скачать книгу бесплатно
«Я сказал: если вы товарищи, таким манером будете все разворачивать, то заводы станут, потому что заводы работать в убыток не могут, кто бы ни считался их хозяином, предприниматель, или вы – рабочие.
Значит, правительству придется кормить безработных, и, так как вы все хотите быть в правительстве, – в советах, – то, значит, вам надо кормить самих себя, и, так как вы ничего не производите, то деньги и хлеб вам надо будет доставать на стороне, то есть у мужиков. И, так вы мужикам ничего дать не можете за деньги и хлеб, то надо будет их отнимать силой, то есть воевать. Но мужиков в пятнадцать раз больше, чем вас, у них есть хлеб, у вас хлеба нет…
Кончиться эта история тем, что мужики вас одолеют, и вам Христа ради придется вымаливать за корочку работенки, а давать работу уже будет некому… Понимаешь, Даша, расписал им невероятную картину, самому даже стало смешно… Слышала б ты, какой поднялся свист и вой… Эти черти горластые большевики, – наемник! – кричат, – товарищи, не поддавайтесь на провокацию! Миллионы трудящихся всего мира с трепетом ждут вашей победы над ненавистным строем…
Но, подумай, Даша, не могу я и осудить наших рабочих, – если им кричат: – долой личные интересы, долой благоразумие, долой рабский труд, ваше отечество – вселенная, ваше цель – завоевать счастье всем трудящимся, вы не рабочие Обуховских мастерских, вы – передовой авангард мировой революции…»
36
Как говориться «на воре шапка горит» сами те еще большевистские агитаторы, как правило, были сущими наемниками и совсем не за дешево их, тогда покупали, раз за жалкую мзду они бы вываливать в грязи все то прежнее прошлое вовсе-то и близко явно этак нисколько не стали…
Несомненно, же ведя преступную агитацию, они денно и нощно рисковали своей головой и не только жалкую жизнью…
Как говорится, тюкнули тебя разок по черепу вот ты, и представился почти без мучений…
Ну а умирать мучительно и долго да еще при этом отвечать на вопросы – «ты кто таков и где твоя семья живет»…
Люди, польстившиеся на деньги – были ни живы, ни мертвы…
И каждый раз все зависело от одного лишь и только окрика с чьей-либо стороны…
А, в особенности, этак оно было никак не в тылу, а на германском фронте, где вовсю не щадя при этом живота своего воевали, а не в окопах, как французы отсиживались лучшие сыны России.
37
Однако пора бы вернуться к тому, что некогда было и впрямь уж совсем до чего отчетливо никак не без долгого раздумья вовсе-то не вскользь разом начертано пером на бумаге тем еще, как есть изначально контрреволюционным Алексеем Толстым…
Поскольку именно сказанные им слова и могут вполне еще послужить сущим апологетом исключительно, как есть более чем здравомыслящего противостояния всему тому, что некогда вышло из-под того самого шелестящего по бумаге пера общемирового классика Льва Толстого…
Да только вот ведь оно как – в тылу непонятно с кем и вообще за чьи это уж собственно интересы воюющей армии любые доводы рассудка были попросту совершенно так никак весьма явственно неуместны.
Раз каждый слушал, да себе на ус мотал, что коли будет он, сгорая при всем том от стыда и вправду поддерживать тот абсолютно так навек отживший свое – былой порядок, то совсем не иначе, а именно завтра его самого тоже могут отправить воевать в действующую армию.
И не то чтобы все они были подлыми трусами, а просто сам дух антипатриотизма буквально витал тогда в воздухе.
Еще душка Лев Толстой по армии, в которой он некогда служил поручиком очень так даже эффектно плугом полумистического пацифизма вдоль и поперек весьма раздольно и славно до чего еще смело и никак нерадушно сходу
прошелся.
Ну а точно также этот общемировой классик в своих пространных книгах сколь еще печально постарался всячески отобразить как раз-таки ту донельзя же насущную необходимость той вот самой фактически повсеместной близости к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ народу, а еще и сущую неправоту всякой той или иной барской собственности.
А между тем вся сила слов Толстого была именно что вовсе необъятна и даже он сам со всей очевидностью ни сном ни духом не ведал к чему приведут в той еще царской России сколь донельзя витиеватые и мудреные его разглагольствования об отнюдь, как оказывается, не так чтобы и впрямь уж исключительно неоспоримых правах барина на движимое и недвижимое его имущество.
Вот они его слова.
«– Нисколько, – Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, – я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
– Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?
– Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.
– Но труд не такой, как труд мужика или ученого.
– Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат – дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.
– Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.
– Да кто ж определит соответствие?
– Приобретение нечестным путем, хитростью, – сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, – так, как приобретение банкирских контор, – продолжал он. – Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.
– Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! – крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. – Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, – это бесчестно?
– Я не знаю.
– Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
– Нет, это несправедливо, – сказал Веселовский, – зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.
– Нет, позволь, – продолжал Левин. – Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.
Это несправедливо, и я чувствую это, но…
– Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? – сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
– Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, – сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,
кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.
– Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, – отвечал Левин, – и некому.
– Отдай этому мужику; он не откажется.
– Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?
– Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…
– Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.
– Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство
несправедливо, то почему же ты не действуешь так.
– Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.
– Нет, уж извини меня; это парадокс.
– Да, это что-то софистическое объяснение, – подтвердил Весловский
И далее
…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
– Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
– Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.
– А что, в самом деле, не пойти ли? – сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. – Ведь не заснем. Право, пойдем!
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.
"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" – спрашивал он себя».
38
И уж, какой все-таки Лев Толстой был весьма и весьма уж донельзя недалекий (в качестве истинно великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!
И недаром о нем сколь же прочувственно и без тени почтения уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:
«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»
Или вот он еще до чего только яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.
«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».
И тут ведь как-никак, а явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью вот именно что совсем уж нисколько так не от мира сего.
Поскольку Лев Толстой был и близко вовсе не в состоянии истинно же понять, что даже уж полностью двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином никак не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму самые явные элементы чисто завтрашнего обыденного счастья.
А между тем чему-либо подобному в самое ближайшее время вовсе ведь никак и не может быть предано того еще совершенно ни малейшего конкретного облика.
Да и вообще и близко оно никак не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь самые отдельные абстрактные составляющие некоего иного мира человеческих стандартов.
А заодно, кстати, сколь еще яростно отрекался Лев Николаевич совсем не от хищнической, а прежде уж всего именно от той исключительно вот строго более чем общественно так вполне разумной психологии.
Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.
«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».
39
На сей момент, все это были одни те попросту абсолютно никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне могущие в себе содержать, куда только большую, чем она ныне сегодня есть высокодуховную, но разве хоть сколько-то донельзя конкретную, практическую правильность?
А сие весьма явственно под собою подразумевает, что все это обязательно будет иметь всецело еще крайне невзрачную, утопическую суть.
Ничего не поделаешь…
К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею ослепительно яркой мыслью именно на том самом отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и сколь безнадежно так вовсе надуманный характер.
То есть, в том чисто практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости явно имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем всецело полностью иллюзорную, туманную и чисто надуманную сущность.
40
Ну что же пора бы нам вновь разом вернуться к достопочтимому Льву Толстому.
Он был велик и славен в чудодейственном умении «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти» да только его личные взгляды, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы буквально-то вконец ему успевшей донельзя опостылеть.
И это именно этот человек и становится всевластным властителем дум, а его слова либерально настроенная интеллигенция до сих самых пор воспринимает, словно глас Бога, снизошедшего до нас сирых и безнадежно как есть обреченных негодяйкой судьбой, жить на самом краю той самой драгоценнейшим алмазом сияющей старушки Европы.
Вот, чего именно можно найти на данный счет в книге Марк Алданова «Самоубийство» и, пусть он пишет лишь об одном вполне конкретном человеке, однако, на самом-то деле их тогда было миллионы и миллионы.
«Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет отроду: "Покойная мама подарила, когда я болел корью. Двенадцати лет начал и, когда буду умирать, пожалуйста, принеси мне на "одр" то же самое". За этой книгой он часто засыпал; мысли его приятно смешивались. "Как хорошо, что существует в мире хоть что-то абсолютно прекрасное, абсолютно совершенное!"… Но в этот вечер он заснуть не мог».
А если уж действительно взять да более чем прискорбно о том призадуматься, а за что это, собственно, Льва Николаевича Толстого от церкви некогда отлучили?
Человеком он был вроде бы религиозным и праведником слыл, с какой это ты только стороны на него не глянь, а надо ведь отлучили его, да еще и анафему ему в газетах повсюду объявили.
А может, все-таки было за что?
Та церковь никак не была под тотальным гнетом, пропитанного бедовыми догмами самого уж воинственно светского государства во всем этом мире, а потому кого именно канонизировать (как оно было при тех внезапно вдруг прозревших большевиках с Николаем кровавым) а кого от церкви отлучать она тогда решала вполне полностью разве что самостоятельно.
41
Лев Толстой, гениальнейший
писатель, однако, это именно он человек во многом всеми силами разрушивший российскую государственность и все это явно в одну лишь угоду призрачным, никогда на деле нисколько и не существовавшим нравственным и философским принципам, мнимо и волшебно полностью так до конца справедливого общественного бытия.
А между тем если взглянуть критически на его слова о хозяйствовании, то уж непременно получается полнейшая чушь, а отчасти и призыв к той еще самой до чего во всем бессмысленной утопической анархии.
Ну, никак и близко не может ни быть у буквально любого полноценно так праведно развитого начинания того еще самого день и ночь обо всем и вся сколь ответственно и старательно со всею страстью души беспрестанно же обо всем и вся пекущегося хозяина.
Поскольку иначе какое-либо важное начинание попросту разом зачахнет, прямо, вот как есть на корню.
И именно тот, кто в каком-либо деле наиболее главный, попросту совсем еще непременно обязан от всего этого действительно иметь, как можно только поболее всякого и всевозможного донельзя же разнообразнейшего удовольствия.
А если бы Льву Толстому и впрямь упоенно и сладостно на деле, а не на пустых и звонких словах всецело еще захотелось весьма позитивно приподнять уровень сознательности у никак ни в едином глазу незнакомого, со всякою истинною грамотой народа, то вот на что-либо подобное и целого века оказалось бы, в принципе, несколько так более чем маловато.
А тем паче, истинно уж немыслимо ведь далеко было до этаких «великих свершений», тем, кто проникся донельзя жалкой и безнадежно абстрактной верой в то самое весьма расплывчато беспутное и пресловутое «светлое будущее».
И все это притом, что багрово красное зарево революции на самом-то деле означало никак не зарю, а закат всего того сколь безыдейно цивилизованного и истинно человеческого.
Поскольку для того, чтобы расцвет светлой мысли некогда всецело вот наступил, нужно было некоторое просветление почти во всех головах, раз уж безграмотность нужно было ликвидировать именно так воспитанием новых поколений.
Причем осуществлять нечто подобное еще уж явственно следовало вовсе никак совсем не при помощи всякой гнилой и от великой натуги красной пропаганды, а именно посредством полноценно здравого умения и искренней любви к простому народу.
Ну а если чертовы мозги злобных и бессердечных угнетателей сколь разом еще бесхозно увидят весь белый свет, то вот как-никак, а тогда довольно-то вскоре на их веками ласково обсиженное место тут же усядутся их безжалостные грубые убийцы.
