Знак обратной стороны

– Если он не понимает, так прибери сама. Ты же старшая сестра, ты должна помогать Роме, – снова завела старую песню мать.

Девочка едва удержалась от того, чтобы не выругаться. Как же ее достало вечное: «Ты же старше, ты должна». В конце концов, она не просила их рожать еще одного ребенка. И в няньки тоже не нанималась. Когда этот бездельник был крошечным, Алиса еще могла понять его вечное нытье, поломанные игрушки и испорченные вещи. Но сейчас Ромке почти восемь, а ума у него совсем не прибавилось. Брат по-прежнему оставлял за собой разрушение и хаос, и в большинстве случаев ему это сходило с рук.

Вместо того, чтобы заставить Ромку исправить содеянное, родители почему-то предпочитали срывать зло на его сестре, будто именно Алиса толкала младшего на преступления. Взял братец из отцовских инструментов отвертку и где-то потерял ее – виновата Алиса, что разрешила. Кинул Ромка кожуру от апельсина мимо мусорного ведра, снова старшая сестра должна каяться, что не подобрала за ним. А мелкому что? Он размазывает сопли по лицу, прикидываясь в очередной раз жертвой сестринского террора, и его никто тронуть не смеет. А девочке отдувайся за двоих.

– И как теперь это убрать, а? – задала очередной вопрос мать, показывая на изоленту. – Испортила стол, и стоит, как ни в чем не бывало…

Алиса, открывшая было рот, задохнулась от такого заявление. Она испортила? «А это ничего, что он уже был давно испорчен? Вы загляните под стол, там все в рисунках!», – кричала девочка мысленно. Но упаси Бог такое произнести вслух. Все сказанное немедленно обращалось против самой же Алисы. Не проследила, не растолковала, позволила…

Почему брат настолько обожал расписывать все поверхности, кроме тех, которые для этой самой росписи предназначались, оставалось для девочки загадкой. Несколько каракуль Алиса нашла на обоях под кроватью, еще одно «произведение» украшало дно выдвижного ящика, а уж сколько страшных рож и человечков с автоматами красовалось на полях Ромкиных книжек, и не перечесть! Низ столешницы был расписан им в возрасте четырех-пяти лет, но родители до сих пор об этом даже не догадывались. И как показывал опыт Алисы, их незнание было к лучшему.

– Меня не волнует, зачем ты это сделала, – тем временем продолжала ворчать мать. – Но как наклеила, так и отдерешь. Я тебе дам спирт, им ототрешь клей, и чтобы следа не осталось. А ты, – родительница повернулась к младшему из детей, – уберешь свой бардак, понял? И чтобы я не слышала больше от Алисы, что ты лазил по ее вещам.

Отец ограничился многозначительным кряканьем, и оба взрослых немедленно удалились из комнаты. Словно по волшебству, Ромка немедленно прекратил реветь, насупился и, усевшись на стул, замолк.

– Ты слышал, что мама сказала? – обратилась к нему Алиса.

– Надоело, когда захочу, тогда и уберусь… – пробормотал в ответ мелкий.

– Какой же ты придурочный! – не выдержала сестра. – Хочешь, чтобы тебя отлупили? Пожалуйста! Только меня не впутывай!

Он все-таки убрался. Точнее, смел весь мусор в один пакет, не разбирая, что нужно, а что – нет. Свои рисунки Ромка не очень-то берег. Если надо, он хоть сотню таких же нарисует. И пока Алиса оттирала клей, оставшийся от изоленты, именно этим и занялся.

На дворе стояла середина февраля. Больше недели назад солнце спряталось за тучи, и даже на минуту не покинуло своего убежища. Снег валил, не переставая, так что улицы превратились в сплошную полосу препятствий и для автомобилистов, и для пешеходов. Рома не любил зиму. И дело было не в холоде, не в снежной каше под ногами, а в переизбытке белого. Порой казалось, что он попал на поверхность альбомного листа, и никак не может вырваться в нормальный, многоцветный мир. Ему не хватало зелени деревьев, лазури неба, не хватало пестроты синего, сиреневого, красного. Но более всего Ромке не хватало желтого – его любимого цвета.

Единственным спасением от охватившей мальчика хандры служили карандаши, такие гладкие, слабо пахнущие деревом и грифелем. Их у Ромы было великое множество. От некоторых остались уже малюсенькие огрызки, другие были поломаны, но большинство карандашей просто затупились. Юный художник знал, как исправить такую беду. Он вытащил из портфеля точилку, выбил из нее на обрывок газеты стружку, и принялся отбирать из огромной кучи карандашей нужные. Словно генерал, Ромка осматривал свою армию, выбирая самых крепких воинов.

Сегодня ему было особенно гадко. Сначала Алиса со своими претензиями и этой идиотской границей, потом родители. Да еще и снегопад, из-за которого он вынужден провести выходной дома. В общем, жизнь мальчика была просто ужасной. Не жизнь, а пытка одним словом. А потому, словно в противовес, Рома решил нарисовать что-то необыкновенное. Место, совсем не похожее на маленький городишко, место, где он мечтал побывать с тех пор, как прошлой зимой увидел его по телевизору – пустыню.

Пески, солнце, верблюды. Ромка никогда не видел живого верблюда. В их местном зоопарке самым необычным зверем был лось. Он смотрел на посетителей своими большими грустными глазами и медленно жевал сено, словно обыкновенная корова. Правда, рога у него были что надо, тут уж Рома ничего возразить не мог. Попытался прикинуть, насколько верблюд велик? Кочевники пользовались этими зверями, как раньше европейцы – лошадьми. Значит, корабли пустыни не намного больше обычного тяжеловоза. А горбы? По телевизору рассказывали, что верблюды запасают в них жир, а вовсе не воду, как думал Ромка. А если копытному нечего есть, у него что, тогда, и горбов нет? Вот об этом по телевизору ничего не говорили. Верблюды, показанные тогда, все были горбатыми. Но мало ли что… Ромка собрался было уточнить этот вопрос у сестры, но передумал. Пока Алиса так на него злится, лучше помалкивать.

Наконец, решив, что нарисует и горбатых, и безгорбых вперемешку, чтобы не обидно было, Ромка вновь задумался. А барханы? В передаче говорили, те могут быть выше трех и даже пяти метров, но представить себе такие громады из песка ребенку удавалось с трудом. Воображение Ромки работало не так, как у нормальных людей. Он с легкостью мог придумать какое-нибудь четырехрукое чудовище с зеленой кожей, которое может принимать облик какой угодно вещи или человека. Но при этом ребенку совершенно не верилось в то, что Солнце в сотни раз больше Земли.

Такие простые истины, что все живое состоит из клеток, вода замерзает при нуле градусов, а верблюды, даже когда им нечего есть, все равно ухитряются запасать жир, ставили Рому в тупик. Он неизменно продолжал задавать вопросы: а что держит клетки вместе? А откуда вода знает, когда ей надо замерзать? Как Солнце может быть таким большим, и почему оно висит в космосе и никуда не девается? Когда ему начинали отвечать, Ромка еще больше терялся, но чтобы не выглядеть дураком, неизменно кивал: мол, понятно, понятно.

Единственным человеком во всем мире, который находил для него нормальные объяснения, была сестра. Как бы они с Алисой не воевали, но она одна ухитрялась найти для Ромки правильные слова. И пусть ее ответы не всегда совпадали с мнением умных дядечек и тетечек, но младшего брата они устраивали гораздо больше. Люди не распадаются на клетки, потому что те крепко-крепко держатся друг за друга. Солнце никуда не девается из-за того, что Вселенная постоянно вращается, и оно просто не успевает сообразить, где верх, а где низ. И это не вода замерзает при нуле, все совсем наоборот: когда вода замерзает, тогда и температуру принимают за ноль.

– Ух, – услышав о последнем, выдохнул пятилетний Ромка, – а я-то уж испугался, что вода – умная, типа собаки. Значит, у нее нет мозгов?

– Не-а, – рассмеялась в тот раз Алиса. Сейчас-то братишка все чаще слышал от нее, что мозгов как раз нет у него самого.

Оперативная группа карандашей была подготовлена и выложена в шеренгу. Когда дело касалось рисования, мальчик превращался из мечтательного растяпы в собранного и аккуратного творца. Он часами мог исправлять нарисованное, что-то стирать, дополнять новыми деталями. Роме никогда не надоедало сидеть за столом и возиться с фломастерами, смешивать краски или как сейчас, закрашивать белоснежную поверхность всевозможными оттенками желтого и оранжевого. На его картине пламенел закат, шагали задумчивые верблюды, а песок заметал цепочку их следов. Ромка так увлекся, что не заметил, как Алиса закончила свою работу и теперь с интересом заглядывает ему через плечо:

– Неплохо, – прокомментировала она. – Только чего у тебя ламы в пустыне делают.

– Кто? – не понял Ромка.

– Ламы, – повторила с недовольством сестра.

– Это не ламы. Это худые верблюды, – обиделся мальчик. Теперь настал черед Алисы удивленно хлопать глазами. – Ну, они мало ели, вот жир и не запасли. Чего ты смеешься? Я сам слышал, что в горбах у верблюдов жир. Если они голодать будут, откуда тогда запасам взяться? Ты сама подумай.

– Это у тебя запасов не будет, а верблюдов без горбов не бывает, – продолжая хихикать, пояснила Алиса. – Просто они меньше, если пищи нет. Помнишь, мы в этом году с родителями в поход ходили?

– Ага. На меня еще самый тяжелый рюкзак навесили, – пожаловался младший Александров.

Сестра не стала напоминать, что после пары сотен метров, Ромка отдал свой багаж ей, а сам тащился оставшийся путь до речки с небольшой сумкой. Присела на второй стул и продолжила:

– Так вот, у верблюдов вместо рюкзаков горбы. Даже если в них ничего нет, они сохраняют форму, только чуть сдуваются. А вот то, что ты нарисовал – это никак на верблюда не похоже. Понял?

Ромка деловито кивнул и поднял взгляд от своего ярко-желтого творения. В зеркале, висевшем над рабочим столом, отразились большие ясные глаза, две косы, длинное сиреневое платье. Еще одна репродукция, висевшая в их квартире уже много лет. Память об одном из предков и напоминание о том, что все люди смертны.

Интересно, почему по телевизору так все просто не рассказывают? А еще – откуда Алиса-то так много знает? Пожевав губу, мальчик снова задумался. И впервые ему на ум пришла странная мысль. А что, если сестра его обманывает? Что, если… она врет?

1/9

Римма Сергеевна отрезала тонкий ломтик лимона и выбросила его в мусорную корзину. Она привыкла не церемониться с продуктами и не жадничать, выскребая последнюю ложечку томатной пасты из банки и дожидаясь, пока стекут в стакан последние капли йогурта. Пятнышко плесени – на выброс, заветренный краешек – в утиль. А потому никогда не накупала ничего впрок, кроме спичек и мыла, не готовила больше трех блюд в неделю, рассчитывая, что все съест в ближайшее время и не приобретала никакой выпечки, кроме постного печенья.

– Не взваливай на себя все, – расправляясь с оставшейся половинкой цитруса, ни с того ни с сего заговорила Римма Сергеевна. Аккуратно отжимающая о краешек кружки чайный пакетик Лера едва не упустила тот обратно на дно.

– О чем ты?

Она прекрасно знала, о чем толкует мать. Почти два месяца та читала своей дочери ежевечерние нотации, но никогда ее голос не звучал так строго, так уверенно, так… непререкаемо. Лера невольно почувствовала себя подростком, которого хотят отчитать за двойку. Голова сама по себе вжалась в плечи. Но нет, на этот раз она ни в чем не виновата, и если мать продолжит в том же духе, ничего не останется, как встать и уйти.

– Просто послушай моего совета.

– Ты хочешь, чтобы я бросила Славу? – ощетинилась Валерия.

Мать не обратила на этот бунт никакого внимания. Отпила из своей чашки, прикусила лимонную дольку. Только так, в их семье ничего, кроме сахара, в чай класть не полагалось. Для варенья существуют розетки, для меда – специальная пиалка.

Все чинно, все по правилам, от которых Лера в свое время так поспешно сбежала. Она была благодарна мужу, отчасти за то, что с Доброславом можно было на них наплевать. Обычно люди ищут пристанища от бурь, некий спокойный островок посреди бушующего моря хаоса. Но с Валерией все было наоборот. Она собрала вещи и однажды покинула тесную гавань родительского дома в поисках приключений, в надежде, что со Славой не омертвеет сердцем, не перестанет доверять инстинктам, не станет копией своей матери.

Конечно, в чем-то Римме Сергеевне хотелось подражать. Ее манере держаться на людях, ее уверенности в собственных силах. Мать умела вести хозяйство, рукодельничать, она была образована, могла во всем вовремя остановиться. Но порой сдержанность переходила в отчужденность, холодность, манерность – в заносчивость, а умеренность превращалась в манию.

Ребенком Лере нравилось пробираться в комнату, где собирались взрослые мамины друзья и слушать разные истории. Иногда, среди забавных баек, где половина фактов была преувеличена, а вторая опущена, проскакивали истории из настоящего маминого прошлого. И когда кто-то из гостей начинал: «А помнишь, Римм?» – лицо матери начинало меняться. С него сползала ее вечная маска строгости, морщины на лбу разглаживались, но собирались уже около глаз и рта. Придавшись воспоминаниям, Римма Сергеевна преображалась, деревянный идол превращался в восковую фигуру, в ней зажигался прежде невиданный огонь. Родительница смеялась, не своим обычным, сдержанным смехом, а раскатистыми волнами, затопляющими всю гостиную. Она давала волю рукам, вечно сложенным на коленях, и те летали вокруг двумя сумасшедшими птахами. А порой мать не промокала платком, не убирала осторожно указательным пальцем, а размазывала слезинку по всей щеке, пока вторая уже бежала из другого глаза. И лицо ее искажала подлинная тоска, горько-соленая, как морская влага.

Вот что бесило Валерию больше всего: ее мама была прекрасным человеком, она умела веселиться, сопереживать, грустить и радоваться мелочам, умела следовать за своими желаниями, но почему-то тщательно скрывала все свою мягкость и теплоту. Сначала Лера думала, что дело все в Юрии Андреевиче, мужчине всей маминой жизни и ее первом муже. Дядя Алик рассказывал, что фотография этого человека, словно икона, всегда стояла за стеклом книжного шкафа, а сам он незримым призраком витал рядом со своей живой женой.

Видимо, решила дочь Риммы, однажды получив от судьбы такой удар, мать решила обрасти хотя бы подобием брони. Но со временем начала сомневаться, какая из двух женщин: плачущая по ночам по ушедшему возлюбленному, или прячущая навсегда его фотографию перед тем, как переехать на квартиру третьего мужа – настоящая? И носила ли мать Валерии маску, или только скрывала до времени свое истинное лицо? И сейчас пришло время получить ответ на этот вопрос.

– Бросить? – удивилась Римма Сергеевна. – Я не прошу тебя никого бросать. Просто хочу предостеречь.

– От чего?

– От той ошибки, что я совершила в свое время. Ты знаешь, я вышла замуж очень рано, в девятнадцать, – старушка подлила себе чаю, но к чашке пока не спешила притрагиваться. – Мы с Юрой любили друг друга как в самых сопливых романах. Он был настоящим джентльменом, как это принято говорить. Да-да, цветы, кофе в постель и прочие глупости, вовсе не означающие, что твой брак продержится дольше, чем у других. Но мы были юны, наивны, нам хотелось почувствовать себя хоть немного… иными. Каждый человек ведь думает, что он – исключение, тоже касается и влюбленных парочек. Уж они-то точно будут жить долго, счастливо и умрут в один день. Чушь несусветная… но не о том сейчас. Я лишь хочу сказать, что вполне тебя понимаю. Ты считаешь свою мать черствой, считаешь бесчувственной. Ой, нет! Только не возражай, умоляю.

– Мам, не преувеличивай, – все же попыталась вклиниться в ее монолог Лера.

В ответ Римма Сергеевна поморщилась:

– Говорю же – не оправдывайся. У тебя слишком выразительное лицо. С таким лицом, как говорила твоя бабушка, только навозом торговать. Все сразу поймут, что дерьмо качественное, – женщина усмехнулась, достала с полки пачку сигарет и, не стесняясь, прикурила прямо от газовой конфорки.

Это была еще одна разновидность Риммы Сергеевны – прямолинейная стерва, появлявшаяся в случаях, когда первые две были бессильны достучаться до собеседника. Обычно переход от вежливой учительницы русского языка к грубоватой дамочке так шокировал, что даже самые склочные торговки прикусывали язык и начинали внимать недовольной клиентке. Но на Леру это давно не действовало. «Против танков копья бесполезны. Вежливость заканчивается там, где начинаются твои личные границы», – еще одна истина, усвоенная Валерией благодаря матери.

– Я не разведусь со Славой, – упрямо процедила она и голову нагнула, будто барашек, собирающийся атаковать противника.

– Еще раз повторяю: у меня и в мыслях не было о таком тебя просить. Вот почему ты никогда меня не дослушиваешь? – затянулась мать, глаза ее иронично заблестели. Она не злилась, просто интересовалась.

– Может потому, что мне уже известно все, что ты скажешь?

– А вдруг, я придумаю что-то новенькое, а? Ты слишком поспешна в своих выводах. Сначала надо получить всю информацию, хорошенько ее проанализировать, а потом уже действовать. Вырванные из контекста фразы и отрывочные данные погубили не одну сотню людей, среди которых отнюдь не все были дураками.

Поучения. Снова. Они пропитывали все их разговоры, как вода губку. Мать не могла удержаться от того, чтобы не дать очередной ценный совет. И на этот раз Лере пришлось прислушаться. С недовольством она позволила:

– Ладно уж, продолжай.

– Ладно уж, продолжу, – усмехнулась Римма Сергеевна. – Я не призываю тебя бросить мужа в такой ситуации. Это было бы, по крайней мере, нечестно по отношение к себе самой. Ибо всю оставшуюся жизнь ты бы чувствовала себя виноватой. Нет уж… сделай все, что в твоих силах. Поддерживай Славу, как можешь. Но не взваливай на себя слишком много. Не делай из себя святую мученицу, которую распяли на кресте брака. У твоего мужа есть родители, есть старший брат, почему они не ухаживают за ним?

– Они не знают, – поджав губы, призналась Валерия.

– Вы что, им до сих пор ничего не рассказали? – чуть не закашлялась от дыма ее мама. – С ума сошли?

– Просто… Славе до сих пор не могут поставить диагноз… и… Понимаешь, мы сами не знаем, с чем столкнулись, и что будет дальше. И просто так вывалить на них все, без подготовки, без каких-либо прогнозов на будущее – это слишком.

– И сколько вы собираетесь все скрывать? Пока Доброслав не превратится в овощ? Пока врачи точно не скажут, что ему осталось пару месяцев? А потом ты позвонишь свекрови и скажешь: «Зинаида Марковна, ваш сын умирает. Приезжайте, может, еще успеете попрощаться». Так что ли? – Тихо протянула старушка.

– Мама! – а вот Лера не сдержалась.

– Что «мама»? Или ты думаешь, все образуется? И твой зачарованный принц вскочит с постели целехонек-здоровехонек? Лера, я думала, ты хоть немного умнее.

– Дело не в уме. Как ты можешь такое говорить? Это жестоко… Да, я верю, что Славе станет лучше. Возможно, речь не идет о полном восстановлении, но хоть как-то затормозить течение болезни мы сможем. В конце концов, неужели только у него такая гадость? Есть же, наверное, другие подобные случаи. Есть какие-то исследования, лекарства… Не помогут тут, поедем за границу. У Славы много друзей, продадим квартиру…

– Стоп, стоп, остановись! – прервала Валерию мать. – Ты начинаешь разрабатывать план, даже не зная, с чем столкнулась. Слепой, ищущий дверь посреди поля, ей богу. Заграница, лечение, все на десяток лет вперед расписала. А если у вас нет этих десяти лет?

– И что же мне теперь делать? Опустить руки, сдаться? – зло уставилась на Римму Сергеевну дочь. – Неужели ты хочешь, чтобы Слава… чтобы он умер?

– Типун тебе на язык! Конечно, нет. Я искренне желаю, чтобы твои надежды оправдались. Пусть твой муж еще сто лет живет и здравствует. Но надо понимать – это не простуда, не грипп. У Доброслава органическое поражение мозга. Ты сама мне зачитывала записи невролога. Сколько не повторяй: «Все обойдется, все будет тип-топ», – правда в том, что уже не обошлось. Беда не на пороге, она давно раскинулась хозяйкой на кровати и пачкает своими сапогами твои белоснежные простыни. И вместо того, чтобы тешить себя напрасной надеждой, надо заглянуть ей в глаза.

– Напрасной…

– Да, напрасной, – повторила старушка. – Ему становиться хуже, Лера. Он уходит. И рано или поздно, уйдет. Это только в фантастических рассказах Брэдбери отрицание смерти может даровать вечную жизнь[46]. Но ни черта подобного в реальности не происходит. Знаешь, какой главный урок я выучила, когда потеряла Юру? – Лера прислушалась. На ее памяти это был едва ли не первый раз, когда мать сама заговорила о своем почившем супруге. – Ты должен научиться жить без этого человека до того, как кого-то полюбишь. Люди не умирают в один день, дочка. Они уходят по очереди. И тому, кто следует за умершим, приходится расплачиваться болью за дополнительные годы. Все предметы стремятся к центру Земли, а каждое живое существо превращается в прах. Мы просто тешим себя убеждением, что наше время и время наших мужей, жен, сестер, друзей и прочих близких настанет нескоро. Через пятьдесят, сорок, тридцать лет. Но ведь это – целая вечность! А когда кто-то заболевает, как Доброслав, вдруг теряемся. Как же так? Я ведь надеялся еще на полвека, а тут, оказывается, придется прощаться в срочном порядке. Вот что пугает. Не болезнь… разрушенные планы…

– Я не могу смотреть, как он страдает, – тихо произнесла Валерия.

Чай был давно отставлен, ей больше не хотелось спорить, не хотелось кричать. Она чувствовала себя полностью выжатой. И все же в уши ее словно шептали невидимки: «Ты не права. Все не так. Надо просто потерпеть».

– Знаю… – а вот Римма Сергеевна затушила сигарету и с удовольствием сделала большущий глоток. – Но плакать ты будешь не о его страданиях, а о своем одиночестве. Поэтому не взваливай на себя сейчас непосильную ношу. Расскажи все родителям Доброслава. Как есть, без утайки, без прикрас. Лучше сейчас, чем потом, когда станет поздно. Они имеют не меньше прав, чем ты. И еще… Попытайся быть счастливой.

– Сейчас? Ты шутишь? Как я могу быть счастлива, когда…

– Именно поэтому и можешь, и должна. От того, что ты начнешь хлопотать вокруг Славы, как ненормальная наседка вокруг птенца, будет только хуже. Он по-прежнему твой супруг, а не вместилище недуга. А именно так ты его сейчас воспринимаешь. Спорю на что угодно, в вашем доме все разговоры только об обследованиях и таблетках. Ты ходишь из угла в угол и по несколько раз за час спрашиваешь Доброслава, как он себя чувствует. Не так ли?

– Ну… – замялась дочь.

Все было не совсем так, но да: чем хуже становилось мужу, тем меньше они говорили о чем-то, кроме судорог в ногах, головокружениях и ведении ежедневника с напоминаниями.

По рекомендации врача Слава ежедневно занимался упражнениями на тренировку памяти, совершал контролируемые прогулки на свежем воздухе с выполнением несложных заданий, а недавно начал изучать второй иностранный язык. Ученые наперебой утверждали, что это помогает перестроить нервную систему и, так сказать, не дать серым клеточкам облениться.

Но если новые знания Славой как-то усваивались, то старые продолжали исчезать. Номера телефонов, адреса, имена знакомых – на карте жизни Доброслава появлялось все больше белых пятен. И это не просто пугало его жену, это приводило ее в подлинный ужас. В голове вертелись мысли одна другой кошмарнее: «А если он снова потеряется? А если он навсегда забудет, кто я? Если разучится самостоятельно есть или его парализует, что мне делать?»

– Что мне делать? – уже вслух задала вопрос Валерия.

– Почаще напоминать себе, что рядом с тобой живой человек, личность, а не просто совокупность мяса, костей, внутренностей и гнетущей их болячки. Занимайся собой, живи ради себя, ради того, чтобы найти что-то хорошее в каждом дне. Ты думаешь, что должна стать своему мужу опорой, вторым лекарем, должна принять на себя всю его боль, страдать так же, как он. Но загнанные лошади далеко повозку не увезут, – не удержалась от очередной поговорки Римма Сергеевна.

– Опять ты за свое…

– А что? Хотела совета, так не затыкай меня. Ему и так плохо, дочка, а своим квохтаньем ты только хуже сделаешь. Твой Доброслав… он тебя любит, и это видно невооруженным глазом. Представь, какому ему знать, что именно он является источником твоих несчастий?

– Думаешь, он так считает?

– Я не думаю, – неожиданно потупилась мать. – Не ты одна звонишь мне.

– Слава тоже? – Кивок. – Зачем?

– Затем… я поклялась, что о содержании нашего разговора никто не узнает. И не смотри на меня такими глазами! Больше никаких вопросов! Но скажу тебе: твое отечное лицо и красные от недосыпа глаза – не лучшая терапия. Так что возьми себя в руки и попытайся хотя бы сделать вид, что все не так паршиво.