Знак обратной стороны

Слава сгрудил меня на кровать, сам присел рядом, обняв за плечи.

– Успокоилась?

– Да, – икнула я.

– Лерик, я так люблю тебя, – монстр спрятался, вернув на место моего мужа. Слава виновато улыбнулся. – Прости, что напугал. Потом мы вместе соберем все осколки. А потом покушаем. Потом, хорошо? А сейчас давай просто приляжем. Давай отдохнем. Расскажи, как прошел твой день в школе?

Теплая рука скользнула с плеча ниже, прошлась по спине. Успокаивающе. Даже не верилось, что совсем недавно этой же рукой в меня швырнули тарелку. Слава откинулся на спинку кровати, утягивая меня за собой. Надо что-то сказать, но почему-то все события первой половины дня слились в одну смазанную полосу из надписей мелом на доске и ребячьих лиц.

– Сегодня, – неуверенно начала я. – А, да. Я была на уроке в шестом классе.

– Так… это что-то новенькое! – Доброслав пошутил или мне почудилось?

– Не в своем классе, а у Люды. Помнишь, я рассказывала про ее конфликт с одним парнем из одиннадцатого? Так вот, они вроде помирились. Во всяком случае, сегодня он читал шестиклашкам лекцию. Очень интересная, про так называемый инфодудлинг. Слава, ты меня слушаешь?

Губы коснулись моей шеи, перешли на ухо. Подол моей домашней юбки самым бессовестным образом задрали, а в следующее мгновения я оказалась лежащей на спине. Если это требовалось, Слава мог двигаться почти молниеносно.

– К черту этих детей… – дыхнул он прямо мне в лицо. – Давай забудем о них. Всего лишь глупые, дурные сопляки.

– Слава, – я попыталась дернуться, но куда там.

Железные зубья капкана впились в мои запястья, сильная клешня сдавила мое бедро. Поцелуи становились все неистовее, все напористее. Доброслав навалился на меня, не давая не вдохнуть, ни как-то изменить неудобную позу. Вслед за удушьем пришла паника:

– Слава, не надо! Остановись, отпусти!

Он не стал отвечать. Пыхтя от напряжения, чуть отстранился, но лишь для того, чтобы добраться до пуговиц на моей рубашке. Юбка уже была вздернута выше некуда, одна рука по-прежнему держала мои, тогда как вторая с силой сжимала мне бок.

– Да прекрати ты! – взмолилась я.

– Не дергайся, – от нежности не осталось ни следа. – Твоя задача лежать и получать удовольствие.

Это было слишком. Я многое могла вынести. Молчала, когда на меня орали. Старалась оставаться любезно й, когда кто-то вмешивался в мою жизнь, лез со своими советами. Пожалуй, ударь меня сейчас Доброслав, я бы лишь ойкнула, не более. Но насилия над своей честью я вынести не смогла. С такими словами не обращаются к любимой жене, скорее, они предназначаются какой-нибудь шлюхе, и то не всякой.

Испуг сменился злостью, а та придала сил. Слава как раз чуть ослабил хватку, и этого хватило, чтобы высвободить одну руку. В тишине спальни как удар хлыстом раздалась звонкая пощечина. Болен он или нет, жалеть мужчину я не собиралась, вложив в удар все свое отношение к подобным заявлениям.

Он опешил. Растерялся. Глаза его сначала расширились, а потом начали угрожающе сужаться.

– Так, значит?

На миг мне показалось, что я совершила самую страшную ошибку. Что сейчас он просто-напросто наброситься на меня и изобьет. Или изнасилует. Или и то, и другое. Но Доброслав резко поднялся, заправил выбившуюся из брюк футболку и презрительно сплюнул:

– Хорошо. Отлично… Да пошла ты, знаешь куда?!

– От тебя воняет, – напрямую высказала я, все что накопилось. – Прежде чем ложиться в постель со мной, хотя бы душ принял! Как свинья стал. Да, ты грязная, вонючая, неблагодарная свинья! Мне надоело с тобой нянчиться! В конце-то концов, почему я одна должна тащить все на себе? Пусть твои родители обо всем заботятся. О твоих упражнениях, о приеме лекарств, пусть они ходят с тобой по всем врачам и убирают за тобой! Ты говоришь, моя мать меня настраивает? Я не хочу исполнять супружеский долг? Мне просто противно, противно… Ты стал настоящим психопатом. Ты чертов озабоченный психопат, который даже не в состоянии сам сходить в магазин, потому что по дороге может забыть, где он живет!

Воздух кончился вместе с моим запалом. Слава так и остался стоять, презрительно глядя на меня сверху вниз. Кулаки его были сжаты, так что я на всякий случай поспешила отползти подальше от него. Если набросится, схвачу орфографический справочник с полки. Он всегда лежал здесь на всякий случай. Грозное оружие в тысячу с лишним страниц и толстой обложкой.

– Закончила? – холодно спросил муж.

– Да.

– Вот и отлично.

Доброслав развернулся и поспешил прочь из спальни, попутно хлопнув дверью. Буквально через минуту раздался второй хлопок. Это закрылась входная дверь. Я так и не смогла подняться на ноги. Меня всю трясло, к горлу подкатил противный комок.

«Он ушел? Он, действительно, ушел?!» – поднял позднюю панику внутренний голос.

Кое-как удалось сползти с кровати и добраться до коридора. Ни ботинок, ни куртки. Хоть ушел не голышом. Но куда?

– Идиотка! – выругала я себя. – Тупая овца…

Оставалась надежда, что Слава не успел отойти далеко. Ринулась вслед за ним. Лифт не вызывался, гремел где-то над головой, между нашим этажом и девятым. Пришлось бежать по лестнице, моля всех богов, чтобы оказалось не слишком поздно.

Из подъезда я выбежала, не ощущая ни ноябрьского холода, ни промозглой сырости. Домашние тапочки тут же промокли, как и носки.

Направо, налево… Мужа нигде не было.

Только медленно кружились где-то в вышине одинокие снежинки первого в этом году снега.

Препятствие

Символ правой руки. Некий психологический «затык», мешающий осуществлению тех или иных планов. Также связан с фобиями, мешающими в повседневной жизни пациента. Пишется холодными тонами для снижения нервозности, страха.

1/11

Темнота опустилась резко, словно на город накинули черный мешок. Прежде полупустые шоссе постепенно наполнялись автомобилями; люди торопились с работы домой. И только Доброслав брел прочь от дома, прочь от надоедливой опеки жены. У него не было ни цели, ни какого-либо определенного маршрута. Да и что лукавить, когда он выбежал из квартиры, то даже не подумал, зачем это делает. Но и оставаться в одном замкнутом пространстве с Валерией больше не мог.

Чем дальше, тем больше жена начинала напоминать ему тещу. Такая же авторитарная стерва, которая не считается с твоим мнением и убеждена, что имеет эксклюзивные права на жизнь окружающих. У них в семье никогда не было демократии, не было равноправия. Но раньше Слава как-то не задумывался об этом. Или просто не желал. Вечно высмеивая подкаблучников, мужчина предпочитал не верить, что сам находится в роли шеи, что вращается лишь благодаря жене-шее.

Возможно, потому что раньше Лера все же шла на какие-то компромиссы. Да и Доброслава устраивало положение дел. В доме всегда было чисто, холодильник никогда не пустовал: хозяйкой Валерия была просто превосходной. В обществе она тоже не давала повода для стыда. Всегда улыбчивая, умеющая и пошутить, и выслушать с самым серьезным лицом любую чушь от собеседника. Но проводя с Лерой почти двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких недель, Слава прочувствовал всю тяжесть ее натуры. Всю неуступчивость, ограниченность, зацикленность.

Он хотел только одного – тепла. Простого человеческого участия. Доброславу не нужна была терпеливая сиделка. Не нужна была жертвенная овца, плетущаяся вслед за пастухом на заклание. А именно так себя вела сейчас Валерия. С момента, как мужчина открывал глаза и до отхода ко сну все разговоры в их доме касались только его ушей, его головы, его стула и мочеиспускания. Спрашивая десять раз на дню, не болит ли у Славы голова, не тошнит ли его, нет ли каких-нибудь ухудшений, Лера вызывала в муже вовсе не благодарность, а раздражение. Утром его ожидал не ободряющий поцелуй, а стакан воды и очередная горсть таблеток. С того дня, как супруги узнали о болезни Славы, Лера ни разу не посмотрела на него, как на личность. Словно от старого доброго парня осталась одна оболочка, комок спутанных проводов-нервов, с перегревающимся от натуги процессором.

Слава задыхался. Самым что ни есть натуральным образом. Как если бы кто-то время от времени пускал угарный газ в их квартиру. Грудь постоянно спирало, в горле першило. Но дело было не в воздухе, а в самой атмосфере. Впервые Доброслав чувствовал себя узником в собственном доме. За ним следили. Любую попытку самостоятельности жестоко пресекали. Он питался по расписанию. Он гулял под надзором. Каждое его движение фиксировалось чуть ли не на камеру. Уж во всяком случае, записывалось в специальный дневник, который завела по совету из интернета (когда-нибудь он просто перережет оптоволоконный кабель!) Лера и теперь с маниакальной тщательностью заполняла каждый вечер, пока подопытный муж сидел за очередным заданием на тренировку памяти.

Но даже это Доброслав мог вынести. Если бы у нее была надежда. Лера старалась при нем выглядеть веселой, но мужчина замечал, как меняется ее лицо, когда та отворачивается. В нем была скорбь. В нем читалась неотвратимость конца и почти христианское смирение с этим. Подобно монахиням, Валерия смиренно несла свой крест в лице больного мужа. В те часы, когда она уходила на работу, только в те часы Доброслав чувствовал себя здоровым. Или почти здоровым. Он мог не думать о своей памяти, которая превращалась в решето. Мог не замечать просыпаемого мимо чашки сахара, или противного покалывая в кончиках пальцев. Он мог верить, что когда-нибудь болезнь отступит.

Лера настояла, чтобы супруг бросил работу. Пока тот находился на больничном, но она все чаще говорила: «Тебе придется уволиться» Это называлось у Леры реалистичной позицией, Слава же считал подобные предложения обычным вредительством. Да, однажды он заблудился в городе, перепутал остановки. Но с кем не бывает? Даже лечащий его невролог твердила, что Доброслав держится молодцом. Так почему его собственная жена во всем видит дурное предзнаменование? А Валерия и сама, кажется, не понимала этого. Не понимала, что проиграла бой, еще не начав борьбу. Хотя и пыталась барахтаться, как лягушка, рассчитывая взбить масло. Бесполезно. Его недуг – не крынка сливок, а бочаг с мутной водой. И теперь Лера методично топила мужа, вместо того, чтобы выбраться самой и бросить ему веревку.

Как и у всякого, тем более, не совсем здорового человека, у Славы случались как хорошие, так плохие периоды. Он мог несколько дней подряд ощущать себя бодрым, ум его был ясен, а походка – тверда. А потом враз превратиться в совершенную развалину, которой даже с дивана лишний раз встать невмочь. Мысли мужчины становились обрывочны и туманны, как у того, кто не спал больше суток и продолжал упрямо бороться со сном. Сознание напоминало постоянно меняющие очертания облака – трудно поймать надолго хоть один образ. Слава пытался напрячься, пытался сосредоточиться, но они проносились со скоростью сверхзвукового самолета и тут же пропадали. В такие часы на него находило жуткое раздражение. Любой лишний звук, любое движение могло довести мужчину до белого каления.

Сегодня Славе было особенно паршиво. Утром в ванне он на несколько секунд задумался, в какую сторону закручивается колпачок у зубной пасты. И это, казалось бы, пустяковое происшествие надолго выбило его из колеи. К обеду он уже не мог контролировать свою злость. Та была подобна селю, что несется вниз со склонов, увлекая все на своем пути. Но если для схода тонн камней и воды существует причина в виде, например, затяжных ливней, то злость Доброслава причин не имела. То есть, конечно же, причина была. Какие-то серые клеточки в мозгу подали другим клеточкам неправильный сигнал, те, в свою очередь, выбросили в кровь не те химические соединения. Но разве это могло служить оправданием поднявшемуся давлению, участившемуся сердцебиению и возникшему желанию кого-нибудь придушить?

У него не было никаких иных хотений, кроме как свернуться калачиком на кровати и погрузиться в состояние небытия. Так послушная лодка раскачивается на волнах, то бегущих к берегу, то толкающих ее по возвращению под днище. Но вскоре апатия сменилась привычным уже раздражением. Не понимая, или не желая понимать вовсе его состояние, Валерия затеяла уборку. От звука пылесоса начался зуд. Сидя в кресле, Слава продирал кожу на предплечье, все больше взвинчивая себя. Шорох трения волосков о кожу, скребыхания ногтей и гул пылесоса сливались в одну адскую какофонию, подобно сверлу, ввинчивающуюся в каждую косточку, сотрясая мужчину изнутри. И вот, о счастье, – все стихло. Наступила блаженная тишина. На какое-то мгновение пришло успокоение, даже голова перестала быть такой тяжелой. В сумбуре дум, похожих на кисель, появилось несколько более-менее четких мыслей, за которые мужчина постарался зацепиться.

– Слава, иди есть!

Взмах кинжала, резкий удар. Мысли разлетаются перепуганными птицами, а натянутые нервы не выдерживают. Снова припомнилась зубная паста, и вчерашняя промашка с фамилией их общего с Лерой друга.

И надо же ей было влезть со своим обедом! Доброслав не чувствовал голода, от слова совсем. Кровь его, перенасыщенная адреналином и тестостероном, ринулась сначала к голове, а потом вдруг вся отхлынула вниз. Гнев перерос в желание так резко, что мужчина сначала не понял, чего предпочитает больше: заткнуть Леру или заняться с ней любовью. Конечно, одно другого не исключало. Жена всегда достаточно сдержанно вела себя в постели. Слишком сдержанно.

«Как чертова монашка, – снова пришло на ум сравнение. – Она ходит за мной, как святая, говорит, как святая и кончает, как будто справляет очередной ритуал»

Когда Валерия ударила мужа, в первое мгновение тот даже не поверил. Такого отпора от своей супруги он никогда прежде не встречал. Несколько секунд Доброслав раздумывал: а не усилить свой натиск? Ведь именно такой реакции он ждал от Леры – взрыва, чтобы ее холодная оболочка треснула. Чтобы они перестали быть просто больным и лекарем, заключенным и тюремщицей.

«Давай же, Лерик, я здесь, я – твой муж! Неужели эта чертова болезнь настолько тебя изменила? Я – Доброслав, а не просто «органическое поражение неясного генеза»! – кричало в нем все. Если его ласки не смогли привести женщину в чувство, может тогда удастся силой заставить ее прозреть?

– Ты свинья… ты грязная свинья! – донеслись до Славы ругательства.

Она не просто возмущалась его поведением. В широко распахнутых глазах жены мужчина увидел неподдельное презрение. Монашка оказалась поддельной. Это был переодетый дьявол, прикинувшийся добродетельной служительницей Христа.

Дело было не в болезни… Лера никогда его не любила. Вот в чем суть. Оттого Слава и не видел в ней ни капли веры. Ей просто плевать: умрет Доброслав или станет полным кретином. Она послушно дожидалась исхода, конца их затянувшейся истории. Конечно, дело именно в этом. Лерик, его милый, дорогой Лерик не испытывала к своему бедному супругу ни капли привязанности. Какой он был дурак, что сразу этого не понял!

Воздух стал невыносимо спертым. Вздохнуть. Только один раз вздохнуть. Слава больше не мог оставаться с ней. С ее упреками, с ее притворной услужливостью. У него даже возникла мысль: «Ничего… рано или поздно я вовсе забуду, кто ты такая, Валерия. Оказывается, даже в таком положении есть плюсы!» И от этой мысли Доброслав зло и резко рассмеялся.

На улице было холодно. Мужчина поплотнее запахнулся в пальто. В кармане нашелся очередной блокнотик (их в немыслимом количестве раскладывала по всем возможным местам Лера), и был немилосердно выкинут в ближайшую мусорку. Еще там покоилась небольшая бирочка с именем Славы, адресом их квартиры и номером телефона. Ее он оставил. В другом кармане обнаружились полторы тысячи.

«Если вдруг с тобой что-то произойдет, если станет плохо или ноги откажут, сможешь хотя бы такси оплатить», – кладя деньги, объясняла жена. Что ж, даже если эта гадюка не пылала к нему особыми чувствами, но хоть свой долг предусмотрительной сиделки исполняла хорошо.

Шаг Славы всегда был широк, но сейчас он двигался особенно быстро, будто преследовал кого-то. Или пытался оторваться от погони. Фонари бросали жиденький белесый свет, в котором медленно кружились снежинки. Он не ощущал их прикосновений. Не чувствовал, как они превращаются в воду на лице, как запутываются в светлых непокрытых шапкой волосах.

Мир казался каким-то нерезким, лишенным четкости, будто видео, обработанное растушевывающими фильтрами. Мигающие рекламы, яркие огни вывесок смазывались, лучи от них вытягивались в косые линии. Лица прохожих были похожи на маски. Доброслав специально приостановился, взглянул на спешащих куда-то горожан, но все они выглядели как клоны. Он видел их рты и носы, видел растягивающиеся в улыбке губы, но не мог отличить один набор черт от другого.

– Что со мной? – вслух спросил себя мужчина.

Иногда слова уплывали от него, подобно подросшим малькам на мелководье. Пару раз он напрочь забывал выключить свет в туалете, а однажды из головы Доброслава полностью исчезло знание, как выглядят те или иные буквы. Он минут пятнадцать сидел, не в силах напечатать собственное имя. Проговаривал его про себя, ученым попугаем повторял снова и снова, рассматривая клавиатуру. Непонятные переплетения линий стойко молчали, не давая несчастному никаких подсказок. Но постепенно затмение прошло и больше не повторялось.

Но такого с ним еще никогда не происходило. Доброслав читал занятные статьи про людей с разными нарушениями нервной системы, в том числе с так называемой лицевой агнозией.[52] Тогда он сильно впечатлился, но не очень-то поверил. Способность отличать одного человека от другого является фундаментальной. И хоть существует шутка, что все китайцы для белого человека на одно лицо, но даже представителей этой самой многочисленной нации на деле перепутать трудно. Так думал Слава, перелистывая страницы научно-познавательного журнала по медицине. И вот теперь он растерянно таращился на совершенно непохожих друг на друга прохожих, а все они казались ему близнецами, инкубаторскими цыплятами.

Доброслав остановился около парковочного столбика. В носу что-то неприятно хлюпало. Промокнув его перчаткой, поднес пальцы к глазам. Не кровь, к счастью. А вот мизинец на правой руке мелко подрагивал веткой на ветру, и совершенно не слушался приказов сгибаться. Да и со зрением творилась какая-то чертовщина. Сначала мужчина подумал, что это снег усилился, но пролетавшие мимо пятнышки не сверкали осколками бриллиантов, а скорее радужно переливались как масляная пленка на асфальте. Вскоре пятна слились в сплошную кайму по периферии взгляда, и стали заполнять все видимое. Создалось впечатление, будто Доброслава заставляют смотреть на улицу через трубу, просвет которой стремительно сокращается.

В двух шагах от того места, где он остановился, была установлена гранитная клумба. С весны до поздней осени в ней цвели то ненавистные Славе бархатцы, то анемоны с флоксами. Но сейчас от прежней растительности остались лишь пара высохших коричневых листочков, меж которыми торчала пара вдавленных в землю окурков. Мужчина присел на камень, пытаясь хоть немного привести себя в порядок. Несколько раз протер глаза тыльной стороной ладони, надеясь сорвать с них темный покров, высморкался в платок и собрался уже подняться, как его окликнули:

– Гражданин, вам плохо? Помощь не нужна?

Доброслав разогнулся, с удивлением обнаружив рядышком невысокую девичью фигуру в пуховике. На голове девушки красовались темно-серые меховые наушники. Подобное облачение раньше носила Лера. И хотя рассмотреть лицо прохожей по-прежнему не получалось, но Славу окончательно сбили с толку ее очки.

«Лерик?» – От неожиданности в голове все смешалось.

Что она делает в такой час на улице? Разве ее мать не будет ругаться? Лера столько про нее говорит, что Доброслав знает о Римме Сергеевне едва ли не больше, чем о собственной возлюбленной. И почему она так на него смотрит? Обеспокоенно и в то же время осуждающе. Неужели они сегодня договаривались встретиться?

«Ну, конечно же! Сегодня же пятнадцатое, годовщина нашей встречи, а я даже подарка не купил. Ах, как же нехорошо вышло…»

Они с Валерией встречались почти полгода, и решили отметить в следующем месяце годовщину своей первой встречи. Каждый из них воспринимал ее со своей точки зрения, и истории о «гениальном математике» (версия Леры) и «какой-то тупенькой девочке» (соответственно Славина) успели обрасти не только мхом древности, но и пылью романтических подробностей. Валерия утверждала, что будущий муж ей сразу приглянулся, несмотря на болезненный вид, а Доброслав – что влюбился в ее почерк, едва открыл дома отданный конспект. Но вот этот радостный день настал, а Слава почему-то не успел к нему приготовиться. И теперь только открывал и закрывал рот, спешно придумывая хоть что-то в свое оправдание.

Все было потеряно. Настоящее смешалось с прошлым, и события десятилетней давности представлялись Доброславу текущими.

– Лерик, прости меня, – наконец, поднялся он с клумбы, протягивая руки к девушке. Та отшатнулась в испуге, но все же еще раз спросила:

– Может, скорую вызвать?

– Лера, честное слово… так замотался… курсовая. Понимаю, это не оправдание. Давай сходим в тот ресторан, а? Про который ты говорила. Тот, дорогущий? Лерик, ну скажи хоть что-нибудь! Да, я – тупица, признаю. Можешь меня поколотить, если хочешь, только не сердись.

Еще один шаг вперед. Черная пленка окончательно затянулась, погружая Доброслава в темноту. Не успел он испугаться или как-то среагировать, как ноги его подогнулись. Теряя сознание, мужчина кулем повалился на мокрый тротуар.

– Эй, мужик, совсем допился?! – бросил проходивший мимо толстяк.

Последовавшего за этим девчоночьего визга Слава уже не услышал.

Птица в небе

Символ правой руки. Противоположен по своему значению предыдущему знаку. «Птица в небе» означает свободу, движущую психическую силу, которая помогает человеку преодолеть любое моральное или психологическое давление. Такой силой может служить долг перед страной, например, в годы войны, толкающий человека на смерть вопреки инстинкту самосохранения.

2/11

Даниил сбежал с последнего урока пораньше, чтобы не стоять в очереди в гардероб. Гардеробщица, немолодая женщина, седые сильно взбитые кудри которой были выкрашены в светло-фиолетовый, неодобрительно взяла у парня номерок и со вздохом отравилась в глубины своей вотчины. Кажется, школьник оторвал ее от какого-то невероятно интересного дела: либо чтения свежих скандалов в «желтой» газетенке, либо решения кроссвордов в оной же. Пока ждал куртку, Даня присмотрелся к оставленной на стойке прессе. Газета была развернута к нему вверх ногами, но красовавшийся на левой странице портрет безусловно принадлежал Леху Сандерсу. Над ним красовался заголовок: «Местный художник покоряет северную столицу».

«Снова он, – подумал Даня. – Популярная личность, однако. Надо как-нибудь расспросить об этом Сандерсе Тоню»

В последние дни подростку было не до загадочных символов и чьих-то татуировок. Да и с возлюбленной на этой неделе он виделся всего два раза. Их короткие встречи после школы больше напоминали нечаянные столкновения двух знакомых. «Привет-привет, как поживаешь?» «Я нормально, а ты как?» «Да путем». Правда на выходные Шаталова пригласила своего ангелочка в загородный дом, но парень пока не мог дать внятного ответа, сможет ли вырваться.

Все зависело от родителей. Отец, к великому сожалению Даниила, не очень поощрял отсутствие дома наследника в ночное время. В том числе и поэтому Рябин с таким нетерпением ждал дня своего совершеннолетия. Да, для Виталия Евгеньевича он так и останется ребенком, которому нечего по ночам шляться где не положено, но зато появиться законная возможность возразить: «Я имею такие же права, как ты, папа!» О том, что мог на это ответить Рябин-старший размышлять не особенно хотелось. Про мать и говорит нечего.

– Принимай! – Поверх газеты опустилась куртка. – Что, искусством интересуешься?

– А, да… вроде того, – неуверенно Даниил. – Спасибо.

Едва парень всунул руку в один рукав, как со стороны ближайшей лестницы раздался цокот каблучков, потом показался краешек юбки-карандаша, а там и вся Часовчук. Даня мысленно приготовился к поспешному побегу, но не успел – его заметили. После проведенной им в шестых классах лекции, не проходило ни дня, чтобы русичка не пыталась выловить Рябина и начать очередной малосодержательный разговор. Он надеялся, что хоть сегодня сия прискорбная участь его минует. Ага, держи карман шире.

– Даниил, уже уходишь?

– Да, написал контрольную, и теперь могу быть свободен, – все же выдавил вежливую улыбку юноша.

– По какому предмету контрольная? – подходя ближе к гардеробу, протянула свой номерок Часовчук.