилле больший уклон делал на другие аспекты. Например, система табуирования. Доктор Герхард придавал ей большое значение, говоря, что у каждого человека есть некая совокупность внутренних ограничений, контролирующих его поведение. Да, у того же Фрейда есть похожие суждения. Но Шилле не выделял никакого «сверх-я», словно некого надзирателя и не связывал свою систему ограничений только с совестью человека.

По его мнению, существуют так называемые общественные рамки, вроде законов, правил, неких шаблонов поведения. А есть сугубо личные табу, нарушение которых и приводит к отклонению в поведении. Например, согласно этикету, нельзя во время обеда класть ноги на стол. Не принято так, не красиво. И нормальный человек ни за что себе этого не позволит. Но вот возьмем меня. Я люблю вечером сесть перед телевизором, навалить в тарелку еды и устроить свои уставшие ступни на стол, при этом не чувствуя никаких угрызений совести или стыда. При всем этом, если я не вымою после работы тщательно свои кисточки, то просто не засну. Это уже личные ограничения. Все знают, что убивать – плохо. Но ведь откуда-то берутся убийцы? Берутся воры, мошенники, взяточники. И не всегда человек, даже выросший в порядочной, честной семье чувствует себя неправым, забирая чужое. Но, пожалуй, я слишком углубился… Извини, это все тлетворное влияние моей сестрицы. – В уголках глаз Романа блеснул знакомый Вике огонек. Всякий раз, когда мужчина упоминал свою старшую сестру, она ощущала нечто смутно похожее на ревность. С такой теплотой не всякий говорит о своей возлюбленной, с какой Сандерс говорил об Алисе. – Короче говоря, типом Шилле был весьма своеобразным. У него была дочь, прекрасная волоокая Грета. До пятнадцати лет она была обычным ребенком, а потом любящий отец стал замечать за ней разные странности. Она превратилась в замкнутую, необщительную, плаксивую особу, часто отказывалась есть, и неделями могла не выходить из своей комнаты.

– Депрессия, – понятливо кивнула Вика.

– Да… Но вскоре стало еще хуже. На смену принцессе Несмеяне пришла королева Я-Боюсь-Всего. Навязчивые идеи, постоянное чувство тревоги. Грете было всего семнадцать, а она уже дико боялась умереть от старости. Отцу она говорила: «Папа, я каждый день просыпаюсь с единственной мыслью: мною сделан еще один шаг к концу. Вскоре моя кожа покроется морщинами, волосы станут седыми, спина сгорбится, а потом мое сердце навсегда остановиться. И отходя ко сну, я думаю только о том, что завтра могу вовсе не проснуться». Ее боязнь была настолько сильна, что в двадцать шесть лет Грета Шилле повесилась.

– Боялась умереть и совершила суицид? Глупость какая-то. Если я чего-то боюсь, то буду всячески избегать, а не…

– От старости, Вик, – прервал женщину Роман. – Она боялась умереть старухой. Это главное. Умереть внезапно. А потому предпочла расправиться с собственной жизнью тогда и так, как сама того пожелала. Шилле много лет вел дневник, в котором, в том числе описывал и причуды своего чада. Однажды Грета попросила сфотографировать ее, лежащей в гробу.

– Зачем?

– Чтобы потом посмотреть, как она будет выглядеть на собственных похоронах. К слову, на чужие похороны эта девица тоже частенько ходила. Ужасалась, доводила себя просто до истерики, но все равно продолжала ходить. Иногда, правда, когда хоронили какую-нибудь красавицу или молодого красавца, Грета возвращалась домой задумчивая, но спокойная. Лежащие в деревянном ящике покойники, причесанные, покрытые гримом казались ей почти прекрасными.

Но, опять же, не будем о тараканах докторской дочки. Еще когда у нее был депрессивный период, она часто садилась и черкала одни и те же знаки. Как утверждала сама фройлен Шилле, это занятие ее расслабляло и успокаивало. А ее отец заметил, что многие его пациенты в минуты задумчивости делают то же самое. И стал изучать этот вопрос. Более десятка лет понадобилось ему, чтобы выделить определенные группы линий и их сочетаний, чтобы создать, в конечном итоге, свое учение о самогипнозе и самовнушении посредством повторяющихся символов.

– То есть эти знаки – что-то вроде часов на цепочке, которым гипнотизеры размахивают перед носом клиентов в фильмах?

– Что-то вроде, – не стал спорить Сандерс. – Колебание маятника, стук колес поезда, ход часовой стрелки. В медитации используется отслеживание собственного дыхания, шаманы бьют в бубен в определенном ритме. Все это приводит к одному результату. Ты сосредоточиваешь внимание на объекте, а потом в какой-то момент выпадаешь из реальности. Кто-то называет это нирваной, кто-то отделение духа от телесной оболочки. Не важно. Знаки просты. Если сочетать движения глаз и рук при их написании с определенными цветами, то можно ввести себя в полу гипнотическое состояние и побороть тот самый психический изъян, что мешает человеку. Или убрать какую-то установку, снять ограничение, либо помочь пациенту перешагнуть через нее менее болезненным образом. Так думал Шилле.

После смерти дочери в тридцать первом году, он разочаровался в своем учении, отошел от руководства клиникой, а по-простому – стух. Но труд его не пропал напрасно, дело Шилле подхватили его ученики: Альберт Крайчик и Норберт Петерс. Тогда же к власти в Германии пришли фашисты, а через полтора года умер старик Шилле. То ли потеря единственной дочери на нем так сказалась, то ли депрессия и мании у них были семейной проблемой, но доктор Герхард был найден у себя в кабинете горничной с пулевым ранением в правом виске. Застрелился.

А вот его ученики вскоре сбежали в Польшу. Со своей новой родиной ребята явно промахнулись. В тридцать девятом началась Вторая мировая, и если Альберт успел перебраться сначала во Францию, а потом вовсе ускользнул за океан, то Норберт не успел этого сделать. Дальше, я полагаю, ничего объяснять не надо.

Как и во все времена нашлись стукачи, растрепавшие, чем занимается пан Петерс. Его схватили, пытали, принуждали сначала сотрудничать, потом расстреляли. О расстреле я узнал от сенсея, как и о Шилле, и всем остальном. А вот что стало с записями Петерса – не известно ни мне, ни ему. Может, он успел их сжечь. Может, немцы их забрали…

Но одну книжку в ярко-красной обложке мой двоюродный прадед обнаружил лежащей прямо на дороге. Сначала он не понял, какое сокровище ему попалось. Странные рисунки, записи на немецком – какой-то оккультизм, ведьмовство. Позже он нашел переводчика и постепенно Куликову открылись тайны учения доктора Герхарда.

– То есть, этот портрет – не просто манифест тоски по умершей возлюбленной, а попытка самоисцеления? – Ткнув большим пальцем в сторону расписанной стены, сделала вывод Виктория.

– Не исцеления. Воссоединения. Десять лет Шилле потратил на изучение знаков, почти столько же понадобилось сумасшедшему художнику, чтобы хоть немного освоить его приемы. Еще около двух лет он подбирал узор, цвета, делал наброски. И только в пятьдесят восьмом принялся за рисование. Он хотел еще раз увидеть свою Любашу… – вздохнул Роман и замолк.

– И что, увидел?

– Откуда мне-то знать?!

– Но тебе же известна вся история этих символов! – удивилась такому ответу женщина.

– Я знаю только то, что мне рассказал Пареев.

– А он какое отношение имеет к этому? Или Куликов и ему каким-то родственником приходится?

– Нет. Не родственником. Бабушка сенсея дружила с матерью Куликова. Они жили на одной улице. Мир очень тесен, а уж такие города, как наш, просто созданы для того, чтобы сплетать чужие судьбы в единый клубок. Это правда, что мой прадед был найден около своего шедевра мертвым. Но в правой руке он сжимал не пистолет, а кисть. Сумасшедший художник не покончил с собой, увидев как наяву смерть любимой. Все гораздо банальнее. Он просто замерз. Уж не знаю, какой черт его дернул творить поздней осенью. К тому времени здоровье Куликова и так было подорвано. Он постоянно кашлял, думаю, у него был туберкулез. А тут еще долгие часы на холоде… Я не знаю, что прадед увидел, и увидел ли вообще. Знаю только, что эта нарисованная девушка изменила многие жизни. Жизнь сенсея, мою жизнь. Лев Николаевич не слишком близко знал Куликова, но рассказы окружающих о нем подтолкнули учителя к тому, чтобы посвятить себя живописи.

Та фотография, что лежала в книжке Норберта Петерса, стала одной из зацепок в расследовании. На ней была заснята некая Катарина Вольберг. Фотографию мой прадед отдал одному из своих сослуживцев. Тому так понравилась немецкая красотка, что после войны он отправился на ее поиски.

– Нашел? – История Романа становилась все интереснее, хотя Вика не могла отделаться от подозрения, что тот что-то не договаривает.

– Нашел. На кладбище. Катарина была матерью Норберта. Она скончалась в возрасте пятидесяти с небольшим лет. Зато у Петерса осталась младшая сестра с кучей писем, в которых тот описывал свою жизнь в Польше и свои исследования. Кроме того, сестра была знакома с семейством Шилле и дико похожа на мать. Правда, в итоге у них с приятелем Куликова ничего не вышло. Но уже так, мелочи, сути не меняющие.

– И твой сенсей вышел на того солдата?

– Это солдат вышел на Льва Николаевича. Он хотел повидаться со старым другом, который двадцать лет назад обеспечил ему небольшое романтическое приключение. Но вместо друга нашел холодный надгробный камень и некого живописца, живо интересующегося всем, что связано с таинственными знаками. Ты бы видела лицо Пареева, когда я принес ему записи Норберта. Да… это был единственный раз, когда сенсей не смог ничего сказать. Просто стоял и как завороженный тер платком левое стекло очков. Потом стал протирать второе, а потом свой лоб. Намного позже мы вместе отыскали труды самого Шилле. До того, как окончательно забросить свою теорию, он издал несколько книг. А те, в свою очередь, были переработаны и изданы его учениками в Польше. Голову можно сломать от всех этих хитросплетений.

– Все это жутко… и интересно… но я так и не уяснила: зачем ты перекрашиваешь портрет этой, Любаши, так? – добралась до самого главного Вика.

– Не перекрашиваю, а поддерживаю в хорошем состоянии. Во-первых, этот портрет часть моего семейного наследия. Часть истории города. – Роман присел на корточки и начал вытаскивать из сумки свои инструменты. На собеседницу он будто специально старался не смотреть. – А еще… пытаюсь понять, правы ли легенды. Вдруг Куликов умер не от холода или чахотки? Вдруг, он просто ушел к своей невесте?

* * *

Я так и не поняла, шутил Сандерс или нет. Эти его слова о невесте заставили меня крепко задуматься: что, если за его татуировкой скрывается какая-то личная трагедия, про которую он просто не хочет мне рассказывать? Или Роман такой же одержимый, как Шилле, верящий, что повторение одних и тех же закорючек может заставить человека покинуть собственное тело, выйти за рамки каких-либо ограничений?

В тот день я так и эдак, разными путями старалась вызвать художника на откровенный разговор. Но у меня ничего не вышло. Тот только отшучивался да отнекивался, а позже совсем замолчал, полностью отдавшись работе. Чтобы не замерзнуть и не умереть от скуки, я принялась ему помогать. Сначала было страшно отколупывать старое покрытие стены. Все-таки памятник областного масштаба. Но потом убедила себя, что это – очередной ремонт. И работа пошла быстрее. Мы провозились с портретом всего минут сорок, но я отчего-то устала до одури, так что обратную дорогу до дома Сандерса почти не запомнила. Кажется, на сей раз в машине была тихо. Роман если и включал радио, я не засекла ни одной композиции.

Курица переварилась. При попытке вытащить ее, она вспорхнула с двурогой вилки и шлепнулась обратно в кастрюлю, обдав меня кипятком. Глядя на ее развороченную грудь, я начала сомневаться, так ли это хорошо – не иметь мозгов?

Равнозначный выбор

Символ правой руки. Обозначает ровно то, что прописано в его названии: выбор, приводящий либо к одинаково негативным последствиям для психики пациента, либо просто трудный для принятия.

2/12

Предложение было столь неожиданным, что Люда не сразу нашла подходящие слова. Отказывать она не хотела, но и соглашаться приходилось тоже с осторожностью. О них и так начали сплетничать, хотя Людмила сплетни ничем не подкрепляла. Для нее, стоящий напротив и смотрящий своими лазурными глазами в упор мужчина, являлся лишь приятным коллегой, максимум – приятелем. Да, Валентин Маркович обладал довольно притягательной внешностью, имел хорошие манеры, чувство юмора и достаточно широкий кругозор, но Люда не испытывала к нему никаких романтических чувств. Чтобы там не шептались о них другие преподаватели. Возможно, сам физик думал по-другому. Иначе не стал бы приглашать Людмилу в клуб «проветриться». Она едва не ляпнула что-то вроде: «Это очень мило с твоей стороны, но…». Потом одумалась. Ей, и правда, не мешало развлечься.

Вторая четверть неумолимо приближалась к концу, а вместе с ней заканчивался и очередной календарный год. Правая рука уже отваливалась от написания бесконечных отчетов, а голова кружилась от вечных вопросов: где купить недорого икру и шампанское для праздничного стола, что дарить близким и стоит ли, вообще, затеваться с готовкой, если можно напроситься кому-нибудь в гости? Вариант привычного празднования с Лерой и Доброславом отпадал – им вовсе не до веселья, и теперь Люда перебирала всех возможных знакомых, которые могли бы составить ей компанию на самую шумную ночь зимы.

– Честно говоря, – начала Люда, хотя это было безбожным враньем, – я не знаю, буду ли свободна в эти выходные. Но если что-то изменится, я тебе позвоню, хорошо?

– Да, отлично, – великодушно согласился физик.

Нечто подобного он и ожидал. Люда была слишком застенчива, даже зажата. Валентин не стал подробно копаться в ее биографии, но подозревал, что у его коллеги никогда не было настоящих отношений с противоположным полом. Людмила была лишена хоть толики кокетства, а знаки внимания со стороны физика воспринимала как само собой разумеющиеся. Валентин старался изо всех сил: при каждом удобном случае делал женщине комплименты, угощал всевозможными сладостями, даже цветы преподнес на день рождения. Большущий букет белоснежных хризантем так и остался стоять на подоконнике в учительской. Тогда это очень расстроило мужчину, но он не отступил, наоборот, перешел к более активным действиям. Если Часовчук слепа – надо открыть ей глаза, если просто не понимает намеков, придется говорить напрямую.

Она позвонила в пятницу вечером. По телевизору смотреть было нечего, да и за день Валентин вымотался так, что к семи часам глаза начали закрываться сами собой. Пару часов мужчина добросовестно боролся с желанием завалиться в постель, но телефонный звонок подействовал подобно волшебному зелью галлов.[53]

– Твое предложение все еще в силе? – спросила Люда. – Если так, то я согласна.

– Отлично, – расплываясь в невидимой для собеседнице улыбке, ответил Валентин. – Тогда встретимся завтра.

Паб с претензионным названием «Золотой клевер» относился к числу мест, куда не стыдно как пригласить девушку на свидание, так и собраться чисто мужской компанией. Хотя и ничем выдающимся паб не отличался. Ни в меню, ни в подаче, ни в оформлении залов не было изюминки. Большинство клиентов «Клевера» это не смущало. Хочешь эстетики – сходи в музей, а пивная предназначена для иных целей. Но на неискушенный взгляд Людмилы «Клевер» выглядел оригинально и мило.

– Спасибо, что пригласил, – посчитала она своим долгом прежде всего поблагодарить физика. – Я давно никуда не выбиралась.

– Чего так? – прихлебывая из высокого стакана светлое пиво, забросил пробный камешек Валентин. – Не находилось подходящей компании?

– Да нет, просто… как-то не сложилось, – смутилась Люда. Не говорить же, что последний раз они зависали в подобном заведении с девчонками еще на пятом курсе института, то есть почти шесть лет. Для тридцатилетней женщины такой срок – почти вечность. – А одной как-то, сам понимаешь…

– Ну да, – кивнул Валентин. – Я сам тут всего второй раз.

Удивительно. В школе их с Людой общение проходило совершенно иначе, но стоило коллегам остаться вдвоем, как между ними словно выросла стена. Будь Часовчук болтливее, было бы проще, но та не торопилась продолжать разговор, сосредоточив свое внимание на фисташках. Уже очищенные от скорлупы орешки Люда складывала на край стола, и вскоре их выросла целая горка, а в общей сложности было произнесено не более пяти десятков слов.

– Как там твои малыши? – ухватился за беспроигрышную тему физик. Он сам был классным руководителем у десятого класса, и потому называл шестиклашек Людмилы не иначе как «малыши» или «мелкота». – Какие мероприятия на Новый год запланировали?

– Как обычно, – пожала плечами женщина. Теперь она выстраивала орешки, словно солдат в несколько линий. – Сладкий стол, дискотека. Дети предлагали сходить куда-нибудь в кафе, поесть пиццы, но родительский комитет против. Да и, честно говоря, я не представляю, как можно разместить двадцать шесть человек в «Городе солнца». Залы там маленькие, это надо тогда заранее бронировать целое помещение. А тащить их в «Рыбешку» – нет, увольте. Они сразу разбегутся по всему торговому центру, где потом их выискивать? А что твои?

– Мои? – Пример оказался заразительным. Валентин подцепил из блюдца несколько орешков и принялся набирать свое войско. – Сказали, что ничего отмечать не будут. Типа, они уже взрослые для утренников. Ага, а сами недавно устроили забаву – в «ручеек» всем классом играли. Хуже детсадовцев. Знаешь, Люд, я за них боюсь. Вот честное слово. Они ведь не понимают, какие на самом деле еще не зрелые. Думают, раз паспорт получили, школу окончили, то многое о жизни знают и могут сами принимать решения. Я на их фоне дураком кажусь – до сих пор к матери с отцом советоваться прихожу.

– Что же ты предлагаешь? До сорока лет паспорта не давать? – пошутила Люда.

– А что, может и так, – совершенно серьезно ответил Валентин. – До сорока не до сорока, а пока человек не сдаст экзамен на знание, скажем уголовного кодекса или хотя бы Конституции, пока не получит профессионального образования, полноправным гражданином его не считать. Это ведь легко – состряпать книжечку с печатями и подписями. Но ведь паспорт – не проездной билет в трамвае. Вот тот же аттестат об образовании, он ведь не выдается всем без разбора, так? Ты должен десять лет отучиться и не просто отучиться, а хотя бы на оценку «удовлетворительно» по всем предметам. Должен выдержать целый ряд испытаний и экзаменов. При этом половина того, что преподается в школе, тебе потом не понадобиться. Треть так точно. А чтобы стать полноправным гражданином не надо ничего. Просто подать несколько бумажек в соответствующую контору. Но если ты забудешь валентность углерода или перепутаешь годы правления какого-нибудь короля Франции, тебя, максимум, засмеют. А нарушив закон, о котором ты и не знал, можно и в тюрьму загреметь. Но почему-то историю зубрят с пятого класса, а простейший этикет в школе не преподают. Правила дорожного движения учат только водители, хотя участниками движения считают и пешеходов, и велосипедистов, и даже пассажиров общественного транспорта. Мы учим арифметику, но не знаем, что делать, если нас в магазине обсчитали. Такое ощущение, что сама профессия учителя обесценилась. Мы как робототехники: есть программа, которую надо впихнуть в машину, потом оценить, хорошо эта программа выполняется или нет. Если плохо – поставить двойку, если хорошо – пятерку. Все. А потом эти механизированные дети выходят из школы и не понимают, что дальше? Как жить в этом мире?