Знак обратной стороны

Такие у меня иногда случались, заставляя после неделями вздыхать и мучиться угрызениями совести. И тогда Доброслав обычно бросал какую-нибудь фразу, вроде: «Нам в этом месяце обещали премию повысить». Или начинал вдруг ни с того, ни с сего пересчитывать деньги в своем кошельке, специвльно сбиваясь пару раз, чтобы я обратила внимание, как много у него разноцветных бумажек. Это был его способ утешить меня, убедить, что даже, если я разбазарю все свое состояние на ненужный хлам, он по-прежнему сможет обеспечить меня необходимым.

Я уставилась на осколок с половинкой синего цветочка. Не помню… хоть убей, не помню, где мы приобрели этот набор посуды. Доброслав бы точно сказал. И обязательно добавил бы в конце: «Чтобы ты без меня делала, Лерик? Пришлось бы все записывать, ты бы на ежедневниках разорилась»

– Что я буду без него делать? – вслух спросила я себя.

Гибель одной тарелки лишила остальные два десятка предметов всего смысла. Теперь его не выставишь гостям. Его придется стыдливо прятать в закрытом ящике, словно грязную тайну. А эти синие цветочки и золотая кайма из украшения превратятся в напоминание о сегодняшнем ужасном дне. О моей несдержанности и глупости.

Продолжая раздумывать над хрупкостью счастья и керамики, я глотала слезы сожаления и жалости к самой себе и мужу, пока острый край осколка не впился в палец, немедленно разрезая кожу. По белой керамике побежала красная капелька крови.

Посасывая поврежденный палец, побежала в спальню за пластырем. Ругаясь сквозь зубы, потому что ранку щипало и подергивало, начала свои раскопки. На пол полетели сложенные вчетверо полотенца, тряпочки-прихватки и отглаженные носовые платки. Старая обувная коробка, приспособленная под аптечку, по закону подлости была задвинута к самой стенке комода. Я всегда старалась сохранять некое подобие порядка, помня о рассказанном моей подругой случае, когда ее подслеповатый дед перепутал таблетки. Не смог прочитать название, понадеявшись только на внешнее сходство. И вместо того, чтобы понизить давление, чуть от желудочного кровотечения не умер. А потому внутри мой коробок был поделен на несколько отделений. Одно для пузырьков: йод, зеленка, борная кислота. В другом хранились бинты, третье было отдано под мази, а самое большое заполнено таблетками. Только в упаковках с инструкциями, и только годными.

Я вынула палец изо рта, и сейчас же из пореза вновь побежала кровь. Хорошо резанула, глубоко, до самого мяса. Одним пластырем тут не обойдется, придется накладывать полноценную повязку. Кое-как, с помощью оставшихся девяти пальцев оторвала кусочек ваты и замерла: между упаковками анальгина и блистером желудочного средства лежала коробочка с изображением женщины, мужчины и ребенка не старше шести лет. Как она оказалась тут, среди лекарств, мне было неведомо.

– Ты знал, – пробормотала. – Ты знал, сволочь.

Позабыв о своем ранении, я принялась перебирать карточки. Слава был прав, они выглядели крайне странно. Одни напоминали скорее эскизы, чем полноценные картины. Смазанные лица, кое-как вырисованные тени. Другие же были выписаны с чрезвычайной тщательностью. Старческие лица нарисованы до последней морщинки, до сосудистой сеточки на крупных носах. Швы на одежде были изображены так правдоподобно, что появлялось желание ухватиться за кончик и отрезать мешающуюся ниточку. Но как бы не выглядели герои, их всех объединяло одно – глаза. Излучающие спокойствие и счастье. Глаза людей, чудом спасшихся из пожара, сумевших вовремя покинуть разрушающееся здание или тонущий корабль, и теперь уверовавших в собственную неуязвимость.

Бумага оказалась качественной, плотной, больше мялась, чем рвалась, но все равно первая картинка вскоре превратилась в клочки. Потом мною была растерзана вторая, третья…В себя пришла, только уничтожив больше половины картонок. Вокруг пол был усыпан разноцветными обрывками, но мне стало легче.

В тот день мошенник в синих очках вызвал больше злость, чем напугал. Нагадал какую-то мерзость, испортил мне настроение, а я как-то совершенно по-детски повелась на его розыгрыш. Но где-то в глубине души возникло чувство незащищенности. Будто озвученное предсказание запустило давно нависшее над нами проклятие. Я гнала от себя дурацкую мысль, что тот горбоносый шарлатан и его подружка-цыганка имеют какой-то дар, некое чутье, способность видеть чужое будущее. Это просто невозможно, это бред. Магии не существует, нет ни медиумов, ни духов. Просто заготовленные заранее фразы, вроде: «Ждет тебя большая потеря, но затем все наладится». Но вновь и вновь передо мной возникал образ сидящего за столом человека в костюме. Его глаза смотрели не на меня, и в не карты, а куда-то… в другое измерение, я бы сказала. И от этого взгляда становилось жутко. Он не выглядел ни отрепетированным, ни придуманным специально для наивных клиентов доморощенного ведуна.

«Вы очень храбрая женщина». – Кажется, именно так он выразился. Но сейчас я не чувствовала себя ни храброй, ни сильной. Мой муж медленно терял рассудок, надо было это признать. А мне ничего не оставалось, как сидеть посреди учиненного мной же беспорядка и плакать.

Звонок заставил подскочить на месте.

– Да? – шмыгнув носом, прогнусавила я в трубку.

– Здравствуйте. Вы – Валерия?

– Да, – повторила я. – В чем дело?

– Вам звонят из третьей больницы. Полчаса назад к нам поступил пациент, Астахов Доброслав Семенович. Как я понимаю, это ваш муж?

– Скажите, что с ним? В каком он состоянии?

– Не могу вам сказать. Его сразу же доставили в реанимацию, сейчас им занимаются наши врачи. Доброслав Семенович поступил к нам в бессознательном состоянии. С ним была какая-то девушка. Агата, кажется. Сейчас гляну… Да, Агата Пронина. Не знаете такую?

– Нет, в первый раз о ней слышу, – по спине побежали крупные мурашки.

Мысленно я уже паковала все необходимо и строила маршрут до больницы. А путь предстоял не близкий – в другой район города. Не выпуская телефона, начала метаться из угла в угол. Надо захватить свой паспорт, мед страховку, амбулаторную карту Славы на всякий случай. Подобные происшествия не отупляли меня, а словно переключали в режим автопилота. Только уложив все необходимое в пакет и вызвав такси, я поняла, куда и зачем еду. И снова заплакала.

Перед закрытыми дверьми реаниматологического отделения суетилась девчонка лет двадцати. Очки в широкой оправе то и дело сваливались на кончик ее носа, и девчонка поправляла их рукой в перчатке с отрезанными пальцами. Завидев меня, она тут же остановилась, как-то неловко заулыбавшись.

– Здравствуйте. Вы, наверное, Лера? – спросила девчонка.

– А вы – Агата, я полагаю.

– Точно, – нервный смешок.

– Откуда вы знаете моего мужа? – напрямую спросила я.

– Я его не знаю… просто мимо проходила. – Ответ показался абсолютно нелепым, но Агата пояснила: – Возвращалась с занятий и увидела сидящего на клумбе гражданина. Он был такой бледный, за голову держался – сразу видно, плохо ему. Ну, я подошла, спросила, не нужна ли помощь. А он начал какую-то околесицу плести, извиняться. Типа… сейчас вспомню… «Извини, совсем замотался. Давай сходим в ресторан, Лерик». Это ведь он про вас?

– Да… – потрясенно подтвердила я. – Что еще?

– Да больше особо ничего. Просто повторял, как ему жаль, и вы можете его поколотить, если хотите. Я честно сказать подумала, что нарвалась на пьяного. А потом он попытался подняться и просто рухнул мне под ноги.

– Спасибо, что не бросили его, – искренне поблагодари я девчонку.

– Что вы, что вы! Разве можно? Можно спросить: а что с вашим мужем?

– У него болезнь… – я вовсе не нашла вопрос бестактным.

В конце концов, эта хрупкая девочка не испугалась, вовремя сориентировалась, вызвала скорую, но, даже сдав незнакомого прохожего в больницу, осталась тут дежурить. В наше время не каждый способен на такое. Я знала много случаев, когда люди просто проходили мимо так называемых «пьяниц», которым на самом деле становилось плохо при резком падении сахара в крови, или у них приключался инсульт. Прохожие отмахивались, делая вид, что это не их проблема. Так погиб один знакомый профессор математики, работавший в том же институте, что и Слава. Одинокий старик вышел за лекарством и не дошел буквально десятка метров до аптеки.

– Что-то серьезно?

– Ага. Рассеянный склероз, – то была не совсем правда. Алиса Григорьевна до сих пор не могла понять, что за недуг точно сразил Доброслава, но данный диагноз более всего подходил под клиническую картину. – На самом деле Слава нормальный, по большей части. Но иногда у него случаются, как бы сказать… затмения. Он путает людей, забывает имена.

– У моей бабушки деменция, – поджала губы Агата, – так что я понимаю. Даже уже привыкла, что она называет меня именем покойной сестры. Говорят, я очень на нее похожа. Но иногда бабуля становиться просто невыносимой. Ей что-то говорят, а она словно прибывает в своем мире. И ты чувствуешь себя таким беспомощным… будто между вами выстроили высоченную стену. Ты пытаешься описать то, что за ней происходит, но бабуля не видит этого.

– Точно.

Мы замолчали. Я присела на стул, девчонка, подумав, устроилась рядом. По привычке всех современных людей достала телефон и начала копаться в нем. Я же не сводила глаз со стены напротив. Гладкой, выкрашенной в приятный оттенок топленого молока. Она казалось такой крепкой, почти нерушимой, будто в противовес недолговечности человеческих существ, что лежали в холодных палатах за ней. Удивительно, какое точно сравнение нашла Агата. Нас со Славой отделял друг от друга забор, который с каждым днем становился все выше. Вскоре он просто не сможет заглянуть за его верх, не сможет увидеть меня. И останется мне кричать, слушая в ответ собственное эхо.

– Мы не хотели помещать ее в дом престарелых, – неожиданно вновь заговорила Агата. – Думали, сами справимся. Но папин знакомый уговорил. Сказал, что рано или поздно бабуля попытается себя убить.

– Убить? – я развернулась к девчонке.

– Не специально, конечно. Забудет газ выключить или из окна выйдет. Бабушка всю жизнь прожила в частном доме, у нее там широкий балкон. А у нас нет балкона, только окна. Она могла просто забыться, встать на подоконник и… Я тоже не верила. Но так и прошло. Хорошо, папин друг, тот самый, приехал раньше, буквально снял с окна.

– Что же это за друг такой? – удивилась я.

– А? Да он раньше жил в нашем доме. На самом деле, папа дружил с его старшей сестрой, а дядя Рома просто таскался за ней везде хвостом, – бесхитростно выдала девчонка. Нет, все-таки ей даже меньше двадцати. Лет восемнадцать, не больше. – Сейчас дядя Рома большая знаменитость. Его работы даже за границей выставлялись.

– Вот даже как!

Мне, в сущности, было плевать на удивительного соседа Агаты. Но что-то царапнуло мой слух. Какая-то фраза, только я не могла понять, какая именно?

«Говорил, что бабуля убьет себя… приехал вовремя… Будто предвидел», – и меня осенило. Знаете, как иногда бывает. Ощущение, будто Вселенная начинает вращаться не вокруг своего центра, а вокруг конкретного человека или события. И все происходящее сходится на нем. Все встречи, все ваши мысли, случайные находки вроде забытой коробки с картинами начинают собираться в единый паззл. И вам ничего не остается, как признать объективное наличие такого субъективного понятия как судьба.

– А он кто? В смысле, чем занимается? – осторожно поинтересовалась я.

– Художник, – не заметив подвоха, Агата быстро набрала что-то в своем смартфоне и протянула мне его со словами: – Вот, это дядя Рома.

На экране во весь рост красовался высокий мужчина с большим носом. Он выглядел не совсем так, как мне запомнилось. Волосы чуть длиннее, да и вместо синих очков на лице его темнели огромные авиаторы. Но это определенно был тот самый шарлатан, которого мы со Славой встретили почти три месяца назад на ярмарке. Я просмотрела еще несколько снимков, все больше убеждаясь, что не ошиблась. Потом пролистала страницу браузера вверх, найдя, наконец, строку запроса. В ней были написаны всего два слова: «Лех Сандерс».

– Ладно, – замялась рядом Агата. – Мне, вообще-то, уже пора.

– О, да, простите, – спохватилась я.

Хотелось расспросить подробнее об этом «дяде Роме», но девчонка определенно была не в настроении со мной болтать. Кажется, собственная откровенность перед малознакомой женщиной ее разозлила. А может, Агате, и правда, надо было срочно домой – кто знает? Она буквально вырвала из моих рук телефон и еще раз попрощавшись, поспешила прочь.

Я ничего не понимала. Я была сбита с толку. Мой собственный телефон на запрос «Лех Сандерс, художник» выдал кучу ненужной информации, кажется, обо всех художниках и обо всех Сандерсах. Ей богу, вместо того, чтобы изобретать разные «умные» колонки, лучше бы разработали нормальный алгоритм для поисков информации. А то вечно ищешь одно, а находишь гигабайты мусора. Но кое-что я откопать смогла. Лех Сандерс оказался одним из тех странноватых деятелей, которые могли выставить унитаз в музее и сказать, что это тоже произведение искусства.[54] Может, это был какой-нибудь трюк? Или психологический эксперимент? Возможно ли, что нас с мужем использовали как часть очередной безумной затеи этого «дяди Ромы»?

И в тоже время он снял старушку с подоконника, подоспел в последний момент. Конечно, это могло быть всего лишь совпадением. Как и предсказание Сандерса. А вдруг? Но нет, поверить в то, что этот художник, создавший пирамиду из искусственных костей и множество не менее дебильных сооружений, обладает даром предвиденья, выше моих сил. Я скорее поверю в инопланетян среди нас, чем в такой бред. Просто он умен, этот художник, и как многие люди его круга умеют манипулировать окружающими, чувствовать их настроение. И все же меня не покидало сомнение, что наша встреча с Сандерсом являлась не случайной.

Мои сумбурные размышления прервал вышедший врач. Эдакий благообразный дядечка лет сорока с лишним, с небольшим брюшком и заметными залысинами. Уголки его губ были приподняты, видимо, мужчина обладал смешливым нравом, и улыбка начала въедаться в его лицо, как угольная пыль в кожу шахтеров или смолы в легкие курильщиков.

– Добрый вечер. Вы – Валерия?

– Так точно, – в который раз за сегодня подтвердила я.

– Ваш муж пришел в сознание.

– Как он?

– Более-менее. Как я понимаю, у Доброслава Семеновича какое-то заболевание?

– Валерия!

В расстегнутом пальто, тряся сумкой во всем стороны, к нам спешила невролог. В суматохе я забыла ей позвонить, и как она нашла меня, не понятно. Наверное, это медсестры нашли визитку Алисы Григорьевны в одном из карманов Славы. Скорее всего. Что ж, спасибо им за это.

Бросив на меня укоризненный взгляд, та взяла допрос на себя. Я внимательно прислушивалась к ответам медика, но когда число непонятных слов вроде «экстрапирамидного пути» и «ремитирующий-рецидивирующий» превысило число понятных, я просто отошла в сторону. Потом лучше спрошу саму Алису, что все это значит.

– Валерия, дайте карту, – попросила она.

Неврологи на пару зашуршали страницами, продолжая щебетать на своем врачебном диалекте, иначе и не назовешь.

– Можно его увидеть? – прервала я их.

– Пока нет, Валерия, – покачал головой доктор. – Поймите правильно. Он сейчас находится под нашим наблюдением, мы ввели ему кое-какие препараты. Боюсь, Доброслав вас даже не узнает. Давайте договоримся так. Вы поедете сейчас домой, выспитесь, подготовите все необходимое: сменную одежду, кое-какую еду для мужа, зубную щетку и так далее. Утром мы переведем его в обычную палату, и тогда вы сможете навещать его сколько угодно, хорошо?

– А разве… разве Слава не вернется домой? – растерялась я.

– Боюсь в его состоянии это невозможно, – тихо произнесла Алиса Григорьевна.

– В его состоянии? Каком еще состоянии?

– У вашего мужа временный паралич.

– Чего? – Иногда хочется хорошенько врезать этим умникам, чтобы они научились нормально выражаться. – Он не может двигаться?

– Мы полагаем, это ненадолго. Но сейчас лучше будет оставить Доброслава у нас. Понаблюдать некоторое время, кое-что прокапать, – начал свою утешительную речь улыбчивый мерзавец в белом халате. Но все, о чем я могла думать, так это о том, что сбылся худший прогноз, и Славу парализовало.

– Валерия, что с вами? – Кажется, меня подхватили под руки и совместными усилиями усадили на стул.

– И что теперь? – непонятно кому и зачем задала я вопрос.

– Все образуется, – приобняла меня Алиса. – Поверьте мне.

– Я уже никому не верю, – признала я. – Никому и ни во что.

– Это вы напрасно, – вставил врач. – Иногда все, что нам остается – это вера. Многие думают, это то же самое, что не иметь ничего, но уверяю, в вере в себя, в хорошее, скрывается огромная сила. Так что, Валерия, езжайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Мы с Алисой Григорьевной присмотрим за вашим супругом.

– Как вы узнали, что мы здесь? – все же не удержалась я от вопроса.

– Это… Дмитрий Игоревич мне позвонил, – отчего-то замешкалась невролог.

– Я? – переспросил мужчина. – А, конечно. Мы с Алисой давно знакомы… раньше работали в одной больнице.

– Ясно. Я могу забрать вещи мужа? Пальто там, его телефон, – осталось уточнить мне.

– Да, конечно. Обратитесь в регистратуру, они вам выдадут.

Верткая девица за стойкой улыбнулась мне как родной. Оказалось, что именно она-то мне и звонила, первой сообразив покопаться в телефоне пациента. Я не слишком многословно поблагодарила находчивую медсестру и принялась проверять выданные мне вещи. Деньги, ключи от дома, записка с именем мужа и адресом нашей квартиры. И больше ничего. Ни визитки самой Алисы, ни упоминания о месте ее работы. Еще пара бумажек, на одной – какие-то цифры, на второй и вовсе надпись: «коллоквиум третий курс». Наверное, у меня начала развиваться паранойя, но все это показалось мне весьма странным.

Разворот в противоположную сторону

Символ правой руки. Простой по написанию, но сложный для однозначного трактования. Неожиданная мысль, резкое изменение мнения касательно какого-либо предмета, а также символ может означать развивающуюся резко психическую болезнь вследствие травмы. Например, появление боязни собак после укуса одной из них.

Воспоминание третье

Голова болела безумно. Буквально раскалывалась. Вчера я краем уха слышал, что на нас надвигается какой-то то ли циклон, то ли антициклон (вечно путаю их). В итоге давление резко упало или резко повысилось. Так или иначе, прежде мой организм никогда не был столь чувствителен к погодным аномалиям, и все же других объяснений тупой, ноющей боли не находилось.

Даже смотреть на мир было неприятно. А надо было. Я и так слишком долго провозился с этой картиной. Залитое солнечным светом поле, и вдалеке – краешек березовой рощи. Очень милый выходил пейзаж, в духе передвижников. Такие вот воздушные картинки хорошо воспринимались публикой. Полотно-настроение, полотно-глоток воздуха, которое хорошо будет смотреться и в спальне, и в рабочем кабинете.

Халтурку – несколько картин в «сдержанно-кремовых и золотистых тонах, чтоб вписывались в общий тон офиса», – подогнал один мой приятель, с которым я познакомился на улице.

Как всегда, поехал в парк, чтобы писать на пленэре, а мое любимое местечко уже оказалось занято. Слово за слово, и вскоре мы уже три раза в неделю бок о бок писали свои работы, соревнуясь, у кого выйдет лучше. Савелий оказался большим затейником и экспериментатором, именно он показал мне технику сухой кисти и работу с губкой. Сенсей не очень жаловал подобные вещи, он больше тяготел к академизму, и я, естественно, старался во всем ему подражать.

Мой новый знакомый, кажется, вовсе не придерживался никакого стиля или манеры. Яркие цветы в вазе, намалеванные импасто[55], красовались у него на фоне окна, состоящего из десятков и сотен отдельных точек. Савелий мог подпалить края полотна, сделать в нем дыру или же, при изображении морских скал налепить настоящие пластинки гранита.

При всем моем уважении к самому приятелю, я никак не мог понять его стремления выйти за рамки, как в переносном, так и подчас в прямом смысле слова. Казалось, он извращает само понятие искусства, ставя свое «я» во главе угла. Это было уже на самовыражение, ибо как раз сам художник в его работах терялся, а стремление шокировать, поразить, сделать нечто странное. И чем страннее и поразительнее – тем лучше.

Но кое-что из его работ мне нравилось. Я даже мог проследить мысленный путь, каким Савелий шел при создании той или иной композиции. А еще меня удивляла его хваткость и коммерческая жилка. Несмотря на свои постоянные поиски и эксперименты, ему удавалось продавать по десять-пятнадцать картин за год. При этом Савелий нигде не выставлялся и не стоял на улице, как я, творя жалкие шаржи за копейки.

– Я просто умею делать то, что нравиться моим заказчикам, – на мой вопрос о том, как коллеге по цеху это удается, ответил тот. – Люди в большинстве своем покупают картины не для того, чтобы ими любоваться, а чтобы те висели.

– В смысле? – не понял я.

– Диван нужен для того, чтобы на нем сидеть. Стол – чтобы на него поставить кружку с кофе или папку с бумагами. А картина? В чем ее функциональное назначение? Чтобы висеть. Чтобы быть частью обстановки, чтобы заполнять пробел на стене между дипломами и фотографиями дорогих родственников. Ты никогда не задумывался, почему люди приходят в художественные музеи?

– Наверное, они хотят живьем увидеть любимые полотна?

– Дело не в «живьем» или «не живьем», хотя да, отчасти ты прав. Но главное: именно в музее картины и стены меняются ролями. И уже не картины должны вписываться в архитектуру пространства, а окружающий свет, цвет, даже порой звук начинают работать на лучшее восприятие картин. Именно портреты и натюрморты становятся главным действующим лицом, а не ультрамодный ковер на полу или вид из окна. Ты слышал когда-нибудь, чтобы кто-нибудь подбирал цвет штор к «Оранжевому, красному и желтому» Ротко?

– Ну, во-первых, насколько мне известно, эта картина слишком дорога, чтобы вот так запросто вешать ее в каком-нибудь особнячке, – начал было я, но был прерван.

Савелий замахал руками и затряс головой:

– Да не в том дело! Я не конкретно об «Оранжевом…». Подобного рода вещи покупают в двух случаях: либо от избытка денег, либо от недостатка вкуса. Нет ничего проще, чем отвалить шести – семизначную сумму за нечто, столь же знаменитое как «Мона Лиза» или «Ночной дозор». Это как купить суперкар, чтобы поставить его в гараже и хвастаться при случаи знакомым богатеям: «Ого, а у меня есть машина, которая может разгоняться до сотни за четыре секунды». И один черт, что ездить на ней просто негде. Я толкую о другом: из всех возможных видов искусства, живопись – самый ненужный. Если музыку слушают все, книги читает большинство, кинематографом увлекаются многие, то картинами редко кто любуется часами. И только единицы пытаются понять не то, что на них нарисовано, но и для чего это сделано, как и зачем. Мы с тобой, Рома, создаем в теории, вечные вещи. А на практике – всего лишь кусок пространства между полом и потолком, за которое иногда зацепиться взгляд. Поэтому моя работа состоит в том, чтобы этот взгляд ничего не раздражало.

Я был в корне не согласен с Савелием. Но это не помешало мне взяться за подработку, которую тот для меня нашел. Три пейзажа для нового бизнес-офиса. Стараясь следовать всем рекомендациям приятеля и пожеланиям клиента, я медленно наносил слой за слоем полупрозрачную краску. Тщательно прорисовывал мелкие детали, чтобы ни в коем случае не оставлять пространства для волной интерпретации написанного, и старался как можно ближе приблизиться к реальности, изгоняя при этом все намеки на ее несовершенства и шероховатости. Рай для глаза и пустота для души.

И все же я не удержался о некоторой самодеятельности. Уж больно не хотелось опускаться до уровня простого ремесленника, токаря или плотника. Поэтому между тонким грунтовым покрытием и первым красочным слоем осталась проложена в нескольких местах золотая фольга. Сусального золота у меня не было, зато на новогодних праздниках накопилось множество фантиков от шоколадных конфет. Их я тщательно отпарил, удалил бумажную основу, а саму фольгу кусочками налепил на полотно. Теперь осталось закрепить успех, пройдясь янтарным лаком…

Голова разрывалась. Казалось, кости черепа, как материки расползаются в разные стороны, и в зазорах обнажается влажная розоватая ткань мозга. Я отставил палитру вместе с кистями. Невозможно так работать. Просто невозможно.

– Гильотину мне, гильотину, полцарства за гильотину… – пробормотал я, бухаясь на софу.

Неужели меня постигла мигрень – болезнь всех интеллектуалов? Но раньше-то я за собой ничего подобного не замечал. Всегда был здоровым человеком, даже в раннем детстве болел удивительно редко. Но сейчас меня корчило от боли, глаза стали напоминать свинцовые шары, готовые вывалиться из глазниц. Перед ними то и дело проплывали странные пульсирующие пятна. А если…? Мысль о множестве самых жутких недугов, начинающихся похожим образом, была стремительно отогнана.