Знак обратной стороны

Новая сигарета. Значит, Доброслав звонил ее матери и ничего об этом не сказал. Валерия чувствовала себя обиженной. Она денно и нощно ухаживает за ним, всегда спрашивает, что не так, чем Слава недоволен, чего он хочет. Так почему тот втайне обращается к теще? Неужели Лера настолько страшна, что с ней нельзя ничем поделиться?

– Если бы от материнской любви было противоядие, – пробормотала Римма Сергеевна. – Если бы чужая забота не тянула на дно, как камень.

– О чем ты?

– Ты знаешь, от чего умер Юра?

– Нет, – покачала головой Валерия.

– Несчастный случай. Падение с большой высоты. Он учился на архитектора-проектировщика, а между сессиями подрабатывал на стройке. Я отговаривала Юру, ведь в деньгах мы не нуждались. Но он говорил, что только опыт, только грубый труд поможет стать настоящим специалистом, а не кабинетной крысой. Мы прожили всего четыре года… меньше даже. А потом он упал. Множественные переломы, закрытая черепно-мозговая… Полтора месяца в больнице. Прогноз вначале был благоприятный, но вскоре встало ясно: прежним мой Юрик никогда не будет. Как и ты, я полагала, что чем больше суеты, тем быстрее он поправится. Держала Юру за руку, кормила с ложечки, помогала с туалетом. Стала его ангелом-хранителем, как мне казалось. Все это время он мучился от жуткой боли, все это время он молил небо, чтобы оно прекратило это издевательство. И, естественно, ничего мне не говорил. Только улыбался и пытался подбодрить… потом начал злиться. Никогда прежде Юра так на меня не кричал, как за две недели до своей кончины. Словно я одна была виновата в его состоянии. «Я хочу, чтобы ты ушла! Хочу, чтобы больше здесь не появлялась!» – вот как он говорил. Мы извели друг друга. Я начала ненавидеть того, кого прежде любила больше собственной жизни. В моей памяти не осталось ни одного хорошего воспоминания: все заполнили та злость, тот гнев и горечь последнего совместного месяца. И вот, под самый конец Юра и произнес эти слова: «Если бы твоя жертва не висела на решетке клетки амбарным замком, я мог улететь далеко-далеко, мог бы примириться со своей участью». Он ненавидел меня… потому что искусал все губы, чтобы не кричать при мне от боли. Потому что ему приходилось находить в себе силы, чтобы хоть как-то поддерживать мою надежду в него, вместо того, чтобы продолжать борьбу с телесными увечьями. Потому что я приковала его, потому в своей слепоте я продолжала искать дверь посреди поля.

– Я… не знала, – только и смогла выдавить Валерия.

– Будь сейчас на месте той двадцатилетней девчонки я – с моим опытом, с моими познаниями, с моими горестями… То просила бы побыстрее забрать Юру на тот свет. И снова ты на меня смотришь, как на монстра, но это так. Я надеюсь, судьба будет к тебе благосклоннее, чем к твоей злобной мамаше, – Римма Сергеевна не удержалась от выразительного фырканья. – Но постарайся не совершать моих ошибок. Слышала про такую штуку: человек, узнавший о смертельном диагнозе, проходит несколько стадий? Отрицание, гнев, торг и прочее? И примерно тоже, якобы, касается тех, кто потерял близких. Но все это ерунда… Не знаю насчет диагнозов, но когда умирает дорогой тебе человек, есть лишь две стадии. Сначала становиться плохо, невыносимо плохо. А потом ты просто привыкаешь к этому. Когда я потеряла Юру, то думала, что все – конец. Моя жизнь всегда будет адом, каждый день будет приносить лишь напоминание о том, что его нет.

– И? Ты ошиблась?

– Нет. – Новая затяжка, еще один глоток остывшего чая. – В том-то и дело. Каждый день я чувствую, что Юры нет. Каждый день я невольно думаю о том, где бы я сейчас была, чтобы делала, если бы он не упал с высоты, если бы все-таки оправился от своих травм? Моя жизнь, та жизнь, которую я с такой тщательностью планировала… она оборвалась вместе с последним сокращением его сердца. – В голосе матери не было ни боли, ни сожаления, но чувствовалось, что такое спокойствие дается ей с трудом. – Но я тут. Я дышу. Я жива. У меня есть ты, есть мои ученики, есть те, кому еще можно помочь, кто нуждается во мне, и в ком я нуждаюсь. В это очень трудно поверить… но счастье не заключено в одном-единственном человеке, равно как и не в нем одном заключены все горести.

– Тебе легко говорить, – вдруг взорвалась Лера. До некоторых пор она еще слушала мать, но поняв, куда та снова клонит, не смогла продолжать этот бессмысленный разговор. – Сколько ты прожила со своим Юрой? И четырех лет не прошло. А я… мы со Славой… если он…

Больше она не смогла ничего сказать. Бежать, бежать отсюда как можно дальше. Это ее муж, ее проблема, и нечего каким-то сушенным старым грымзам учить ее, как быть! Только она – Лера, своей заботой сможет помочь любимому. Только она сможет облегчить его страдания.

– Лера! – сквозь туман из слез увидела женщина расплывчатые контуры матери. – Перестань. Разувайся немедленно и садись…

– Я уже взрослая, – крикнула в ответ Валерия, застегивая сапог. – И больше я не буду тебе звонить.

Громко хлопнуть дверью, будто впечатывая последние слова в сознание Риммы Сергеевны. На сегодня хватит. Она и так выдержала дольше, чем ожидалось.

– Теперь я знаю… – шагая чуть ли не через ступеньку, чеканила про себя Лера. – Теперь все понятно. Ты просто не способна любить, вот и все.

Переход в иную фазу

Символ правой руки. Очень похож на знаки «крыло соловья» и «двери», но имеет негативную окраску. Означает углубление, усиление состояния, регресс. Никогда не пишется яркими красками, и всегда идет в сочетании с ослабляющими пиктограммами.

3/9

Уже очень давно он не приступал к работе с таким удовольствием. Ощущение нужности, правильности происходящего рождало на губах легкую улыбку. На рабочем столе забытыми игрушками покоились молотки, зубила и скатанные в рулон ткани – его новый коммерческий проект так и застыл на стадии разработки.

Роман аккуратно развесил свои наброски на пробковую доску, перемежая их черно-белыми фотографиями улицы. Сначала он собирался создать полноценную большую картину, не менее полуметра в ширину и в высоту сантиметров тридцать, но потом его осенило. Сидя на опустевшей веранде дешевой кофейни и вглядываясь в залитый дождем городской пейзаж, Роман увидел его – свой пока не созданный маленький шедевр. То был не провал, не видение будущего, а результат кропотливой работы миллионов нервных клеточек. Залпом допив остывший чай, художник сделал еще пару снимков и отправился сюда, в свою мастерскую, стараясь удержать в голове родившийся образ, не дать ему потускнеть.

Это была не спонтанная идея, нет. Но мужчина и сам не понял когда, в какой момент в нем появилась потребность действовать, а потом пришло осознание, что именно он обязан сотворить. Наверное, уже тогда, во время приступа, когда Роман смотрел за тем, как пожар сжирает обои, поглощает ковер, обращает в головешки мебель в спальне Виктории. Тот рисунок на стене, прямо над изголовьем кровати – Сандерс так и не смог его рассмотреть, но нашел уже позже, наяву. Каким-то чудом тот не обратился полностью в пепел, сорвался со своего места и, подхваченный огненным вихрем, залетел под шкаф. Когда же пришло время выносить мебель, Роман неожиданно наткнулся на обгоревший с краю кусок бумаги и спросил:

– Что это?

– О, надо же! – удивилась Виктория. Она стаскивала с кровати останки матраса, напоминающего тушу дохлого белого кита. – Я думала, от него ничего не осталось. Выбрось, ничего ценного. Как-то копалась в интернете, увидела эту картинку, мне понравилось, вот я и распечатала. Милый пейзажик, не знаешь, кто автор?

– Нет, – покачала головой Роман. – Но что-то подобное было, кажется, у Парселье, хотя это явно не он.

Пейзаж, и правда, был, как выразилась Вика, милый. Пустынный переулок в каком-то средиземноморском городке, трехэтажные дома, увитые растениями. Все дышит теплом, ароматом нагретой земли, сладостью пряностей и спокойствием. Картину будто залили густым медом: желтые стены домов, желтоватое вечернее небо, даже тент, натянутый над уличными столиками, и тот – желтый. Вполне понятно, почему Вика решила повесить именно этот рисунок в своей комнате: он не выбивался из общей цветовой гаммы спальни, и привносил при этом некое разнообразие и частичку уюта.

Далекая улочка поплыла перед глазами Романа, так что художник в срочном порядке скомкал бумажку, но не выкинул, а сунул в карман брюк. Потом, чтобы перевести дух, подошел к окну. Именно тогда, глядя на унылый вид мокрых высоток и полу облетевших деревьев, Роман ощутил пустоту, царящую в этой комнате. Она никогда не была для Вики безопасным пристанищем. Тут гнездились страхи женщины, сюда по ночам приходили тьма и удушье, страх и беспомощность таились в углах, готовые неожиданно напасть на свою беззащитную жертву. Будто в ответ на мысли художника, Виктория тихо прошептала за его спиной:

– Мне нравился этот пейзаж… он был порталом в иной мир. Иногда я смотрела на эти домики, на цветы, и начинающаяся паника отступала. Это глупо, знаю… надо справляться со своими эмоциями. Но часто я представляла, как проваливаюсь за пределы картины, выхожу на эту улочку, и та вовсе не безлюдна. По ней снуют велосипедисты, дородные тетушки высовываются из окон, чтобы вытрясти половички, детвора гоняет мяч. То место, оно так отличается от нашего городка! Там точно должны жить добрые, хорошие люди… И знаешь, что хуже всего? Картина написана явно с натуры, а значит, все, что тот запечатлено на самом деле существует где-то, в тысячах километрах отсюда. И я никогда не узнаю: похожи мои фантазии хоть чуть-чуть на реальность?

– Ну, что поделать? – как можно беззаботнее отозвался Роман. – Всегда хорошо там, где нас нет, так? В детстве я, например, очень хотел побывать в пустыне. Прямо грезил о раскаленных песках, оазисах, караванах, бредущих под палящим зноем. Странные мечты, не находишь? Обычно люди хотят побывать в Париже или, например, в какой-нибудь тропической стране. Увидеть коралловые рифы или величественные пирамиды, а меня тянуло стать подобием сосиски на раскаленной сковороде.

Алиса уверена: моя тяга к пустыне была связана с тем, что нам приходилось жить с ней в малюсенькой комнатке и подсознательно я, таким образом, стремился к простору, к увеличению личного пространства. Но, по моему мнению, разгадка гораздо проще.

Мы считаем, что оказавшись там, где не так, как здесь, и сами станем не такими. Что жизнь изменится, если сделать новую прическу, переехать из города в деревню или, вообще, в другую страну. Пустыня так не походила на все, что я видел, пока рос, что мне стало интересно, как и тебе: а так ли оно?

– И каков же ответ? – оторвавшись от складывания уцелевший одежды в мешок для мусора, спросила Виктория. Мужчина улыбнулся и совершенно искренне пожал плечами:

– Я ведь так и не побывал в пустыне, откуда мне знать?

Тот разговор состоялся почти полторы недели назад, но только сейчас Сандерс закончил все подготовительные работы. Он не торопился, ему незачем было укладываться в сроки, подгонять собственные мысли, словно ленивого ишака на горной дороге. Впервые за много лет Роман собирался сделать что-то полезное, по-настоящему нужное не для себя, а для другого человека. И этим человеком стала Виктория, такая хрупкая, такая сильная, мечтательница и фантазерка, любящая «тайные знания». Тонкая нить, соединившая их в первую встречу стала прочной как стальной канат. Теперь, куда бы Роман ни отправился, ему суждено было вернуться к ней.

Судьба? Нет-нет, не стоит разбрасываться столь громкими словами, да и художник не верил в судьбу. А вот в свое проклятие, в свою миссию – да. Он не был избран, не был призван высшими силами. Медные трубы не затрубили, врата не отворились. Просто иногда, среди шестерок и семерок в раскладе выпадает туз, иногда шарик рулетки вопреки всем теориям выпадает три раза подряд на одно и то же число. Так бывает. Просто бывает, и Романа вполне устраивает это объяснение.

Кто-то рождается с шестью пальцами на руках, кто-то обладает абсолютным музыкальным слухом. Мозг Сандерса функционирует не так, как у других людей.

Когда-то он боялся этого, ненавидел свой изъян, старался игнорировать, потом начал противиться. Но когда увидел выходящую на проезжую часть Викторию, когда услышал ее шепот: «Спасите… кто-нибудь!» – понял, что только благодаря его ущербности эта женщина еще жива. И Роман сдался ради нее. Перестал горстями пить таблетки, снял свои «пасмурные» очки и взглянул на мир широко открытыми глазами.

Каждый вечер, уходя от Виктории, художник делал одну-две фотографии с разных ракурсов. Набережная улица была длинной и прямой, так что с одного ее конца можно было рассмотреть здания на другом. Роман снимал их, наводил объектив фотоаппарата на переплетения проводов, на зеркала луж, обрамленные упавшей листвой. Будто волшебник, он вырывал последние лучи солнца из лап времени, прятал их в черный короб фотоаппарата вместе с гулом автомобилей и разговорами прохожих. Кусочек города, частица навсегда уходящей поры.

«Знаешь, чему должен научиться художник?» – однажды спросил у Романа его учитель.

«Перспективе? Правильному сочетанию красок? Не знаю… должен научиться видеть красоту даже в обыденных вещах?» – теряясь в догадках, один за другим выдавал предположения ученик.

«Нет. Хотя все, что ты сказал, тоже важно. Но прежде всего художник должен научиться выражать себя через рисунок. Сложно хорошо рисовать, но еще сложнее рисовать сообразно со своим внутренним миром. Чтобы глядя на картину, люди могли прочитать твои мысли, прочувствовать то, что чувствовал ты, стоя перед мольбертом. А потому не спеши хвататься за карандаш всякий раз, едва тебе захочется порисовать. Бери его лишь тогда, когда чувствуешь в том неистребимую необходимость».

Сандерс прикрепил к доске последний эскиз. Он определился с тем, как изобразит Набережную улицу. Это будет почти плоское пространство. Не искаженное, как у Матисса, не собранное из цветных кусков, как у Климта, но лишенное гипертрофированной выпуклости и подражанию природе. Так рисовали на востоке: тонкие линии, четкие границы, множество подробностей, но никакого нагромождения.

На столик рядом с доской встали в ряд пузырьки с тушью и баночки с акварелью. Роман не очень любил акварель, но ни масляные, ни акриловые краски не годились для его задумки.

Мужчина поместил посередине доски белоснежный лист плотной бумаги. Потом достал свои распечатки. Это были перевод старой книги, найденной им в тринадцать лет среди конспектов отца и стоптанных босоножек матери. В школе Роман учил, как и большинство его сверстников, английский, поэтому ни слова не понял из того, чтобы было в ней написано. Темно-красная обложка без надписей давно перестала выглядеть богато, на некоторых страницах остались жирные пятна, некоторые и вовсе почти отделились от корешка. Но мальчику понравились картинки, то и дело попадавшиеся среди текста. Полвека не слишком бережного хранения почти не смогли их испортить. Краски по-прежнему оставались ярки, хоть в уголках бумага замялась и стала на ощупь больше похожа на тонкую ткань.

Листая книгу, Ромка вдруг остановился. Эти знаки он уже видел, и не однократно. Девушка с грустными глазами, висящая в его комнате. Его немного бесил тот портрет.

Во-первых, с ним было связано одно не слишком приятное воспоминание. Когда Ромка впервые увидел оригинал картины на стене разрушенной церкви, то упал в обморок. Но сначала ему пригрезилось нечто совсем уж страшное. Алиса на железнодорожных путях и несущийся на нее поезд. С тех пор прошло полтора года, больше сознания он не лишался, зато его постоянно мучили головные боли. Врачи говорили, что это из-за быстрого роста. Еще бы, за лето Ромка вымахал на целых семь сантиметров. Но вместе с головными болями порой приходило нечто… какие-то смазанные картинки, будто он смотрел на мир через быстро сменяющие друг друга слайды диафильма.

Во-вторых, сам портрет был каким-то нелепым. Месяц назад Ромку стали водить на занятия к одному дядечке-художнику, и подросток уже начал разбираться, как правильно класть краски, как располагать предметы для натюрморта, чтобы те выглядели красиво. В общем, узнал много хитростей, и понял, что девушка с его комнатной картины нарисована неправильно. Да и фон за ней, разве ж это фон? Куча ярких пятен, кое-как наляпанных одно на другое. Да и сама девица бесила Ромку. Она подсматривала за тем, как он делал уроки, смотрела на него спящего. Без шуток, он даже переодеваться старался в ванной – портрет стеснял его.

Но именно на этом портрете были те же знаки, что и в найденной книге. И как всякий подросток, обнаруживший хоть намек на приключения, хоть тень загадки, Роман поклялся изучить эти символы и понять, как они связаны со старой церковью.

Сандерс закрыл глаза, на секунду поддавшись сладкому воспоминанию. Запах пыли и гуталина, теснота кладовой и он, чувствующий себя Джимом Хокинсом,[47] обнаружившим в вещах постояльца вместо пары монет карту сокровищ. Теперь-то он знает все тайны проклятого острова, знает, что никакого золота там нет. Вместо него в голове Романа пылают пятьдесят три символа, пятьдесят три сочетания прямых и изогнутых линий. И если он правильно их использует, эти символы принесут Виктории покой. Если он правильно все сделает, она перестанет мучиться от своих панических атак. А значит, настало время взяться за работу, потому как вот она – та самая «неистребимая необходимость», о которой говорил учитель, навязчивым сердечным зудом стучится Роману в виски.

Разметить. Расчертить лист, выделив центр и несколько основных областей. Сначала он набросает общий план карандашом, без деталей. Прямоугольники домов, квадраты летящих по проспекту машин. Только после этого можно приступать к более изящной проработке. Сложнее всего ухватить движение, показать в статичном сюжете. Нельзя написать ветер, только косвенно намекнуть на его присутствие с помощью растрепанных волос или, скажем, завихрений пыли на дороге. Также сложно передать течение воды или изменчивость погоды. Поэтому, прежде чем заниматься прорисовкой, надо хорошенько подумать над подобными мелочами.

Эта улица не будет пустынна. Ее заполнят люди, соседи и знакомые Виктории, горожане, с которыми она сталкивается, сама о том не зная, каждый день. Те, кто по вечерам спешит через ее квартал к себе домой с работы. Ученики из ближайшей школы, студенты, отдыхающие в баре, что находится в ста метрах от Викиного подъезда. Все они застынут на подарке Сандерса, чтобы составить ей компанию. Застигнутые фотоаппаратом в момент задумчивости, смеющиеся или равнодушно взирающие по сторонам – всех Роман превратит из немых статистов ее жизни в героев своей картины. Он даст им то, что не может ни один доктор – продлит их существование на десятки лет, сохранит молодыми и сильными.

Роман рисовал и стирал, чуть сдвигал предметы, вымеряя идеальное расстояние между ними. Он оставит все, как есть. И навязчивые рекламные растяжки над дорогой, и переполненные урны для мусора. Не станет облагораживать действительность, только прикроет легкой вуалью. Сандерс часами просиживал в кофейне на углу, бродил из одного конца в другой, стоял на остановках и подсматривал за улицей из темных подворотен. Вот оно – главное действующее лицо. Не люди, не дождь, не осень, а замершая в ожидании ночи Набережная улица. На его картине она превратилась в какое-то заграничное авеню без всякого колдовства. Потому что именно такой увидел ее художник. Потому что такой улица может понравиться Виктории.

Мужчина обмакнул перо в тушь и нанес первую черную линию. Так гейша подводит глаза на своем убеленном лице. Роман вспомнил один из их с Викой недавних разговоров. Нарезая обои (женщина мерила, он кромсал ножом), они болтали о поэзии. Роман особенно в ней не разбирался, да и Виктория себя знатоком не считала, поэтому сначала коснулись школьной программы, а потом резко свернули куда-то в сторону японцев с их специфическим представлении о прекрасном.

– У них есть этот… как его… – Вика почесала бровь, пытаясь припомнить имя поэта.

– Басё[48]? – подсказал Роман.

– Точно, он, – оживилась женщина. – Я как-то в книжном магазине наткнулась на сборник, пролистнула от скуки. Впечатления противоречивые. Наверное, надо родиться там или, на худой конец, знать японский, чтобы понять всю глубину их мысли. Для меня их поэзия – обычный набор слов, ничего более.

– «Как свищет ветер осенний! Тогда лишь поймете мои стихи, когда заночуете в поле», – процитировал художник. – По-моему, это и есть ответ.

– Семьдесят… – вернувшаяся было к разматыванию рулетки Вика, снова подняла глаза на своего помощника. – Ответ на что?

– На все, – улыбнулся он. – В частности на то, в чем прелесть восточной поэзии. Западные авторы буквальны. Они пишут: «Любовь приходит неожиданно». Отечественные авторы грешат излишней метафоричностью. «Любовь, словно черная кошка, прокрадывающаяся однажды в твою постель». А восточные авторы призывают искать и буквальность, и метафоричность внутри себя. «О, цикада, не плачь! Нет любви без разлуки даже для звезд в небесах»[49]. Вот ты знаешь, как плачут цикады? Нет? Тогда тебе не понять смысла стиха. Созерцание – вот ключ к пониманию прекрасного.

– О, да вы, господин Лех, тот еще философ, – усмехнулась Вика.

– Но это правда. Почему нам нравятся одни вещи, и мы равнодушны к другим? Просто первые что-то трогают в нас, они созвучны с тем, что мы пережили, с нашим собственным опытом. И это не я сказал, это давно доказанная истина. Лучше отрежь мне эту полосу.

На этом разговор заглох, но Роман заметил в глазах женщины следы разгорающегося азарта. Он готов был дать руку на отсечение, что если не в тот же вечер, то на следующий, Вика вернется в книжный и скупит все сборники танки и хокку, какие найдет. В который раз Сандерс поблагодарил мысленно свою бестолковую старшую сестру, вечно таскавшую из школьной библиотеки кучу разных книжек. Половина из них Алисой так и не открывалась, зато Роман порой с удовольствием копался в томиках из серии «Я познаю мир» и прочих занимательных энциклопедиях.

И, конечно же, немаловажную роль в его воспитании сыграл учитель. Нет, не так. Не просто учитель, а наставник, сенсей. Сейчас Льву Николаевичу стукнуло уже семьдесят шесть, но тогда, двадцать лет назад он был мужчиной в самом расцвете сил. Именно Пареев научил Романа не просто изображать окружающее, а находить в этом гармонию. Их отношения испортились в тот момент, когда на свет появился Уродливый котик и окончательно потеряли надежду на восстановление, когда Роман Александров превратился в Леха Сандерса. Но сейчас, и в этом мужчина был уверен, его сенсей гордился бы своим учеником.

Когда все линии были прорисованы, и перед художником предстала черно-белая Набережная улица, он вернулся к своим распечаткам. Роман заранее подобрал нужные знаки, но на всякий случай решил уточник некоторые пункты. Итак, символ источника – несколько линий под прямым углом с небольшим крестиком слева. Если написать его холодным синим цветом, это обрушит связь Вики с нападением девятилетней давности, а если добавить так называемую арку входа…

Мысли закрутились, подобно мельничному колесу. Несколькими штрихами, Роман обозначил области, где скроет своих тайных агентов. Они не должны слишком бросаться в глаза. Да это и не обязательно, если судить по реакции Виктории на его татуировку. Художник сделал ее на свое двадцатилетие, а после совершил свою самую страшную ошибку.

Тоша, светлый приветливый парень. Обычная простуда, перешедшая в воспаление легких. Дикая дичь, как любила одно время выражаться Алиса. Никто и представить не мог, что здоровый парень сгорит всего за несколько дней. Врачи сказали, обратись он к ним чуть раньше, все могло обойтись. Тоша не был близким другом Сандерса, но они были связаны точно так же, как сейчас с Викторией. Художник видел исход, и ничего не сделал. Видел, и потому на его руке красуется переплетение знаков: «связь», «верность», «равнозначный выбор» и так заинтересовавший Вику «крест на могиле». Татуировка из юношеской выходки превратилась в напоминание о долге Александрова, о том, к чему может привести невмешательство.

Кисть была почти сухой. Здания будут яркими, как и люди. А вот небо над ними станет полупрозрачным благодаря воде. Слой за слоем, все яснее и четче, так что вскоре можно будет почувствовать прохладу осеннего вечера, услышать аромат духов, проходящей по улице кокетки, погрузиться в такую знакомую и все равно неизведанную атмосферу Набережной.

Сегодня Роман впервые за много лет никуда не торопился. И словно понимая всю важность происходящего, его сломанная голова вдруг заработала нормально, дав насладиться всеми оттенками жизни.

Перспектива света

Символ левой руки. Символизирует состояние, при котором происходит искажение ощущений, мнимое улучшение. Человек либо обманывает себя, либо ведется на обман. Однако, знак имеет и другое значение – «свет в конце туннеля», то есть улучшение состояние за счет веры и силы воли самого пациента.