скачать книгу бесплатно
В последний день Осташов, понурый и печальный, пришел в конторку администрации, чтобы продлить аренду, однако управляющий ему отказал:
– Извините, но ваше место с завтрашнего дня арендовано другими людьми – на год вперед.
– А почему вы сдали мое место без моего ведома. Надо же было у меня спросить. А может, я бы тоже взял его на год?
– Вообще-то их аренда была оформлена еще месяц назад, когда вы приходили сюда в первый раз. Но я вам тогда этого не сказал, потому что вы, насколько я понял, задерживаться не собирались. И я думаю, ничего такого страшного не случилось. Мы можем предложить вам на выбор несколько других мест – в том секторе, где все художники продают свою продукцию. Я так понимаю, торговля у вас пошла отлично, раз вы хотите продлить аренду. И это очень хорошо, руководство рынка всегда приветствует успех.
Хитроглазый кругляк-управляющий лгал. Он был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в любом уголке подведомственной территории, и, конечно, он знал про фиаско Осташова.
Владимир запахнул свое темное пальто, поглубже надвинул на лоб кроличью ушанку и молча вышел наружу.
Он медленно побрел вдоль пестрых торговых рядов, время от времени бесцельно останавливаясь то у одного, то у другого прилавка.
Около стола, на котором высились многоярусные пирамиды из расписных шкатулок, Осташов задержался надолго. Внимательно рассматривая мелкие детали рисунков на боках и крышках шкатулок, Владимир вдруг вспомнил прочитанную в каком-то географическом журнале статью о древней вилле, откопанной археологами на берегу Средиземного моря. Где именно располагалась вилла, Осташов не помнил. Как не помнил он и многих других подробностей. Например, древнегреческая это была вилла или она принадлежала некоему римскому патрицию. Но главное, собственно, заключалось не в этом. А в том, что полы гостиного зала в этом особнячке украшала мозаика, которая в точности имитировала объедки и прочий мусор. Читая заметку, Владимир отметил про себя, что хозяин древней виллы, заказавший себе это дизайнерское решение, пожалуй, был большой весельчак. На цветной фотографии, помещенной рядом со статьей, было хорошо видно, с какой дотошностью безвестный художник изобразил арбузные и апельсиновые корки, огрызки яблок, обглоданные кости.
Владимир не сразу понял, отчего вдруг ему припомнилась эта мозаика. «А, вот что, – сообразил наконец он. – Если бы какой-нибудь богатый заказчик заказал мне оформить площадку перед крыльцом своего особняка в Подмосковье, то я бы сделал так. Закатал бы площадку в асфальт и прямо в нем, в асфальте, выложил бы мозаику в стиле этих шкатулок. Да-да. Это было бы что надо! Так, а каким должен быть материал мозаики? Слегка глянцевым, вот каким».
Осташов почувствовал что-то вроде лихорадки, всегда возникавшей, когда он размышлял над сюжетами картин. В подобные минуты его пронизывала почти физическая дрожь. Это состояние было верным предвестником того счастливого момента, когда вдруг, после долгих поисков и мучений, ему в голову приходила идея, которая одним махом разрешала все противоречия.
«Весь рисунок, целиком, должен быть виден только с высоты, с балкона особняка, – горячечно думал Владимир. – Это должна быть русская тройка – кони скачут во всю прыть. Так. А отдельные детали мозаики, каждый отдельный ее фрагментик должен представлять собой опавший лист какого-то дерева. Когда кто-нибудь будет идти по асфальтовой площадке, то у него должно возникать впечатление, будто дворник не успел подмести листву, будто под ногами беспорядочно валяются всякие листья. Какие там должны быть листья? Ну, всякие, разные: кленовые, липовые, дубовые, осиновые, рябиновые. Да! А вся картина будет видна только с расстояния, сверху, с балкона, или из окон второго, там, или третьего этажа. Так-так-так! И причем особенно классно это будет смотреться после дождя, когда асфальт будет глубоко черным, как фон на этих шкатулках».
Из мечтательного состояния Осташова вывел старичок, который, подойдя к прилавку, сказал продавщице:
– Откуда шкатулки?
– Из Палеха, – ответила продавщица, женщина из тех типажей, которых за глаза называют «Рязанью»: под теплым цветастым платком копна русых волос, нос картошкой, щеки на морозце горят снегирями.
– Ага, – сказал старик, прищурившись, – значит, мастера в Палехе их делают, да?
– Да.
– А потом они их красками раскрашивают, лаком покрывают, да?
– Да.
– А вы, значит, здесь эти шкатулочки продаете, да?
– Да-да. Что будете покупать-то, дедуля? – спросила продавщица, не понимая, к чему тот клонит.
– А вы сами откуда?
– В смысле?
– «В смысле», – передразнил ее дед. – А в том смысле, что люди где-то там работают и за это копейки получают, а вы тут собрались, перекупщики чертовы.
– Что это вы, дедуля?
– Спекулянты!
– Да чего вы тут раскричались? Поговорить, что ли, не с кем?
– Понаехали! Ворье! Бандиты! Ты не отворачивайся, ты мне скажи, откуда ты сама-то?
– Из Биробиджана, – сказала женщина. – Иди к черту, старый дурак!
Старик немедленно умолк и двинулся прочь, словно только этих магических слов и ждал.
Раскипятившаяся торговка со злостью посмотрела на Владимира.
– А вы что хотели?
Осташов не ответил, потому что не слышал вопроса, в это время он думал: «Да, мозаика из опавших листьев. В стиле Палеха… Палех – это русская осень. Опавшие листья на черной от дождя земле. Теплые цвета на жутко черном фоне… Как будто в пропасть все к черту летит… Или в космос…»
Он зашагал дальше по торговому ряду, размышляя, сколько долларов можно было бы запросить за оформление такой площадки с какого-нибудь нувориша. Тысячи три? Нет, мало. Лучше – семь. Да, семь было бы в самый раз. На семь тысяч долларов можно много чего сделать. Во-первых, матери можно будет отвалить денег. Ну, сколько? Тысячи три – пусть порадуется, пусть в кои-то веки почувствует себя человеком. И отцу дать три тысячи – он в последнее время постоянно теряет работу: не успеет куда-то устроиться, как уже эта фирма разоряется или сокращение штатов происходит, и отец сразу вылетает. А на оставшиеся деньги можно купить машину или еще что-нибудь такое. А можно снять себе квартиру на год. Хотя нет, на год уже денег, наверно, будет недостаточно. Черт возьми, как это мало – семь тысяч! А ведь, казалось бы, сумма солидная. Отхватить семь тысяч за раз – это действительно круто. Что же тогда делать с этими деньгами?
Владимир столь самозабвенно окунулся в грезы и размышления о гонораре, что только спустя некоторое время вспомнил: а ведь никакого богатого заказчика, никакой площадки с мозаикой под Палех и, соответственно, никаких семи тысяч в его жизни не существует.
Возвращение к реальности пришлось на тот момент, когда он приблизился к странному прилавку. Хозяин этого стола, улыбчивый парень, торговал старинными стеклянными емкостями.
– Желаем чего-нибудь приобрести? – спросил он Осташова, улыбнувшись еще шире.
Владимир не ответил.
Он стоял и смотрел на склянки с угрюмым недоумением: кому все это может понадобиться? Осташов взял со стола самую большую бутылку. На боку конусовидного сосуда было отлито «Шустовъ».
– В начале века в такие бутылки разливался знаменитый шустовский коньяк. Гремел на всю Россию, – прокомментировал продавец.
«Из этой бутылки мог Врубель наполнять себе бокал, – подумал Осташов. – Мог и Бакст. И Саврасов. Хотя нет, этот алкаш вряд ли бокалом пользовался. Прямо из бутылки, наверно, хлестал».
– Бери – всего пятьдесят тысяч рублей, – сказал улыбчивый парень, увидев, что Владимир возвращает бутылку на место.
Осташов проигнорировал призыв торговца. Постояв еще немного, он молча взял с прилавка малюсенький флакон с литым двуглавым орлом и литой же надписью «Аптека».
– Десять тысяч, – сказал продавец.
Владимир вздохнул. Склянка ему была ни к чему.
– Семь тысяч, – сказал парень.
Осташов нахмурился еще больше.
– Пять тысяч… Три…
Владимир уже и не рад был, что остановился у этого прилавка.
– Очень уж дорого, – сказал он первое, что пришло ему в голову.
– Вот что, друг, – ответил посерьезневший парень. – Дешевле я продать не могу – это ж товар не уважать. Возьми даром, раз тебе очень надо.
Парень говорил искренне, это было видно.
Осташов поставил пузырек на стол и побрел по «Вернисажу», стараясь не задерживаться у прилавков.
Путешествуя таким образом, он в конце концов дошел до сектора, где располагались художники.
– Здорово, коллега, – приветствовал его бородатый мужичок лет сорока пяти, который держал в руке покусаный бутерброд с колбасой. Одетый в теплый тулуп, этот художник источал довольство и спокойствие. Он сидел, откинувшись на спинку складного стула. Перед мужичком помещался застеленный газетой деревянный ящик, который был сервирован на одну персону: на нем стояла поллитровка «Столичной» и маленький стеклянный стаканчик. За спиной бородатого художника располагалось три решетчатых стенда, увешанных малоформатными копиями классических полотен. Особенно много было почему-то копий картины «Грачи прилетели».
– Привет, – со вздохом ответил Владимир.
– Как темпы торговли?
– Нулевые.
– Ха-ха-ха, ха-ха-ха.
Художник, похоже, неподдельно обрадовался, но, увидев, что Осташов совсем помрачнел, бородач смутился и закашлялся.
– Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, – художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. – Садись, в ногах правды нет.
– Но нет ее и выше, – ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.
Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.
– Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, – бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, – вакуфка практивмнифки кончилаф.
Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:
– Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.
И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.
– Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!
– Tchebureque? – озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.
– Я-я, фольксваген, – поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, это был не ее клиент. – Мальчики! – обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. – Вам сколько штук?
– Два, – сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.
В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.
– А, ты уже дал деньги, ну ладно, – сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.
– Подкрепись, а то у тебя вид такой несчастный, всех покупателей мне распугаешь.
– Где они есть, покупатели эти?
– Что, совсем дела плохи? – мужичок взялся за бутылку и проникновенно посмотрел на Владимира.
– Месяц торгую, и ни одной, – представляешь? – ни одной картины не продал.
Художник понимающе налил.
Выпили.
Откусили от беляшей.
– Ты почем картины-то продаешь? – спросил мужичок.
– Самую дешевую я оцениваю в двести долларов.
Услышав это, художник поперхнулся.
– How mach is it? – неожиданно подал голос негр, который тем временем подошел к стендам бородатого мужичка. Темный указательный палец был наставлен на картину с изображением златоглавой сельской церкви, проступающей сквозь пелену метели.
– Твенти долларс, – ответил художник, вставая со стула.
Негр завертел головой.
– О’кей, фифтен, – сказал мужичок и немедленно снова сел на стул, а усевшись, тут же отвернулся от иностранца, всем своим видом показывая, что это последняя цена и что, более того, ему вообще безразлично, купят ли у него эту картину.
Негр начал отсчитывать деньги.
Когда он, взяв картину, удалился, художник помахал перед носом Осташова зеленоватыми купюрами и спрятал их в карман.
– Вот как надо продавать товар.
– Моя самая дешевая картина стоит двести долларов, – гордо сказал Владимир.
– Может, и стоит. Но ведь ее не покупают. Понимаешь? – художник налил по второй. – Спрос рождает предложение.
– Нет, – задумчиво помолчав, сказал Владимир, – в искусстве все наоборот: сначала предложение, а потом – спрос.
– Хэх! А кто говорит об искусстве? Речь-то – о торговле. Прочувствуй разницу. А если уж ты хочешь воспарить и продавать картины задорого, то надо сначала в моду войти. Вон как Витас Фасонов. Знаешь такого художника?
– Его каждая собака знает.
– Вот именно. Он, слышал, что недавно учудил? Выставил в галерее икону, где Христос с топором во лбу. По лицу – кровища, и топор так натурально нарисован.
– Какая пошлятина! Я не верующий, и мне в общем до фонаря, но это пошло.
– Зато какая пресса была! Возмущение общественности, протесты священников! Представляю, сколько после этого он получил заказов на картины.
– Если все так просто, чего ж ты сам такой скандал не устроишь?
– Кому я нужен? А Витас – это имя.
Мужичок поднял стакан. Осташов тоже. Они чокнулись и выпили.
