Сказания о руде ирбинской

Задумался Курага: «Верно, Побырган не чета другим вертихвосткам. Без девичьего вздора в расчётливой головке. Не поперечит воле отца, коли брак будет выгодным. Тут уж хоть за пса её отдай – пойдёт! И собакой будет лаять. Лишь бы пёс тот охранял богатую войлочную юрту, а не берестяной чум». Слушая угодливые речи бая, князец размышлял и том, что у этих льстивых слов, как у шёлкового халата, есть потайная холщовая изнанка. Уж не дурная ли слава сынка заботит Адая?

И всё же снисходительно сквозь зубы процедил:

– Ну что ж! Отправляй Начина на службу. А там поглядим.

Глава четвёртая

Где клятва, там и преступление

В свисте степного ветра уловил Курага тихий шёпот сплетни: байский сынок Начин совершил грязный проступок. Во время охоты промахнулся в косульку, которую по своей глупости спугнула девчонка-подросток Изире, что бродила по степи с корнекопалкой и рыла ею мучнисто-сладкие клубни, копала кандыков. С досады байчонок сначала отстегал батрацкую замарашку нагайкой, а затем, разгорячившись, подмял под себя. Петухом отряхнулся и дальше поскакал, оставив в траве хнычущую в замурзанный подол соплюху. О содеянном озорник тут же забыл. Стряхнул память о нищенке, как засохшую грязь с копыт коня.

И смутно припомнил Курага, что дело-то совсем худо обернулось! Оказалось, отец Изире, его батрак Адос, недостойный даже лизать жир бараньих кишок с байского стола, посмел требовать за бесчестье своей замухрышки наказания для насильника.

«Ишь ты, шершень кусачий! И не надейся на мою заступу!» – решил для себя Курага.

Пока грех Начина тайным шепотком обсуждался в улусах, время шло.

Забрюхатела Изире. И по степному закону ответ теперь держать виновнику перед улусом, которым управлял сам Курага – бег. Мать Изире с плачем заплела косички дочери в одну жиденькую – в знак девичьего позора и родительского стыда. И в знак женского одиночества на остаток жизни. Кому нужна беднячка с суразёнком[17] на руках?

А байский сынок жениться отказывается и клянётся на клинке кинжала:

– Я не делал греха даже величиной с травинку. Я не совершал ошибки даже величиной с пылинку. Если я говорю неправду, то пусть моя красная душа обрежется красным вечером! Не я расщёлкнул этот кедровый орешек.

Но не ветер же надул пузо соплюхе? К тому же случайный свидетель байскому проступку сыскался. Чабан, пасший табун лошадей у склона горы, издали видел, как Начин лупцевал плетью девчонку и рвал на замухрышке тряпьё. Да только и сам чабан побыстрей убрался от греха подале, и скот в другое место перегнал. Однако сказанное слово сильнее богатства. Не избежать Начину порки в двадцать пять горячих плетей и штрафа. Ибо таков закон степи, его на коне не объедешь. Недостойную для своего знатного рода «добычу» забил байский соколёнок.

Но, как говорится, своё горе рождается от себя. Хоть и опозорил отцовские седины Адая сынок, а всё же родная кровь. Наследник. Выручать надо. Штраф для бая не беда. Много у него в табуне коней. Не моргнув глазом отдаст одного из них в полном убранстве отцу девчонки. И новую овчинную шубу в придачу пожалует. А вот прилюдно пороть байчонка – такого посрамления роду бай снести не сможет.

Глава пятая

Змея кружит вокруг тёплого места

И тут Адай решился. Ближе придвинулся к Кураге и, словно невзначай, опустил ему в карман увесистый кошель монет. Курага же сделал вид, что не чувствует, как приятно оттянуло карман халата. А гость следом преподнёс с поклоном ещё один дорогой подарок – поясной нож, стальной, в искусной узорной отделке из свинца и серебра. А чтобы бег по достоинству оценил подношение, на глазах князьца резко согнул лезвие, и – удивительное дело! – гибкий клинок не сломался, а невредимый, звонко, как тетива лука, распрямился. Курага восхищённо цокнул языком и подумал: «Что ни говори – подарок, достойный мужчины!»

– Откуда, почтенный Абай, такой нож у тебя? Редкой работы вещь! Отменное железо!

Адай оживился – сумел-таки угодить бегу. С нарочитой небрежностью сронил:

– Да так, у одного кочевого кузнеца по случаю прикупил. Сказывал он, что за рекой Ирба есть удивительная гора. Вся целиком из железа! Издавна хонгораи у ручья Железного роют ямки в земле да руду выкапывают. Железо пожогами выплавляют.

Бег тут же прикинул в уме: «Немалые выгоды сулит подарочек. Надо бы на ирбинских подданных ясак наложить не мягкой рухлядью, а железом. Железо в цене дороже собольих и беличьих шкурок. – И покосился на заклятого дружка: – Интересно, зачем это Адай проболтался о прибыльном дельце? Скаредней бая в степи трудно сыскать. Быстрей песок засыплет пустые глазницы черепа, лежащего в степи, чем его глаза насытятся видом денег и золота. Хитрый лис! Намеренно распустил свой язык. Как возле норки сурка кружит. Петли вяжет, силки расставляет… Ну, ну, охотничек, смелее!»

А бай между тем дальше вкрадчиво плетёт паутину словес:

– Негоже старым приятелям держать сердце друг на друга. Не пора ли в знак примирения породниться? Поставить новую юрту молодым да наделить множеством скота. Тут и раздору пустому конец.

От человеческого языка, говорят, даже камень может расколоться. Задумался Курага: «И впрямь, с чего бы им, двум богатеям, продолжать враждовать? Богаче жениха для Побырган всё равно в здешних местах не сыскать. Начин и собой не дурён – не противен будет. А то, что у парня ветер в голове гуляет, невелика беда. У моей хитромудрой лисоньки ума на двоих хватит. А нравом она и вовсе кремень! Живо приберёт молодца к рукам».

Видя, как взгляд бега помягчел, Адай, наконец, ступил на самую тайную тропу разговора:

– Приехал я, сиятельный бег, горе своё с тобой разделить, о родственной помощи молить. Не дашь ли своему наглому батраку укорот, чтоб навета на моего сына не возводил? Не дело, когда презренные рабы осмеливаются, как паршивые псы, брехать и клыки вонзать в благородное тело баев. Скоро, на второй день месяца заготовки бересты[18], твой дерзкий батрак Айдас призовёт на улусный суд моего Начина. Не попусти испачкать грязной сплетней светлое имя будущего княжеского зятя! Не позволь оскорбить его белого тела плетью! Власть бега грозная, тяжёлая, но и благотворная, как солнце на небе.

«И в самом деле, – согласился в мыслях польщённый князец, – разнесут потом аульные сороки по округе, что Курага дочь, как какую-то плешивую овцу, выпихнул на руки никудышнику с поротой задницей. Надо, надо сохранить достоинство байского сынка. Будет тебе, Адай, щедрый отдарок за подношения».

Но вслух ничего не посулил, отделался отговоркой:

– Если вдвоём поднимать бревно, оно легче вдвое. Да будут благосклонны к нам верхние духи, и с этой напастью справимся.

С тем и проводил из юрты озабоченного Адая. А сам велел тайно призвать к себе палача улусного суда – Чухула. С полнамёка тот понимал волю бега: то его плеть насмерть хлестала, срывая окровавленные лоскуты кожи со спины, то вдруг становилась шёлковой – не секла, а нежно гладила спинку провинившегося. Это смотря по размерам мзды, часть которой за догадливость бег жаловал приближённому батыру. И чем больше плата, тем нерушимей каменное молчание палача. Никакая арака не развяжет языка преданному служивому.

Вот и сейчас Курага на ухо шепнул Чухулу приказ и отсыпал в протянутые ладони половину серебряных монет из пожертвованного Адаем кошеля. Низко поклонившись, Чухул тенью выскользнул из юрты, а Курага наконец возлёг на шёлковое покрывало пышного ложа и, довольный собой, захрапел до вечера.

Глава шестая

Неволя птицу песням учит

Безмятежно спал князец, а над аулом уже плыли, дразнили ноздри ароматные запахи. Готовились вкусные сырцы с толчёной черёмухой и коровьим маслом. Булькал в больших казанах жирный бульон, приправленный диким чесноком. Казалось, что вечерний ветерок и степные травы пропитались запахом варёной баранины. А невидимые горные и лесные духи уже собрались у костров и вовсю сытятся, вдыхая в себя запашистые дымы. Сегодня все голодные рты улуса наполнятся мясом, а слух – звоном чатхана. И пусть чёрные людишки разнесут по всей степи весть о щедрости князьца.

Быстро прослышал народ о милости Кураги и о его госте-сказителе, мигом собрались у юрты Абахай. Готов и хайджи. Малец-оборванец трижды обвёл его вокруг изголовья чатхана с чашей айрана, и тот окропил брызгами священные девять струн. А затем слепец, пригубив чашу и сипло покашливая, стал цеплять своими «куриными лапками» волосяные струны, настраивая инструмент на зачин. В нетерпении дух – хозяин чатхана – щёлкал по струнам, будто просил певца быстрей начать сказание и показать своё мастерство.

А вот и сам бег. Заспанный и подкреплённый аракой. Курага важно плюхнулся напротив старца и разрешил впустить «серую кость». Но, глядя, каким жалким выглядит дряхлый хайджи на почётной белой кошме, бег снова засомневался: «Не опозориться бы! Как перекати-поле понесётся по улусам весть, что глупый бег пригласил никудышного певца! Что могут сыграть эти негнущиеся пальцы-царапки? Что может спеть этот сиплый голос?»

Однако он пересилил себя и вежливо напутствовал сказителя:

– Да будет сказание ваше наполнено битвами и богатырскими подвигами!

И – о чудо! – благосклонность духов преобразила старца. Пальцы его приобрели гибкость змеи и легко заскользили по волосяным струнам. Голос вдруг окреп, и мощный горловой хай заполнил пространство юрты.

Со всех сторон раздавались восхищённые возгласы.

Курага облегчённо вздохнул: «Правду говорят: к серебру ржавчина не пристаёт. Это настоящий мастер «конного скакания»![19]

Но то, что произошло дальше, заставило бега похолодеть.

Незрячие глаза певца раскалёнными кинжалами вонзились в оплывшее лицо богатея, а голос сказителя грозовым раскатом покатился над головами слушателей:

Яйцо, снесённое ночью,

Пусть станет птицей, порхающей в небе!

Глава народа Ханза-бег

Пусть станет демоном, ходящим ночью!

С гордостью повествовал певец о том, как подобно вольному степному ветру носился Ханза-бег с воинами по родной земле Хонгорая и разорял русские селения. Не покорился мятежный князь самодержавной власти русского Белого хана. И звучало это сказание в устах певца, как упрёк ему, бегу Кураге.

И сжалось сердце Кураги до ячменного зёрнышка и укатилось на самое донышко пяток. Горько в мыслях ругал он себя: «О глупец! Что ж я заранее-то не узнал, что будет петь этот бродяга? Чтоб правитель подземного царства Эрликхан утащил этого хайджи в нижний мир и проколол ему язык раскалёнными иголками!.. Кто ж не знает запрещённое сказание о бунтовщике Ханза-беге? И впрямь, мудрость в голове, а не в бороде. Мало было мне, что сам енисейский воевода жаловал за усердие? Так нет, захотелось славы! А вдруг прознает воевода, что я от себя вносил сбор деньгами, а потом драл со своих подъясачных[20] «долг» в двойном размере? Хорошо, если посмотрит на это сквозь пальцы. А ежели осерчает? А-а-а, скажет, щучья голова, мало того, что ты ожадобел без меры, так ещё крамолу в своём улусе разводишь!.. Нет, не для того я одним из первых бегов срезал косичку кеджеге в знак принятия русского подданства, чтобы из-за слепого смутьяна враз все блага утратить!»

Однако растерялся бег. Ведь стар обычай, что запрещает прерывать хайджи. Почувствовал себя князец бессильным сурком, попавшим в силок: «Не видать мне теперь жалованной именной сабли для усмирения непокорных и серебряной нагайки для наказания непослушных!»

Курага терпел и ёрзал на белой кошме, как будто ему подсыпали раскалённых углей. Испуганно озирался по сторонам и в немом бешенстве видел, как во все глаза глядели паршивые улусцы в рот слепому подстрекателю. Горели их щёки, сверкали глаза, сжимались кулаки, раздавались восхищённые возгласы.

– У-у! Какой доблестный богатырь! – ликовали слушатели, а у бега вся требуха в брюхе слиплась в малюсенький комочек.

Но наконец-то сказание подошло к концу: Ханза-бега отловили и повезли казнить по реке на плоту в русский город Томск.

Тюрьма, построенная казаками,

Имеет крышу, как у юрты.

Русский город возвышается,

Мои рёбра раскалываются…

Жалобно стонет чатхан. Закрыли лица руками женщины и рыдают. Мужчины, потупившись, нахмурились и сетуют:

– Жалко, хороший богатырь был.

Бег дрожащим голосом вместе со всеми похвалил певца:

– Хорошо пел, голос красивый, слушать было приятно.

А как иначе? Народ верит, что у человека, который не похвалил сказителя, голова становится плешивой, и дети тоже родятся плешивыми. А это бегу совсем ни к чему! Кисло улыбнулся князец слепцу, чтоб видели окружающие, а сам подумал: «Не нужен мне такой хайджи. Не сложит старый дурак в мою честь богатырского сказания».

Соблюдая заветы предков, всё-таки пригласил гостей к застолью. Скрепя сердце угостил сказителя почётным мясным блюдом – бараньей лопаткой. Щедрой рекой лилась арака. Пьян и весел был весь аул, только дряхлый усталый хайджи держал в «куриной лапке» пиалу с целебным айраном и молчал. Глаза его снова потускнели. Он медленно жевал редкими зубами мягкую овечью печень и напряжённо вслушивался в хмельной говор, шум травы, хлопотливый шелест тополиных листьев под порывами ночного ветра. Ему смертельно хотелось спать.

Мрачен был и Курага. Маятно было ему. Всю ночь ворочался с боку на бок. Не радовала сердце и сладкая Айго.

Глава седьмая

Клыкастый зверь питается мясом

Утром Курага поднялся пасмурнее тучи, отчего злился и мерил юрту тяжёлыми шагами. Всё прикидывал в уме, как бы это с соблюдением приличий избавиться от сказителя.

Вдруг на весь улус волчицей взвыла жена батрака Адоса: пропала их дочь, беременная Изире. Кинулся люд искать пропажу, гадая: «Поди, от стыда в бега ударилась несчастная!» Тогда призвал бег верного батыра Чухула и громко, чтоб слышали все, повелел ему с десятью воинами всю округу обскакать, под каждое дерево заглянуть, каждый куст разворошить, но найти беглянку.

Молча, с непроницаемым лицом поклонился судебный палач владыке и ускакал на поиски, а потом, по возвращении, с грязной ухмылкой доложил:

– Светлый вождь, легче у ящерицы пуп найти, чем отыскать эту негодницу. Должно быть, её подружник где-то прячет.

А на третий день выбросила стремнина полноводной Упсы на перекат сильно распухшее, пузатое тельце в синяках. Прибежал в богатую юрту батрак Адос, кинулся в ноги хозяину с воплями:

– Подлунный владыка, погубили мою бедную Изире бай Адай с сыном Начином! Их подлых рук это дело! Молю, прикажи наказать убийц!

Точно чёрные грозовые тучи надвинулись на лицо властелина, глаза полосонули табунщика молниями гнева. Ощерился Курага, склонился, ухватил работника за бородёнку, изо всех сил дёрнул и прошипел:

– Негодный! Завяжи болтливый язык в тугой узел и больше не развязывай! Суразница[21] не сама ли от стыда в реку бросилась? Мало ли как в стремнине тащило тело, о какие подводные камни било и трепало. – И швырнул ему под ноги горсть меди: – На, похорони дочь да скажи бабе, чтоб чаще пересчитывала свой выводок щенят. Их у тебя полный чум. Кабы ещё кого не досчитаться. А поклёпа на честных людей не возводи!

Съёжился табунщик под грозным взглядом господина, тихо завыл, трясущимися руками подобрал рассыпанные монетки и, пятясь задом, выполз за порог.

Тем же вечером Курага зашёл в юрту Абахай и почтительно обратился к хайджи:

– Простите, уважаемый Ойдан. Не до сказаний нам теперь. Страшное горе обрушилось на улус. Будем оплакивать несчастную девушку… А чтоб путь ваш не был труден, прошу принять от меня лошадь.

И одарил отдышливой и перхающей на ходу клячей. С виду лошадь, как лошадь, а на деле – шкура для подстилки, набитая навозом. Усадили воины старца с мальцом, вывели клячу под уздцы за улус и хлёстко огрели по тощему заду. Та лениво взбрыкнула и что есть силы затрусила по дороге.

Пристально глядел им вслед князец, и точила его душу червоточинка беспокойства: «Лишь бы у лошадёнки хватило сил подальше от улуса доковылять. Тогда уж ни одна сорока худого обо мне не растрещит. Наоборот, мол, с почётом встретил уважаемого хайджи, с почётом и выпроводил…»

Глава восьмая

Не наступай на хвост лежащей змеи

Неделю спустя надумал Курага ехать в строящийся Абаканский острог к енисейскому воеводе разведать, не донесла ли сорока худую весть до служивых людей. Мол, нарушил бег данную Белому хану присягу на верность, принимает у себя смутьянов-сказителей, мятеж готовит.

Пышно разодетый в парчу и соболя, со свитой из двадцати батыров прибыл сиятельный князец к устью реки Суды. Там сквозь лёгкий туманец в зоревом сиянии утра увидел на правом берегу Кема русский острог, что отделился от немирных земель глубоким рвом, оскалился клыкастыми каменными надолбами, ощетинился высоченными стенами. Сник и заробел бег.

Но вдруг им навстречу гостеприимно перекинулся деревянный мост. За воротами обрисовался стройный шатёр православной часовни. Точно пять юрт, поставленных друг на друга, возвысились бревенчатые крепостные башни. Едет Курага и дивится: только недавно крепость была заложена урусами, а уже избы-то, избы как грибы кучнятся, подле них амбары громоздятся, погреба глубоко в землю врылись.

А вот и терем! Двухъярусный, из огромных свежеошкуренных лесин, с покатой тесовой крышей, с высоким резным крыльцом. А на крыльце уже ждёт-поджидает именитого инородца дородный воевода Римский-Корсаков. Зовёт князьца в просторную избу.

Курага поклонился и улестил служивого связкой мягкой рухляди. Погладил воевода искристый мех чёрных соболей, остался доволен. Вежливо пригласил к застолью:

– Не побрезгуй, друже, нашими убогими яствами. Спробуй-ка, князь, наш русский харч. Вон тебе и севрюжья ботвинья, и капустка квашеная, и рябчики в сметане.

А на лавке под иконами уже сидел русоголовый с длинными обвислыми усами развесёлый мужичок в серой холщовой рубахе навыпуск и бурых льняных штанах. Сразу видно, лапотник! Менжуется князец: лестно Кураге сиживать с самим воеводой, да не по чину ему потчеваться за одним столом с низкородным русским.

Воевода, заметив его замешательство, ухмыльнулся в окладистую бородищу, панибратски хлопнул князьца по плечу и гулко забасил:

– Да нича-а-во! Эт не зазорно – сиживать за одним столом со моим давним знакомцем и тёзкой Михайлом Коссевичем. Он дока, рудознатец и по кузнечному делу зело горазд. Так што почитай за честь. За такими, как он, Русь-матушка казной полнится. – И спросил сермяжного мужика: – Удоволен ли ты, дорогой гостьюшка, застольем?

– Благодарствую, – куражится тот, в упор глядя на Курагу. – Я маловытен[22], с меня и хрена с редечкой довольно.

Хлебосольный Римский-Корсаков коротко хохотнул и воскликнул, как заздравную спел:

– А для знакомства сердешного давайте-ка, други, да под пельмешки, по малому ковшичку водочки хряпнем! И штоб по душе она, как барашек по лужочку, весело пробежа-а-лася!

И хряпнули. У Кураги глаза на лоб выкатились. А воевода с кузнецом перемигиваются: знай наших!

Лакомится князь незнакомой снедью и подвоха не чует. Воевода меж тем к кузнецу обернулся и говорит тихоречиво этак медовым голоском:

– Эх, друже Михайла! Веселы привалы, хде казаки запевалы. А не разодолжишь ли песней душевной, штоб сердцу стало горячо?

Тот давай отнекиваться:

– Што ты, Михаил Игнатьевич, рад бы, спел, да голос не смел.

Тогда воевода коварно прищурился на Курагу:

– А намедни я слыхивал, друже Михайла, што князь-то наш – знатный песельник. Шибко почитает сказителей. А повеждь-ка нам, князюшко, былину о Ханза-беге?

Страх опоясал князьца, пирог с зайчатиной поперёк горла встал. Дых спёрло, слова вымолвить не может. С перепугу судорожно вцепился в рукоятку поясного, дарёного Адаем, ножа. Блеснуло из богатых ножен на свету стальное лезвие. А эти ничего, ржут, глядючи на Курагу, как жеребцы в стойле. Наконец Римский-Корсаков умилосердился:

– Не пужайся, князь. Хошь и обдираешь ты свой народец, как коза липку, а верю: преданный ты русскому царю-батюшке.

– Ладно тебе пенять, воеводушка, чего не бывает? – вступился за знатного инородца Коссевич.

– Верно, бывает. Бывает, и мужик вместо бабы рожает! – сердито рявкнул воевода. – Я не буду тебя, князюшко, как дитя малое шпынять. А славь-ка ты бога своего нерусского, што я нынче такой веледушный. И всё же впредь, князь, поопасайся якшаться со всяким сбродом. И боле такой промашки не делай! А то болтаться тебе, как вашему бунтарю Ханзе-бегу, на виселице.

Курага с ужасом втянул голову в плечи, словно пеньковая верёвка уже ласково обвила ему жирную шею.

– Дай-ка, князь, на ножичек глянуть, коим ты нас запороть было собрался, – попросил приметливый кузнец. Подивился: – Мастеровитая ковка, знатное железо. Откель такое?

Возрадовался бег, что разговор в другое русло потёк, выболтал и о ручье Железном, и о горе из чистого железа. А кузнец-хват вцепился клещом:

– Дозволь, князь, в Ирбе подселиться, руду добывать да железным скарбом торговать.

– Эт дело надо хорошенько обмыслить! – подливал Кураге водку воевода.

Недолго колебался Курага: пусть выгодное дело из рук уплыло к кустарю-одиночке, а шкура всё же дороже! Да и воевода взглядом давил. Душа русского – каменная скала, а душа кыргыза мягче печени. Но уступил с оговором, что треть доходов с продажи Михайла без лукавства ему отдавать будет, как плату за прожитьё на его владениях. С тем и убрался князец восвояси, радёхонький, что легко отделался.

А вскорости дочь Побырган выдал за Начина. Адай поставил молодым новую юрту. Хотел Курага дать приданое скромное, но дочь приласкалась и, потупившись, напомнила ему об их прежнем соперничестве с баем. Мол, будет повод Адаю похвастаться богатым калымом. И бег расщедрился на стадо коров и множество овец.

Молодуха быстро прибрала к мягким рученькам непутёвого муженька и понукала им по своему разумению. На людях – покорная жена, а в юрте – полная хозяйка. Доволен невесткой Адай: все приличья ею соблюдены, и сыночек день и ночь крутится по хозяйству, как будто ему постель шиповником устлали.

В месяц жёлтого листа[23] Айго, вторая жена Кураги, родила. Девчонка вышла некрасивая, хлибая. Роженица залилась слезами и в сердцах назвала её Пада – лягушка. Злобно оттолкнула протянутый ей пискливый свёрток. Абахай доложила Кураге, что молодая мать не даёт метить лоб ребёночка молозивом и не желает прикладывать младенчика к грудям. Когда же Курага, хоть и был в гневе за приплод, пригрозил своей усладе плетёным кнутом, та не смирилась, и только злорадная улыбочка змейкой скользнула по её недовольным губам.

Князец с отчаяния стал часто гостевать в тех байских юртах, где молодухи славились особой плодовитостью на мальчиков. Приглядывал себе третью жену. А в остальном жизнь в Хонгарае текла, как прежде, неизменно и спокойно, как река Упса, что несёт изумрудные глуби, никогда не изменяя своему руслу.

Долго ли, коротко, но однажды мимо войлочных юрт и берестяных чумов удивлённых инородцев, по краю глухого лога да по охотничьей таёжной тропе, под охраной сорока солдат, гремя кандалами, пробрела в Ирбинское ущелье первая партия каторжников. Туда, где никогда не селились кыргызы, потому как место это считали нечистым, гиблым. Здесь, у подножья Железной горы, тяжёлая болотная вонь задурманивала головы охотникам, что забредали сюда в погоне за непуганой дичью и потом пропадали в топи. А в укромных скальных пещерках злобные духи крали беззащитные сонные души ночёвщиков. Птицы сюда не летели, змеи скользили прочь в потаённые таёжные впадинки, даже клюква и та не росла на ржавых кочках.

Сюда и гнали солдаты первых двести каторжан. Убивцы-варнаки, беглые монахи-расстриги, лихоимцы и должники, бывшие рекруты, намеренно калечившие руки, упорствующие упрямцы-бородачи, крепостные, попавшие в немилость к помещику, – все они по царскому указу отправлялись в Сибирь на вечную каторгу.

Полуденное знойное солнце беспощадно палило понурые макушки, едучий пот заливал слезящиеся глаза, кровососущий гнус роился тучами, забивая рот и нос, разъедая до неузнаваемости измученные лица. Шли где толпой, где вразброд, раскачиваясь из стороны в сторону, и хрипло, протяжно выли-стонали, выворачивая наизнанку души таких же недавних крепостных и подневольных солдатиков:

Нагрелися це-е-пи от жарких лучей

И в тело впилися змеями.

И льётся по капле горячая кровь

Из ран, растравлённых цепями…

А по ночам из болот к таёжной тропе приходили не упокоенные души утопленников и манили, манили колодников бесплотными руками в вязкую топь забвения и освобождения от страданий. Солдаты всю ночь крестились с перепугу, без толку палили в туманных воньких призраков и жгли спасительные костры. И чуть утро – гнали, гнали без роздыха дармовую силу строить плотину для будущего Ирбинского железоделательного завода.

Так нечаянно черкануло по истории острое лезвие стального ножа Кураги.