скачать книгу бесплатно
Папа рассказывал ему про картины, читал вслух свою голубую книгу…
Мама оторвала от пола амфору и подняла на вытянутых руках. Отступила к дверям. Тишина сменилась мертвой тишиной. Сейчас мама сбежит с ней. Но мама со всего маху бросила ее об пол. Амфора разлетелась на осколки. И тут Лёву почудилось, что в воздухе промелькнул лебединый пух, фарфоровые осколки скорлупы и золотые капли дождя; и сверкнули молниями вместо спиц колеса Аполлоновой колесницы. Мир содрогнулся и зарычал.
Стало темнеть папино лицо. Лёв испугался, что папа схватит маму и потащит на заклание. Но мама не испугалась заклания. Наоборот, засмеялась и сказала, будто всем назло: «Ненавижу копии! Никаких копий в моей жизни! Только оригиналы!»
И тогда Лёв внезапно схватил со стола соусник и со всего маху брякнул об пол. Брызнула во все стороны томатная паста, как будто кровь.
«Господи! Господи! – ахнула тётя Оля, которой до сих пор словно здесь и не было, -«Господи! Последняя память о прабабушке и прадедушке!» И заплакала.
А мама пошла в свою комнату на второй этаж. И будто не по лестнице поднималась, а плыла в небеса, и будто пройдёт сквозь стены и покинет их, и не вернётся больше. Все испуганно смотрели ей вслед. И когда скрылся за поворотом кончик её платья, отец сорвался и бросился за ней.
Лёв осмотрелся. Пол в черепках и осколках. Тётя Оля плачет. Тётя Ира плачет. Обе беззвучно. Каждая сама по себе. Малышка сосать перестала и спит у тёти Иры на коленях. Никто Лёва не ругает. Тишина. Лёв смутно понял, что бывает тишина «до» и тишина «после». Внезапно Лёв услышал тихий скрип. И увидел Сороконожку и Сороколапку в стоптанных старых ботинках. Они боролись друг с другом, переплетались и пихались. А скрип все громче и громче. Иногда они пинали друг друга лапками тремястами одновременно. А потом снова вытягивались вертикально и боролись. А иногда даже кусали друг друга за лапки. И он хотел поймать их и посадить в какую-нибудь коробку.
Воротился папа. У папы было такое лицо, словно мама не разбивала вазу, а Лёв – соусник, а тётя Оля не плакала, а тётя Ира не сидела с голой грудью. И малышки будто не было.
Вид у папы смущённый: будто здорово он нашалил, но его уже поругали и больше не будут.
–Ну что? – сказал папа тёте Ире, стараясь не смотреть на неё, – малышка сыта? Пора её уложить?
– Да, пора.
Тётя Ира смотрела на папу. И темнело теперь уже её лицо.
–Вот, и хорошо…вот, и хорошо…– продолжал папа суетливо. Притворялся, что ему не важно, молчит тётя Ира, или нет. Тётя Ира сейчас тоже кинет что-нибудь об пол, – осенило вдруг Лёва, – ой, только бы не малышку. Лёву стало очень страшно. Но тетя Ира не стала кидать малышку об пол. Она неотрывно смотрела на папу. А папа, наоборот, избегал на неё смотреть. Просто наклонился и осторожно взял с колен девочку, но не удержался и взглянул на тётю Иру. И папе уже больше не удалось уворачиваться от её горячего и злого взгляда. Папа улыбнулся тёте Ире точно так, как однажды улыбнулся Лёву. Когда прищемил ему дверью сразу все пальцы. Лёв тогда оцепенел от дикой боли, а папа стоял перед ним на коленях, смотрел виновато и сам чуть не плакал. А потом долго-долго на распухшие пальцы дул.
Вот и сейчас папа отнёс спящую малышку в коляску. И, хотя нёс бережно и уложил заботливо, но почему-то Лёв понял, что папа думает вовсе не про малышку, а про тётю Иру. Вернулся к ней, опустился на пол, обхватил её ноги и посмотрел в глаза снизу вверх. Словно бы просил: «Давай дружить? А? Не обижайся! Я нечаянно. Я больше не буду!»
Лёв вспомнил, как однажды в песочнице подрался с девочкой, а потом сказал ей: «Мирись, мирись и больше не дерись!» А девочка посмотрела на Лёва так же упрямо, как сейчас тётя Ира на папу, и сказала: «Отдашь насовсем ведерко – будем играть». Лёву не слишком-то и нравилась эта девочка. А ведёрко такое, какого, наверняка больше у Лёва не будет. Из Греции. Отдаст ведёрко, – обидит папу. И маму. И обеих теть. Да и самому тоскливо. Но протянул ей ведерко. Может, надеялся, что откажется. Не отказалась.
Глаза у тёти Иры сейчас были точно такие, как у той девочки. Папа вздохнул, встал, подтянул вверх платье на тёте Ире, аккуратно уложил её груди внутрь платья и пошёл в тёти Ирину комнату.
Тётя Ира посмотрела папе в спину, и всё в её лице мгновенно переменилось. Глаза просияли. Встала, всем своим видом гордясь и торжествуя. Так тётя Ира сияла и словно бы распрямлялась, когда выигрывала в лото. Время от времени они всей семьёй играли по вечерам в лото. И тётя Ира выигрывала редко.
Папа и тётя Ира скрылись в комнате. Дверь за собой заперли.
Тётя Оля тоже куда-то делась. Лёв остался один. Странно. Ещё ни разу в жизни про него не забывали вот так вот, – все и сразу.
Но тут послышалось лёгкое кряхтение. Конечно, Лёв был не один.
На душе полегчало. Он подошёл к коляске и стал рассматривать малышку. Она всё больше и больше ему нравилась. Он стал тихонечко смеяться.
Потом осторожно вынул ее из коляски и понёс наверх. Одеяльце размоталось и волоклось по лестнице. Лёв спотыкнулся об него и еле удержался, каким-то чудом не полетел вниз и не упустил малышку. Та не проснулась. Лёв подумал: «Чиполлино и Оборванец было бы конечно лучше. Но Варежка тоже неплохо».
Глава седьмая.
Воспоминания теснили друг друга и путались: то разворачивались «длинным свитком» и удивляли подробностями; то, едва вспыхнув, тут же гасли и соскальзывали в сумерки прошлого, откуда их было уже не вылловить.
Черёмухи кончились. Пейзаж больше не располагал к мечтаниям.
Совсем недавно здесь соседствовали одно за другим другим футбольное поле, баскетбольная площадка, детский городок. Яркие краски, веселые картинки. Теперь же это пространство выглядело, как пейзаж погибшей цивилизации. И площадки, и поле словно бы стали отчуждены от города. И словно плесенью, покрылись неряшливыми «ракушками». Неотличимые одна от другой, ржавеющие, они хаотично заполонили всё тут. Лёв ещё живо помнил тишину и благородную пустоту здесь по утрам. Бледный полумесяц, словно ночник, над спящим миром. И как графически гармонично смотрелись с дороги и футбольные ворота, и баскетбольные столбы с сетками, и несколько скамеек, и силуэты детских горки и качелей. И время от времени, проходя мимо площадок ранними утрами на автобус, Лёв замечал здесь тихую парочку или одинокого задумчивого курильщика.
Позже эти места облюбовали для ночёвок бомжи, потом беспризорные собаки.
А теперь то те, то эти, пытались выживать среди ракушек, но ржавчина разъедала все живое.
Лёв невольно прибавил шагу и стал держаться правей. Спотыкнулся и машинально посмотрел под ноги. В мятом и неряшливом предмете опознал не сразу мёртвый футбольный мяч с клочьями камеры (словно кишками) наружу. По странному порыву Лёв этот мяч взял в руки и стал созерцать. Подобно Гамлету над черепом Йорика он погрузился в философские раздумья. Не этот ли самый мяч пинал он лет десять тому назад? Скоротечна жизнь!
Лёв дошёл до акаций.
Когда-то маленькая Варя сбегала сюда без спроса, набить карманы стручками. Но со свистульками у неё не шло. Варька смотрела на Лёва трагическими глазами. Лёв снисходительно брал у нее горсть стручков. Небрежно вытряхивал горошины. И из всех опустошенных стручков получались громкие разнотонные свистульки. И Варька дула в них с азартом и подолгу. Счастье плескалось под тяжёлыми веками её глаз.
Глава восьмая.
Варька, Варька… Глядит своими маленькими, всегда будто сонными, глазами из-под толстых век.
Пляшет женщина на столе.
Из-за боли в ноге, из-за тумана и беспорядочности запахов, Лёву вдруг почудилось, что, на самом деле, женщина не пляшет, а замерла в случайной уродской позе. А лягушки ожили и скачут с буйством и азартом и вверх, и вниз, и во все стороны… и вот-вот расскачутся с платья.
Женщина сильно накренилась и упала бы со стола, если бы мужчина не подхватил. Принял в объятия неуклюже, но надёжно. И держал на весу. Крупные ладони прилепились к её спине и заду. Помятая, в задравшемся платье, она прижалась всем телом к нему. Продолжала греметь музыка. Вокруг смеялись, аплодировали и восклицали. Их губы никак не хотели разделиться. Мужчина прижимал её к себе всё яростней. Иногда он поддёргивал вверх, – не хотел опускать на пол. Не прерывая поцелуя, стал как-то медленно и массивно поворачиваться против часовой стрелки.
Теперь Лёв увидел их лица. Глаза их были открыты. И они смотрели друг на друга в упор, вызывающе, с удалью, но и, словно бы, с мольбой. И только сейчас до Лёва дошло очевидное: эти мужчина и женщина – его папа и мама. Чужие, неприятные, забывшие про Лёва.
Нежные лягушки на платье! Папа же передавит их своими тяжёлыми ладонями!
За платьем тогда мама взяла с собой Лёва. Когда кто-то восторгался этим платьем, мама всегда говорила: «Я брала его с рук».
Весна была тёплая. Эти самые акации цвели. Жужжали пчёлы. Синело небо. Тени акаций скользили и игрались под ногами. Лёв воображал, что дорога – река, а тени – русалки в ней. И ему хотелось поиграть с ними. И он старался не наступать на них, а, наоборот, немножко пританцовывал с ними. И толкал маму, наступал ей на ноги.
«Иди нормально! Ну, что ты, идёшь, как пьяный» – увещевала его мама сердито, но тут же, сама смеялась и шутливо толкалась. И Лёв тогда не догадывался, что мама не прочь поиграть и с тенями от акаций, и со своим сыном.
– Какие интересные шляпки носила буржуазия!
Когда мама говорила что-то вот такое, то Лёв просто сходил с ума. И ещё мама говорила всё такое так, как никто на свете. И лицо у мамы при этом было такое, что Лёв просто кис от удовольствия. Наверняка, ни у кого в мире не было настолько смешной и классной мамы.
Привычный восторг уже подступил к Лёву и вот-вот овладел бы им, если бы Лёв не проявил бы случайного любопытства: а есть ли шляпка? И перевёл взгляд с маминого лица не на что-то конкретное, а просто с намерением, слегка поглазеть по сторонам. И натолкнулся взглядом на лицо той, что открыла дверь.
И весь, скопленный для мамочки восторг, вдруг совершенно сам по себе, без малейшей воли Лёва, упорхнул от мамочки к ногам женщины, открывшей дверь. Лёв не то, чтобы не понял, что так поразило его в этой женщине, но даже и не пытался. Никогда в жизни, ни до, ни после встречи с ней, не случилось больше у Лёва такого мгновения, чтобы увидеть так много одновременно. И так ясно, и так подробно!
Отложилось это мгновение в памяти Лёва как-то странно. Небольшой картиной, словно увиденной в музее. Рама – дверной проем.
Дверь открывалась на лестницу. И мама с Лёвом чуть-чуть отступили влево. И высокая женщина в шляпке, тоже сделала маленький шаг влево, там, внутри квартиры. И Лёв как-то вдруг почувствовал их общее лёгкое движение, словно движение это было каким-то красивым, словно они все трое произвели танцевальное па, как в фильмах про старинную жизнь. И тут-то он и увидел всё сразу: открытую дверь в глубине квартиры; обеденный тёмный, не покрытый ничем стол, торцом к двери; часть некрупного, но тяжёлого на вид стула; вазу с яблоками, стоящую почему-то не в центре стола… И дальше – большое окно, наверное, распахнутое, потому что занавеска то взметалась, то запутывалась… И явственно был слышен стук мяча об асфальт, и смех, и возгласы… Сквозь тюль проникал солнечный луч… Солнечный зайчик, отскакивая от невидимого зеркала, бликовал на матовой поверхности стола. Луч упирался в фонарь перед входной дверью. Фонарь крупный, многоцветно-витражный. С него глядели на Лёва две птицы с длинными волочащимися хвостами. И в луче видно, что пыльный. И пылинки парили вокруг. В фонаре преобладал фиолетовый цвет. Завораживающе красивый. В тёмном, серо-жёлтом зеркале на стене справа отражалась эта женщина в шляпке, но уже со спины. Лёв хотел бы замереть и смотреть на всё это… Но мгновение прошло. А в памяти Лёва почему-то осталось навсегда. И подробности этого мгновения не стерлись со временем, а напротив, как-то даже прирастали. Например, ему казалось, что он успел увидеть и детей, играющих в мяч, там, за окном. И ещё позже припомнил корзину с красивыми белыми грибами под зеркалом в прихожей. Грибы были переложены листьями папоротника. Лёв уже знал, что лист папоротника называются «вайя». Боровики и вайя…
Вот тогда они купили платье с лягушками.
Глава девятая.
В этом платье танцевала мама на столе.
Тогда Лёву казалось, что юбилей навсегда. И что никогда больше не будет в их доме тихо. И никогда Лёву не вернут его комнатку. И никогда им с Варькой не посидеть вдвоём в кресле под лестницей. Потому что красноглазая Клементина останавливалась перед ними и, чуть покачиваясь, смотрела в упор с фальшивым вниманием и интересом, а потом громко говорила что-то тошнотное: «Просто голубки! Влюблены друг в друга! А что? Они двоюродные! Значит, могут жениться!» Или «Пригласите на свадьбу тётю Клементину?»
Ногу он тогда всё-таки сломал. И гипс усугубил чувство заброшенности и одинокости. Варя, крохотная и со смешной фигуркой: тоненькая талия и сильно выдающаяся крупная и крепкая попка, была звездой этого праздника, всюду крутилась. И каждый гость одобрительно хлопал её по попе. Её обнимали, щекотали, подбрасывали. Мужчины таскали на плечах. Женщины удивлялись на ее длинные и густые волосы. Варя была некрасивым ребёнком, но все сулили, что «из этого гадкого утёнка вырастет такая принцесса, что мужики будут падать и сами в штабеля укладываться».
Папе подарили холодильник Минск. Огромный и прекрасный. Лёву нравилось подкрадываться к нему и распахивать. Он надеялся, вдруг там живут человечки. И он застанет их врасплох. И хоть самую чуточку чего-то успеет подсмотреть. Иногда ему казалось, что он заметил, как человечки разбегаются. Что-то мелькнуло, что-то шуршнуло… И нет человечков! С трепетом трогал снег на стенках. Лето, а на стенках снег! Волшебно! Вдыхал мороз… Одно только огорчало Лёва: ну зачем взрослые кладут внутрь еду?! Еда такая некрасивая и пахучая! Лёв жалел холодильник. Ему казалось, что холодильник унижен. Ну не место в нем для еды и всего такого. В холодильнике наверняка живут всякие феи и гномы. Лёв чувствовал себя виноватым, что не смеет за холодильник заступиться. А снег внутри постепенно пропитывался запахом, то чеснока, то селёдки, то тушёнки. Почему люди так много едят, да ещё и припасы делают?
Ещё подарили огромный телевизор, видеомагнитофон и коробку с кассетами. Лёв родился читателем, а не зрителем. Никогда не смотрел «Спокойной ночи, малыши!». Не попал под обаяние мультфильмов. Не любил слушать эстрадные песни и смотреть смешные сценки… Телевизор казался чем-то вроде салата Оливье, где всё перемешано, и раздражает, что надо глотать всё вместе.
Телевизор торжественно водрузили в центре их огромной прихожей. Перед ящиком накидали подушек, матрасов. И ближе к ночи, не менее полутора десятка мужчин, располагались смотреть кассеты под коньячок и лимончик. Женщины не участвовали. За исключением трёх. Мама всегда полулежала возле папы. Изредка что-то негромко говорила своим ленивым тягучим голосом. И на всякое её замечание в поддержку раздавались солидарные мужские смешки. Ещё Клементина. Время от времени, она пыталась затеять какой-то разговор, но на неё шикали, и она недовольно смолкала. И однажды Лёв слышал, как мама сказала ей: «Мужчины смотрят порно. Это святое. Отвлечь их невозможно!» Отец засмеялся, притянул маму к себе и странным хриплым голосом возразил: «Тебе удаётся! Ты – моё порно». Мужчины вокруг засмеялись, кто-то поаплодировал, кто-то присвистнул…
И ещё одна женщина, очень толстая, с тремя объёмистыми подбородками и в очках, всегда смотрела это самое порно. Садилась вплотную к телевизору и чуть ли не прижималась носом к экрану. Она часто шмыгала, и Лёв беспокоился, не вытирает ли она об экран свой сопливый нос?
Но постоянно присутствовала ещё одна особа, которую никто в расчёт не принимал Ни одного порнопросмотра не пропустила Варя. Она устраивалась в кресле под лестницей, довольно далеко от экрана. Но Лёв-то знал, как зорки её глаза, хоть при свете, хоть во тьме. Однажды после полуночи Лёв спустился в туалет. Ему пришлось дважды пройти мимо этого мужского лежбища. В полной тьме светился только экран. И с него негромко лились вздохи, стоны, мольбы. Лёв подошёл к Варьке, посмотреть, спит она, или нет. Варя свернулась в клубок и немигающим взглядом смотрела на экран. На Лёва не обратила внимания.
Лёв не решился отвлечь маму и папу. В свете с экрана Лёв довольно хорошо мог разглядеть родителей. Папа лежал на ковре. Под головой диванный валик. Мама – вплотную к папе, головой на том же валике. Одну ногу она закинула на папины ноги. Оба притворялись, что заняты только тем, что глядят на экран. А на самом деле исподтишка баловались. Папа бесшумно, но быстро вдруг закидывал ногу поверх маминой. Мама пыталась высвободить свою ногу, помогая другой. Но папа оказался ловчей и захватил в плен обе её ноги. Юбка задралась. Мама хотела одернуть, но папа сделал это сам, но забыл свою руку у мамы под юбкой. А вторую руку просунул под мамин затылок. Мама повернулась и куснула его за пальцы. Но папа не отдёрнул руку, а наоборот прикрыл ладонью мамин рот. Лёв застеснялся и перевёл глаза на экран.
А там – обыкновенные люди, бабушка и совсем молодой парнишка. Но почему-то голые! И у бабушки некрасиво свисал большой живот в складках. Лёв не сразу понял, что они делают. На миг раньше, чем он это рассмотрел, его лицо загорелось так, словно вся кровь превратилась в кипяток и кинулась вверх.
Тихонько, чтобы не привлечь к себе внимания, он покинул прихожую.
Тоска сжала грудь. Он вдруг понял, что когда-то он станет взрослым, и ему придётся делать что-то вроде этого. Обязательно! Он уже понимал, что все это делают. А он не хотел! До отчаяния! До тоски! И Варя смотрит это! Но он не сможет её увести! Не послушается. Варя отличалась незаурядным упрямством.
Тётя Ира ни за что не позволила бы Варе здесь находиться. Но она уже несколько дней не выходит из своей комнаты из-за головных болей. Навещая тётю Иру, Лёв всегда замечал следы слёз. Он ее жалел.
Тётя Ира так похожа на Лёвову маму. Только мама всегда выглядела дерзко и победительно. И её рыжие волосы были вызывающе ярки. И точки веснушек просто сверкали на лице. А тётя Ира всегда какая-то бесцветная. И у мамы, и у тёти Иры были разные глаза: зелёный и синий. У мамы – яркие, блестящие. И все сразу замечали, что разные. И улыбались, и восхищались. А у тёти Иры – тусклые, и разность их никого не заинтересовывала. Нет, тётя Ира, заплаканная, какая-то помятая, со скомканными волосами, ни за что не выйдет из комнаты на люди. Даже ради Варьки. Только расстроится еще больше.
Можно было бы позвать тётю Олю. Она тоже быстро забрала бы оттуда Варю, да ещё отшлёпала бы, да ещё сделала бы всем выговор. Но тётя Оля уже спала. Уложила Варьку. Забрала у тёти Иры полотенце с головы и подала ей новое, холодное и мокрое. И ушла спать. Будить нельзя. Она принимает какую-то таблетку на ночь. А без таблетки уснуть не может. И Варя это знала прекрасно. И поэтому перебиралась из своей постели в кресло под лестницей, которое никто не занимал, потому что оно стояло далеко от телевизора, и было слишком массивным, чтобы его передвигать. Никто из взрослых не спохватился, что уже несколько ночей пятилетняя девочка вместе с ними, внимательно смотрит порно.
Глава десятая.
Ничто не вечно. Март закончился. Гости исчезли. Наступил апрель. Весна вела себя паинькой. В начале апреля выдала целых десять градусов тепла. А потом стала неотступно прибавлять по чуть-чуть. Дождик лил только по ночам, и в меру. Почки на ветках напряглись, птицы запели, кошки заорали по ночам громко и повсеместно.
В Александров приехал из Москвы какой-то певец и выступал во Доме Культуры. Папа, мама и обе тёти нарядились и отправились слушать певца.
Лёв и Варька сидели на ковре в прихожей. В кресле Лёв из-за гипса сидеть не мог. Лёв читал с выражением «Сказку о рыбаке и рыбке». Варя слушала с таким недовольным видом, словно вот-вот к чему-то придерётся.
Внезапно поднялась и встала над Лёвом, расставив ноги. Лёв перестал читать и посмотрел на Варю. Варя решительно забрала книгу и каким-то, неестественно нахальным жестом, отбросила в сторону. Затем ловко и сильно толкнула его в грудь. И Лёв от неожиданности опрокинулся на спину. Внезапное нападение изумило, и он растерялся.
И тут началось чудовищное. Варя резко опустилась на него всем телом, задрала ему майку и начала лизать и покусывать его соски. При этом она нарочно громко дышала. Запахло ирисками.
Лёву казалось, что всего того, что сейчас происходит, просто не может быть. Кошмар во сне. Он понимал, что надо оттолкнуть Варю, и не мог, словно не только нога, но и весь был в гипсе. Пытался сказать что-то, но голос не подчинился. Потянуло заплакать. Удерживал слёзы из последних сил.
А Варя расходилась пуще. Спустила с него трусики. Взяла в руки его штучку. И начала лизать… При этом она бойко двигала попой, ахала-охала и стонала вовсю. Ошеломлённый Лёв пропустил момент, когда она спустила и свои трусики. И стала вталкивать его «штучку» между своих ног. Лёв начал её отпихивать. Если бы не гипс и не абсолютная его уверенность, что девочек нельзя бить и толкать, он легко справился бы с Варькой. Но тот, кто живёт по правилам, увы, часто становится жертвой того, кто не признаёт правил. Варя, не церемонясь, вдруг изо всех сил, прижалась ртом к его рту и пропихнула свой язык. Он почувствовал во рту вкус мочи и ирисок, и понял, что сейчас его начнёт рвать. Но в это мгновенье вдруг уловил ещё худшую опасность. Неожиданно резко и сильно он отпихнул Варю, сел и подтянул трусы. Варя, не удивляясь, не обижаясь и не теряя ни секунды, мгновенно натянула свои трусики, подняла книгу, раскрыла и сунула Лёву.
В ту же секунду в двери повернулся ключ, вошли мама, папа и тёти.
Остановились у входа и стали рассматривать детей.
– Это почему вы такие красные и потные? – подозрительно и с раздражением спросила тётя Оля.
Дети не ответили. И выглядели, действительно, странно: смотрели в разные стороны и молчали.
– Поссорились? Подрались? – нервно спросила тётя Ира.
Мамины глаза смеялись. И берет, лихо сдвинутый на левое ухо, превращал её, тридцатидвухлетнюю, в шпанистую пацанку.
– Никто не ссорился, никто не дрался, – уверенно произнёс папа, – просто пора спать. Взял Лёва на руки и понёс наверх. Тётя Ира смотрела им вслед. Лёв сразу успокоился, удобней приладился к отцу.
Папа бережно уложил Лёва в постель. Присел на край. Сидел и смотрел на Лёва. Внимательно. Но не свысока, как смотрят на детей в большинстве своём взрослые, а смотрел и видел. И этот любящий взгляд ласкал Лёва, как тёплый солнечный луч, как нежный ветерок.
К десяти годам, у Лёва всё чаще возникали минуты, когда он остро осознавал, как сильно любит папу. Лёву нравилось в отце всё: и какой он большой, но ловкий; и как он одевается; и как говорит. Нравилась папина борода. Он обожал светло-серое пальто, которое сейчас было на папе. Лёв не помнил, когда появилось это пальто. Возможно, Лёва ещё и не было на свете, а пальто это папа уже носил. И всё равно, оно выглядело так, будто сегодня из магазина. Все вещи на папе всегда выглядели только так. Лёв нежно погладил обшлаг.
У Льва Саввича в горле встал ком.
Тихий ангел осенил крылом отца и сына. Лёв спокойно уснул. Лев Саввич поцеловал Лёва в щёку и вышел.
Глава одиннадцатая.
Лёв подошел к площади, акцентом которой был памятник Николаю Угоднику. В сумерках он выглядел как призрак или каменный путник. От этой маленькой площади расходились четыре важные дороги. Левая крайняя уводила к запущенному парку и к реке Царице за ним. Парк неофициально звали Ежовым. Из-за несметного количества ежей, живущих здесь с незапамятных времён. Горожане гордились, что про их ежей упоминалось в летописи. Но называлась дорога не Ежовая, а иначе. Гусиный клин. Потому что пойму реки Царицы уже много веков (если верить все той же летописи) гуси выбрали для передышки на пути из Арктики в Египет. На этих знаменитых лугах ночевали несколько тысяч гусей. Крайняя правая дорога вела на Деповскую и уводила к проспекту Перековка и далее к центру города, к многоэтажным домам на Западно-Восточной. Две другие уводили из города к разным местам грунтовой дороги. Лёв направился было левее, по улице Старая дорога, чтобы покороче выйти к остановке автобуса на Москву. Но тут он услышал фортепиано и заинтересовался. Попытался сориентироваться, откуда музыка? Похоже, справа, из заброшки… Играли явно где-то тут. В промзоне. Несколько лет необитаемой. Лёв предположил, что фортепиано слышно из двухэтажного здания, бывшего Дома Культуры железнодорожников.
Почти три года Лёва водили сюда в Дом Культуры, и он платно учился играть на фортепиано. И эту мелодию он когда-то играл сам.
Лёв приблизился к ДК и убедился, что звуки именно отсюда, из его бывшего класса. Даже почудилось, что пианино то самое, на котором лет десять назад учился играть Лёв. Звуки-призраки. Лёв разволновался. А, если он попал в какую-то таинственную магнитную зону? И время сбилось и запуталось. И там, в тринадцатой комнате сидит он сам, маленький Лёв, одиннадцати лет отроду? И разучивает мелодию Бетховена? И мальчик, там, совсем близко, ведать не ведает, что здесь под окнами стоит и слушает он сам, но уже взрослый, двадцатидвухлетний. Сжалось сердце и защипало в глазах от яркого и сильного осознания, как прекрасна и скоротечна жизнь. Он подумал, что ещё всего три таких же промежутка времени, как от того мальчика до него сегодняшнего, – и подступит старость. Сосчитал и не поверил.
Прокрадывался рассвет, и уже можно было что-то разглядеть. Тьма щадила умирающие дома. Она делала их романтичными и загадочными. Лёв уже смог увидеть, что то самое окно сейчас без стекол, кое-как заколочено досками. Через щели и просачивалась музыка. Не наступило время разочаровывающего и разоблачающего света. Ещё пока поэтично и грустно глядело это окно.
Играл любитель. Похоже было, что сел за инструмент несколько минут назад и явно после затянувшегося перерыва. В окне не было света. Стало быть, музыкант или музыкантша играл, или играла, без нот. Музыкант снова и снова повторял первый эпизод, умудряясь, каждый раз допускать разные ошибки. Необычно, что левая рука вела свою партию точно, а сбивалась только правая.
И вдруг Лёв явственно услышал в ночной тишине голос своей старенькой учительницы:
«Ми, ре-диез, Лёвушка! Ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля…»
Седенькая и ветхая Антонина Васильевна. Она занималась с ним чуть больше двух лет… И однажды её вызвали куда-то «на минутку» прямо с урока. Она улыбнулась ему, дружески потрепала по волосам, попросила: «Я вернусь, а ты повтори!»
Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля, до, ми, ля, си, ми, соль-диез, си, до
Он повторял.
Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля, до, ми…
Антонина Васильевна не возвращалась… В класс заглянул следующий ученик, что-то спросил. Лёв промолчал.
Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми…
Антонина Васильевна всё не возвращалась.
В комнате слева играли на баяне, справа – на скрипке. По коридору бегали дети, топали и смеялись. Неожиданно всё стихло, словно бы Дом культуры внезапно опустел.
Наконец кто-то явился и сказал: «Иди домой!».
