Неохазарус

скачать книгу бесплатно


– Пожалуй, почему бы нет, – заигрывающе. – Вы смело предлагайте, тем более я вами очарована.

Замолкает.

Он размышляет вслух: «Что ж, откладывать нет смысла, такой вот лако-мый кусок, просящий видом аппетитным, чтоб съел его, попробовал чуток. Поэтому ее я отпущу едва ли, такое бы себе я не простил, тем более, пока хмельной и смелости хватает, развязности, мне несвойственной, моря и океаны. Она ж, хоть и крупней меня, но есть в ней красота, и крупных форм объем я не умел ценить всегда, но вот пришел момент, разжечь костер, и сде-лав похотливый вид, атаковать видавших виды гейш, но разве я о ней. Ведь я мужик фольгированый, стучит во мне живое сердце, которому уж не указ пронзительный мулатки вскрик, испуг. Она идет в молчании, как будто на заклание, рабыня, ее имя.

– Хотел бы вам сказать, что я уйду сейчас, есть у меня дела. Вы разреши-те!?

Она вся внимание. Испуг в ее чертах, что не придет он больше. Спешит он успокоить:

– На час, не более. И если вы не прочь, зашел бы я на чай, что будет поч-ти ночью, и в праве вы ответить «нет», а вот мне неловко уговаривать.

– О, что вы, вся горю я. Нет, нет, нет, все хорошо, и буду ждать хоть ут-ром, хоть весь век. – сказала она вслух, а затем про себя: «Ах, знал бы он, насколько он желанен. Была бы моя воля, я б смогла без промедленья, здесь, средь парка вот у этого фонтана.»

Расстаются…

СЦЕНА ВТОРАЯ

Бегом, быстрей. Крики Железного человека из-за кулис. Он вбегает с че-моданами, за ним мулатка с дитем и Мексиканец, спокойно:

– Куда спешить, еще минутка есть, а если нет, то дерну я стоп-кран. Не-гоже так мужчинам суетиться. Этот же болван железный, каким движением сестру любимую очаровал, не знаю и до сих пор смирится не могу, ее люблю я братскою любовью. Пока не появился он, железный остолоп, и все пропа-ло, до этого она ж меня лишь только восхваляла, и я без восхвалений жить не мог, погладит, постирает, денег на дорогу даст, я в рае жил, пока она его же-ной не стала, дурака, колхозника, лоха, простолюдина в одном лице. Сейчас и я женат, но преданность сестры, в жене и не сыскать, жена строптива, а се-стра добра как мать, еще не скажешь ты, она уж угадала. Теперь же все мне вспять, и я делю с ним место в ее сердце. Она ж была слепа, не видя, что он не наш, что он железный, а любовь-то зла. Завязаны ее глаза, на них пелена, пропитана его речами. Чтоб ты заржавел, чурбан железный, сколько я желал, ты с сердцем нежным, баобаб, и пусть здоровы и умны вы, говорят, но мы все ж круче, мы из Рио-Гранде, мы есть мужчины и не умеем нежность мы дарить, мучачос, мачо, мучо – это мы, схватили и с огнем в глазах прижали, в глазах темнеет от желанья, мы слов любви не знаем, порвал бы словно. Сжимает кулаки, смотря на железного человека, улыбается, оголяя мелкие белые зубы на смуглом выжженном солнцем лице.

Мулатка спрашивает мужа:

– А будешь ли скучать по нам с дитем иль позабудешь?

– Конечно же, я сразу позвоню.

«С трудом, но верю почему-то, – говорит про себя, – твоему вранью.

– Ты провожать нас опоздал и это грустно.

– Не стоит вам грустить, я нарублю капусты к вашему приезду. И я же объяснял, что провожал друзей отца.

– Все правильно и все понятно, знаю я.

– Опять слеза, не надо.

Про себя: «Разжалобить желает, рядом мексиканец, его бы постеснялась, в нем же зависть».

– С тяжелым сердцем уезжаю, в надежде, что приедешь ты за нами. – и тихо: – Измены мелкие прощу, но только не влюбляйся, прошу тебя.

Уезжают, смотрят в окно, машут руками. Железный человек, скрипя, то-же машет.

– Спокойно отдыхайте, все будет хорошо– и думает: «Я провожаю вас без сожаленья, мне не на что сейчас и жить, мой бизнес в коме, я никто, ни-что меня зовут, по рельсам я б катался на дрезине, думая, что на коне, и тихо б жил. Цветы весною собирая, продажей их я б занимался, но нет, не то цве-тет в цене, но я же черный лом, не смазанный, к тому же весь поломками об-ременен. А уезжаете и слава богу. Чтоб с вами жить, я должен вновь вдох-нуть в себя свободу юных лет, и незнакомых с неудачами ландшафтов, я вспомню, как все начинал: и гнался не за тем, и не от тех бежал. Вот рядом мексиканец, свою жену и дочь он раньше отправлял на отдых в знойное Эль-Пасо. И сам как иностранец ходит здесь, неприветлив и угрюм, средь блед-нолицых, и нрав его все хуже здесь, чем дома: он замкнут, презрение в его глазах сквозит. Сомбреро не снимает и дома все сидит, мачете точит и в снег, и в дождь. Он регистрироваться не желает, гринго презирая. Милиция со штрафами его достала, а виноват во всем Железный человек, пещерный человек хоть с сердцем, но без мозга.

– Ну прощай.– хотел железный попрощаться.

– А дэньги будут, заходи. – шутил, вскочив он на коня.

И вот они расстались, почти друзьями. И подумал он: «И как бы я к нему ни относился, меня своим присутствием он вдохновил, он близкий человек мне, этот Мексиканец, хоть этого и недопонимает, а в наше время разру-шающихся связей и агрессивных сред ведь ничего нет крепче и желанней локтя иль близкого плеча, что мог бы он подставить и на спине мне винтик подкрутить, и мелочность обид забыв, пред большим, вечным достоянием и ощущением, что пальцы мы одной руки, пусть у меня он и железный…

СЦЕНА ТРЕТЬЯ, НЕДОПИСАННАЯ

Прекрасная дама ждет железного человека, ее окружают слоники.

– О, слоники мои, вы одиночества и вековой тоски друзья, когда я обми-рала, что опять одна. Вы хоботками меня дружно облепляли и подымали в космос в облака. На пик Победы, к самолетов магистралям, как будто в гости все они засобирались, и я их цель любви, и все они во мне, летали. Гостей я фруктами питала, которые вы в хоботках мне принесли, и взмахивая перьями жар-птиц, вы в жаркий полдень остужали, и кончиками задевая, вы нежно щекотали мои сны. До слез смеялась я, увы, неблагодарная, в блаженной ис-томе я кричала, не замечая, когда вы ушли, и так уж много лет подряд. Моя влюбленность в мир все ж вам не помешала меня любить. Вы преданны, как только вы могли, животные, мои. И вот вы, слоники мои, люблю я вас, вы есть со мной, и есть во мне начало, не брать, а взятой быть, раба я. Вот но-вость то, и нашелся искуситель, я знаю он меня возьмет железной хваткой и, скинув все с меня, решительно и не украдкой, навалится тяжелый, он такой и сильный.  Ох, придавит он меня, и сократив приток крови, он неземной мне мир представит, наслажденья. – разглядывая себя в зеркало, обмазывается благовониями. – Пришел бы только. – прихорашивается, трогает волосы. – Титановый ты мой, Наполеон, Железный Лев пустыни, как сбит он плотно, сварен весь на совесть,  хорошая машина… пусть будет «Порше» – закаты-вая глаза, вздрагивает от звонка в дверь. Обмирает и вытягивается в струну.

17

ГУЛЯКА-ВЕТЕР

С опозданием заметил исчезновение Рамазанова и Гасана, но зная от того же Гасана, что Рамазанов уезжает на поезде в двадцать один тридцать решил, что пойдет провожать. «Какие проблемы, браток?» – спрашивал он у себя, когда гербовый зал начал пустеть. Роксана, наговорившая Тимуру комплиментов, хоть и была рядом, но не грела электрогрелкой его ноющую суставами душу. «Какой у нее сахарный язык. – восхищался он. – Надо же умеет убедить. Значит, я вызываю в ней такие ассоциации. Круто, она, не зная меня и пяти минут, верит в мою звезду, а мне же только этого и надо, я ради чьей то веры в мои силы, горы сверну. Моби Дик, и как она, такая умница, во мне увидела мощнейший потенциал, и большое будущее. Нет, это, вероятно, у женщин врожденное, но не у всех, а только у таких. Вот ей, Роксане, бог дал, мурчит, ластит-ся, и надо же, есть женское предчувствие. Роксаночка, и прямо в точку. Лесть – страшное оружие, а как мне нужно, это доброе слово поддерж-ки! В десятку, как знает, что действительно добьюсь, и добьюсь же, только в том вопрос, каких высот и как, но обязательно, упрусь рогом Ко-зерога и упрямством прошибу.

Тимур вспомнил об отъезжающей на летний отдых жене с ребенком. Его успокаивало, что Ума ехала не одна. Отношения с ней не давали повода рассусоливать и лить слезы по поводу предстоящей двухмесячной разлуки. «Вот только Исламка,он так любил бесится перед сном и я ему разрешал, а она запрещает.» – сжимая хрустнувшие пальцы в кулак, думал он. И снова: подарок судьбы, встретить в такой момент Роксану, с надеждой, что сможет на что-то рассчитывать в отношении ее. Было конечно чувст-во, что ее слова – словно звон крыльев комара и пьяные обещания, но, ка-жется, она трезва. С отъездом первых лиц и важных гостей вечер закончился, и центробежные силы, иссякнув, переместили всех на улицу. С первым вздо-хом вечерней прохлады Тимур заметил явное охлаждение со стороны Рокса-ны, но все равно питая чувство благодарности за ее веру в него, следовал за ней. Белая служебная «Волга» вместила Роксану, Тимура и еще одну да-му, на которую Тимур не обратил внимания но судя по тому что Роксана и шофер с ней поздоровались она была из них.

Машина под общее молчание тронулась, и Тимур только сейчас ощутил, как тяжел его язык, словно молот на наковальне, или словно бе-жал по песчаной, осыпающейся горке стараясь пробраться за здравым смыс-лом в ставший липко-сладким, мозг. «Ну вот.» – думал он. Легкость испарилась вместе с абсурдом и импровизацией через уши, и еще откуда то, и вдруг понял, что в одиночку будет затруднительно, почти невозможно, провожать Рамазанова.

Тимур помнил себя таким неожиданно глупым, неловким, с трудом вы-говаривающим совершенно очевидные слова прощания, а так, без меткого дротика словечка, она, а тем более Гаджи, его не воспримут, и тем более не запомнят, да и что выдумывать, если разобраться, его предки были такими же чабанами, как и предки Тимура, ну может еще немного разбойниками. Роксана внутренне сжалась, взгляд ее стал острым, обстановка накалялась огнем непредсказуемости, и в тот момент, когда уже молчать стало неприличным, Тимур плеснул чистой, ледяной водицы, на раскаленные добела камни тишины, попросив водителя остановиться в районе железнодорожного вокзала.

– Ну что, пойдем провожать Рамазанова, – озорно улыбаясь, предложил Тимур Роксане, словно и не сомневался в ее согласии, а на самом деле, все же догадываясь какой услышит ответ.

Роксана ожидаемо засомневалась, застыла, понижая громкость и, робко посмотрев куда-то вскользь Тимура, где сидела невидимая, но ощущаемая им попутчица, отетила:

– Извините, мне домой надо. Я не смогу… У меня…

Тимур, подняв брови и округлив глаза, старался показать удивление, но в душе был рад, что отказалась. «Не мой контингент, слишком хит-рая. Да и другого качества посыл, который мне не потянуть – подтвердил догадку Тимур. – Да и зачем мне Рамазанов? Делать нечего за ним бегать. Уехал с Гасаном и флаг ему в руки. Пусть Гасан его и провожа-ет, и коньяком упаивает.

– Не хочешь? – разочарованно спросил Тимур.

– Извини, пожалуйста, домой. – пояснила Роксана.

– Понял, понял, ретируюсь. Было приятно.

И неожиданно.

– А хотите я пойду… – услышал Тимур из-за спины звонкий жен-ский тембр.

«Так, так, это еще кто? Вот это ближе,и теплее. Так вот это мой тембр…» – думал он.

– Если Вы, конечно, не против

Услышанный Тимуром голос звучал уверенно и солидно и принадлежал, явно, не менее развитой и гармоничной, чем Роксана, личности. Тимур обер-нулся и окинув попутчицу взглядом, усомнился:

– Вы?

Держа паузу, оценил ситуацию, представил себя, мечущегося по горо-ду в поисках подружки на лето.

-Отлично! – сбросив груз предстоящего одиночества с плеч и же-лая укорить Роксану, ответил Тимур.

Спутница, изъявившая желание присоединится к проводам Рамазанова, оказалась высокого роста, хорошо сложенная дама с прибалтийскими черта-ми лица.

– Познакомимся? – предложил он.

– Да, конечно, обязательно. – смущенно засуетилась она, ожидая, что он назовет свое имя первым, но он, вероятно, не знакомый с правилами этикета, молчал, любуясь прозрачностью ее холодных северных глаз.

– Кира. – произнесла она.

Тимур вспомнил, что пару раз видел на приеме ее блуждающий, заинтересован-ный взгляд, и вспомнился бокал с красным вином в белой руке.

– Тимур. – представился он. – Сейчас проводим Рамазанова. Вы его знае-те?

– Нет, – улыбнувшись, отвечала Кира.

– Да вы что, я познакомлю. – пообещал Тимур. – Он отличный чело-век и талантливый политик. – не скупился Тимур.

Кира загадочно улыбалась, и эта улыбка сулила Тимуру большие пер-спективы. По ней он понял, что понравился. Они шли к составу, стоящему на первом перроне. Тимур понимал, что Гаджи поедет в СВ, и найдя один из таких вагонов, прямо спросил у растерявшейся проводницы:

– Рамазанов здесь?

– Да. – ответила проводница, не успев сообразить, что, быть может, не стоило об этом говорить первому встречному.

– Пойдем, я познакомлю. – предложил Тимур.

– Да нет, извини, как-то нехорошо. Вы идите, а я вас здесь подожду. – смущенно отвечала Кира, продолжая мило,улыбаться.

А Тимур подумал, как бы Ума удивилась, увидев его здесь с девушкой, когда он должен быть дома, чтобы через час проводить с этого же во-кзала ее и Исламку.

– Хорошо, подожди, пожалуйста, здесь, я счастливого пути пожелаю, салам кину и вернусь.

– Хорошо, хорошо. – восхищенно замотала головой Кира.

«Да, друг, чего ты только не сделаешь, чтобы поразить и восхитить.» – и Тимур смело взлетел в вагон.

Гаджи Рамазанов уже расслабился и мирно лежал, почитывая газету. Ря-дом сидела его немолодая попутчица. «Старовата» – подумал Тимур и, ре-шительно протянув руку, приветствовал:

– Асалам алейкум.

– Валейкум салам.– словно солдат по тревоге подскочил Гаджи.

–– Желаю тебе счастливого пути, Гаджи, и извини, что не уделил должного внимания на приеме. – выпалил Тимур, совершенно забыв о Али-хане.

– Спасибо, хорошо, спасибо.

И Тимур, наклонившись к нему, зачем то тихо сказал:

– Все нормально, Гаджи, она клюнула, она у меня на крючке, мы ее по-имеем. – и заметив, как переменился в лице удивленный Гаджи,  выпалил «Нух Битайги», и ушел.

Также как встретились, также неожиданно и расстались, легко и не-принужденно. Тимур спрыгнул на перрон, так и не вспомнив про привет пе-реданный Рамазанову Алиханом. «Вот Гаджи озаботился, ничего, теперь счет один-один, и нечего своих преданных сторонников, на коньяч-ников менять.» –смеялся в душе Тимур, понимая, что с коньячниками ему и сыт-нее, и спокойнее будет, чем с такими как он. Гаджи не знал, что думать, со-ображая, «Вот баламут» не зная, что Тимур иногда по пьянке может ин-триговать, также как и он сам в молодости любил вспылить.

Кира ждала. В ней плескалось сладостное нетерпение. Но, не успев встре-тится, он поспешил расстаться, обещая ровно через полтора часа вер-нуться, элегантно взяв номер ее домашнего телефона, написанный ею на обрывке газеты. Через два часа, проводив семью, он на-шел ее дом поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в дверь. Открыла смущенная, в домашнем халате, и он сразу обнару-жил в себе способности к танго, а ее в своих объятиях посреди спальни, в главной роли спектакля. У нее захватило дух от мысли, что он через мгно-вение узнает, что под халатом ничего кроме ее наготы нет.

Под стук колес и скрежет вагонов Ума, с отсутствием всякого предчувст-вия, уговаривала не желавшего спать Исламку. «Впереди двое суток. – напряженно думала она, стараясь не думать о Тимуре, чтобы лишний раз не злиться на его опоздание перед отъездом, и, наконец, честно себе при-знаться, что ей почти все равно: – Где то шлялся, гуляка-ветер.-

18

АЭЛИТА

После встречи с Тимуром Кира перестала замечать, как змейки дождя осенним одиночеством ползут по окну. На следующий день и каждый день, сгорая пересохшим от волнения горлом, она в ожидании его прихода, не терпеливо кружила по комнате, почти не отрываясь от единственного окна. На второй день знакомства она ждала, стоя в охапку с велосипедами, у продовольственного магазина «Копейка» в пред-вкушении прогулки. Он пришел, как и договаривались, ми-нута в минуту, и они без лишних слов сели, крутанули педали и поехали по улицам. Он ехал, медленно приноравливаясь к рулю и педалям, ехал вторым номером, вслед, ловко минующей дворы и оживленные улицы. Миновав въезд в парк, они, наездниками вздрагивающих на кочках двухколесных лошадок, подъехали к берегу маленького паркового озера. Ни о чем не разговаривая, словно у них еще не было в багаже мышеч-ной памяти, общей ночи, и они только что познакомились и приглядываются к зубам, к друг друга, словно в одном лице были и лошадьми, и покупателя-ми. Желание не страдать пунцоволикой отдышкой одиночества скрепило их давно уже нечистые листы и сшило невидимой саморассасывающейся хи-рургической нитью, и дальше несло в заоблачные дали, навстречу марсиан-ской Аэлите, подальше, от насущных проблем. Она вытащила из па-кета небольшое узорчатое покрывало и расстелила поверх заросшего клоч-ками травы песчаного пляжа. Рядом, метрах в десяти, на лотке, Тимур при-купил по бутылке пива и фисташки, без удивления замечая, что Кира не сво-дит с него глаз: «Влюбилась? Осторожней, я женатый краб и у меня есть ре-бенок. А если я сейчас ей скажу – она уйдет, и вернуть я ее не смогу и не бу-ду – я не из тех, кто может, а скорее хочет, кого-то вернуть. Я знаю, что могу незаметно подавлять, а поэтому никого не удерживаю насильно. Скажу зав-тра, послезавтра, после, после, когда нибудь. Да какая вообще разница?» Ки-ра смотрела прямо в лицо, а Тимур, подыгрывая, смущаясь ее навязчивой пристальности, недоверчиво косился на стайки подростков. Разговор не кле-ился, но после бутылочки пива начали появляться общие темы, и Кира осто-рожно рассказала про помощницу Рамазанова.

– Она такая надменная дама. Мне пришлось с ней пообщаться. Говорят, доходит до того, что она заставляет помощника чистить свою одежду и обувь и вообще она перебежчица: где выгодно, туда и бежит, любит власть. А кто ж ее не любит? – выдав свои устремления, хихикнула Кира и, сразу замерев, глотнула пива. – Она очень-очень высокого о себе мнения.

Тимур улыбнулся, уловив в Кириных словах нотки личной неприязни и понимая, что ей удалось вызвать и в нем неприязнь к помощнице Рамазанова и зародить сомнение в самом Рамазанове. «Раз у него такая помощница, злая-презлая помещица, то, возможно, и он недалеко ушел, несчастный че-ловек, раб сомнительных компромиссов в мире профессиональных лжецов. Хотя несчастным его трудно назвать, он просто светится от счастья. Ай, го-рец! Ай, чабан! Как скакнул, как прыгнул! Бихинчи…» – думал Тимур, до-пивая прохладное пиво и вытягивая подбородок в стремлении придать себе благородства, как ему показалось, необходимого от него, Кире. «Она удив-лена и любуется, вычисляя своим логически-прагматическим умом, откуда я такой взялся, а сама недооценивает себя, считая, откуда ей такое везение.

Не знает главного – ничего не знает, большая-маленькая девочка. И как это в ней уживается с журналистикой, переросток? Но я ей скажу» – твердо решил Тимур и ощутил тяжкий груз своей роковой и все больше му-чительной для него в последнее время, любви к Уме. «Она въелась в меня, она не отпустит меня, она – золотая лихорадка, а я больной. А полюбить Ки-ру трудно, но можно, хотя реактивы лить и на язык пробовать, химичить, внутренний реостат крутить, чтоб молния сверкнула, нестрашно, потому что пока слабо сверкает, не страшно. Расслабься: любви скорее всего не будет. И не вопрос: смогу или нет. Не случилось. Да пусть она будет хоть цветущим кактусом в каньоне Аламо, да хоть малиновым турмалином и ролью в блок-бастере за миллион долларов. Легко сжать поролоновую сметанную грудь в ладони. Пожалуйста. Но забыть на ее перламутровом фоне, что ты сам есть, не суждено. О, БОЖЕ, и это лучше, лучше, лучше. Кармическая сила, я буду любить только ее тело, как хорошо и только тело, а через него и » – он заду-мался, но понять что еще будет любить так и не смог, поэтому взглянул в небо, и его больше ничего не заинтересовало. Он был тяжел и счастлив, по-вторяя: «Небо – мужчина, Земля – женщина». Велопрогулка закончилась в ее, на удивление мягкой и нескрипучей, кровати. Вечером, сидя перед теле-визором, он сообщил ей, что женат и имеет ребенка. Она побледнела всеми щетинками, хрустнула надломившимся настом, и под красный свет семафора у нее перехватило дыхание, словно она застряла перед поездом, на путях, и было видно, что ее мотнуло в сторону и перегнуло невидимое ребро жестко-сти корабельного борта так, что он напрягся в опасении за нее, и в желании вытянуться во чтобы то не стало, перехватить ее падение на скользкий и беспощадно жесткий пол. В уголках ее глаз заблестели бриллиантовые сле-зы, но, на его радость, она оценила его изначальный порыв, а поэтому разма-хивания руками и глотания воздуха ртом не произошло, а закончилось все балансированием в плену у гололедицы. Кира решительно взяла себя в руки, после бледности полыхнула искрами и, взмахнув крылом, плавно ушла в ванну. Он остался ждать ее решения, понимая, что в данной ситуации все целиком и полностью зависит от нее. Она вышла через какое-то непродол-жительное время и спокойно пояснила:

– Я на роль жены не претендую. А если ты не против, то мы могли бы ос-таться любовниками и друзьями. – так даже лучше: свобода, без ответствен-ности.

– Согласен. – ответил он, пожав плечами, как на ничего не решающем партийном собрании, и, допив живительный плантационный чай, несмотря на ее уговоры, засобирался домой.

Тимур удивлялся себе, а особенно способности и пластичности Киры мимикрировать в постели, превращаясь в его объятиях из огромного белого облака в удобный силиконовый трансформер, чья чугунная тень странным образом напоминала бесшерстную кошку «сфинкс», за убийство которой в древнем Египте ему грозила бы смерть. Она же радовалась, что ландыши ее надежды распустятся и он, уйдя от нее вечером или ночью, все же вернется к ней утром либо на закате дня, самое позднее следующим вечером. «Я ему нужна, а как он мне нужен, если б он знал, пигмалион. Нет, ни одна женщи-на не сравнится с мужчиной, ни одна маленькая попка и большая грудь не заменит доброту и широту мужского характера. Ветер и солнце – вот что та-кое мужчина, а еще несуетливый, пустой воскресный город, против такого мелочного, почти насекомоядного, женского час пика. Мелкотравчатая по-рода вегетарианок против мясоедов»– без сантиментов сравнивала  она. И, осторожно делясь с ним своими соображениями, и по причине отсутствия в ее словах едкого дыма и желчно-пузыристой враждебности, она, еще не удивлялась, почему Тимур со всем соглашается, понимая и принимая все идет до определенного момента, до какой-то грани, и в один из дней Тимур может измениться до неузнаваемости. Любой может, даже она, способна пе-ревернуться и тогда начнет перечить, рушить и катить все в тар-тарары, сминая эгоизмом глянцевую картинку и довольствуясь грифельным набро-ском на картонке.– Попробуй, тронь меня еще!-

В дальнейшем она встречала его неизменным «О, привет красавчик!» или «О, привет дорогой» или «А, это ты, солнце! Проходи, проходи – сейчас торт будем есть» И такое обращение, не опускавшееся в сладословии до «заи» и «лапы моей», нравилось Тимуру, а ее восхваления типа «Ух, ты – мощный, ты – гигант, ты всегда пропускаешь вперед!» поддерживали его самомнение. Она возводила обычные его действия в заслугу, словно до него была переполнена безразличием и скудна вниманием, а ее предыдущие муж-чины обращались с ней, как с резиновой куклой, и только он – как с челове-ком, как с женщиной. Он отвечал ей взаимностью, и иногда с его уст слетали восторженные и, чего он стыдился, но понимал, что ей нужны, сознательно подслащенные восторги. Он хотел быть естественным, но, непривыкший к такого рода нежностям, случалось фальшиво пел. Кира же почти не реагиро-вала, будучи Марией Кюри, увлеченной своим, только ей одной известным, экспериментом. Она просвещала его, ставя музыку своего любимого  Верди, давала ему читать книги, не интересуясь затем его мнением по поводу про-читанного, обнаруживая в себе бездонную поверхностность и нетерпение самки, с прищуром глаза у прицела по сложной движущейся цели, и, походя, как о близких знакомых, рассуждала о Маяковском и Лиле Брик, не стесня-ясь и ходя перед ним в потрепанном нижнем белье, хотя имела материаль-ные возможности носить, что-то эксклюзивно-изысканное.

Бедность гардероба не портила впечатление и не опускала ее в его глазах ибо он, как и она, был лишен страсти к вещам и считал, что хорошую вещь можно найти и в секонд-хенде. Его юношеская неуверенность перед ней, перед ее превосходством в росте в пятнадцать сантиметров исчезала и от раза к разу все больше сменялась уверенностью: вперед – природа под-скажет. Он превращал ее из Рубенсовской женщины в миниатюрную Одри. И в этот начальный период их общения в ней мало что устраивало его, кроме того, что он не скатывался по ней, как с ледяной горы, а проваливался в нее, как в сугроб, хватаясь за шею и плечи спасительного уступа скалы и ощущая себя царем горы и великим борцом, как минимум, Иваном Поддубным. К ее образу жизни журналистки и одинокой женщины он относился пофигисти-чески-настороженно, но особо его волновала ее, стремительно нарастающая беспощадной лавиной, влюбчивость, которая, если ее не предупреждать, ежедневно охлаждая порцией цинизмов и категоризмов, грозила перерасти из лавины, нарушая всякую логику, в неуправляемый вулканический вы-плеск прилюдных лобызаний и прочих сумбурных, не свойственных его по-нятиям об интимности, действий с ее стороны. Переживая уже за будущее, Тимур повиновался волнам ее темперамента и какой-то неведомой ему досе-ле, самозабвенной, не считающейся со всем остальным миром, любви кре-ветки к лобстеру, причем в некоторые моменты креветкой был он. Каждый раз, не желая идти у Киры на поводу, он все же уступал ее хоризматическо-му натиску, видя как она получает удовольствие от его укрощения.

И он знал, что играет с ней в поддавки, но как только привыкнет к ее командам, все кончится, и он постарается бежать или как трус, или как ге-рой – не имеет значения и, возможно, как все бежавшие до него. Но он отку-да-то знал, что все будет неожиданно, и он разрушит их идиллию раньше, чем Ума поймет, что он уже не тот как прежде, и даже не стоящий дыбом, а, скорее, вырванный коготь зверя, висящий на груди Гойки Митича. «Семья важней, а Кира – не семейный человек. А что ж ты здесь делаешь, похотли-вец?» – спрашивая, корил он себя, слушая, как она пренебрежительно рас-сказывает про шаловливых племянников сестры.

– Ох, не люблю я этих озорников: от них одни проблемы. Глупыши. – от-кровенничала она.

Он, уподобляясь Макиавелевским цезарям Борджия, улыбался, считая, что это не его дело: объяснять ей всю прелесть материнства и все же выска-зывался.

– Потому что у тебя их нет – вот ты их и не любишь.

– Да, возможно, но это же такая ответственность. Я не из тех, кто так рис-кует.

Тимур любил лежать на ее синем плюшевом диванчике, протянув ноги, слушая Крейга Армстронга и Джо Кокера и ему слышались мавританские мелодии, похожие на импульсы в осциллографе, которые своим всплеском настраивали его начать наконец действовать. Он был Робинзоном, а она его Пятницей, помогающая собрать мозаику бытия, кому-то что-то рассказать о здоровом питании, о том, что нельзя запивать после, а только до, о спаси-тельном грейпфруте. А под Френка Синатру он думал: «Родить бы тебе, Ки-ра, от Дольче и Габаны такого вот, как Фрэнк, и тогда ты в миг бы подобре-ла, стала терпимее и мудрее». А она, благодарная и счастливая, не догадыва-ясь, о чем он думает, подносила ему бокал с холодным пивом или фужер красного вина к глазунье или к салату и рыбе, и они кушали вместе, разгова-ривая тем сумбурнее и громогласней, чем больше выпито. Она разрешала ему курить в комнате, словно хотела навсегда или только на время пропитать комнату мужским духом, задымить, затопить, и чтоб он впитался так сильно в поры ткани, чтобы никакой Тайд не вытравил даже после неизбежного, как в тайне они оба но не сговариваясь по отдельности предчувствовали, расста-вания. Одинокими долгими днями и вечерами, нет-нет да и прижавшись к голубому флоку, обернувшись в штору на голое тело, уловить поглаживание ярко-желтых всполохов организма, глядя сквозь стекло в солнечный, похо-жий на зимний, день и на быстрый закат, ощущая как по лицу, преломляясь хлебной соломкой, стекают густые лучи.

И он с удовольствием, полусидя-полулежа, с небольшими проме-жутками выкуривал пару сигарет «КЕNТ» и понимал, что так вольготно он себя никогда и нигде не чувствовал, и скорее не ее, а именно этого чувства свободы ему будет хронически не хватать. Дома он никогда не курил в при-сутствии семьи, переживая за здоровье Исламки, за самочувствие Умы – все-гда выходил в коридор и уже там, пуская сизые колечки, переживал за здо-ровье соседей. «Всю жизнь я наступаю на горло собственной песне, делаю все до пресности правильно, сопереживаю, а потом, понимаю что неинте-ресно и скучсно.» – догадываясь, что большинство людей на этом свете вы-нуждены поступать точно также, а иначе бы все развалилось и сгинуло в ка-тастрофе. И, глядя на гарцующую по комнате Киру, он понимал, что не уй-дет из семьи, если даже Ума попросит его уйти: не ради Киры, не ради себя, а только ради сына. «Мой мальчик… Мой сын… Мужчина… И-с-лам-ка…» – на вдохе, блаженно прикрывая веки, тепло произносил он.

Через две недели Тимур, не горя особым желанием, познакомился с Кириной подругой Светой, лишь изредка вспоминая сладкоголосую Рокса-ну. После знакомства с ней в Тимура начали заползать сомнения. Глядя на Киру, он представлял ее неким андрогином, несущим в себе признаки дву-полости, впрочем, достаточно эстетичным по сравнению с гермафродитиз-мом червей. И это ощущение постепенно укреплялось, но на его удивление не вызывало в нем никакого резкого отторжения, как у врача. «У меня была пятерка по анатомии и биологии» – уязвленный Кириными переменами к нему, объяснял он себе. Судя по высказываниям Киры, Тимур Свете не по-нравился, и это было связано якобы с частым использовании им в устной ре-чи жаргонизмов, от которых Свету коробило. «Отмазка. О, еще один жарго-низм»– заметил Тимур. – «Она говорит, что кавказцы – бандито, гангстери-то, убиванто и плюванто на законо» – рассказывала Кира. – «Вот это похоже на действительную причину, но все равно не она»– оценивал Тимур. С каж-дым днем Тимур ощущал, что интрига Светы против него зреет и матереет. Он чувствовал это через Киру, которая стала к нему более настороженной и все чаще намекала, что Тимур хочет ей попользоваться и затем выкинуть. Ему начало надоедать, и он все больше думал и уже собирался оставить Ки-ру на попечение ее ненаглядной подруги. Но Кира, как китиха, уловила сво-им эхолотом напряжение и нарастающий гул в глубинной системе их отно-шений и неожиданно предложила на несколько дней смотаться в Питер. «Светка привяжется и тянет, и стонет, и ноет. Близнецы – это страшные лю-ди. Я тебя прошу, никогда не имей с ними дела» – просила Кира, словно это не она устроила их знакомство.

Питер представлялся Тимуру сосредоточением российской культуры, пропитанный неторопливой северной прохладой Балтики, Блоком, ушедши-ми царями, гранитными набережными, насыщенный разводными арочными мостами и отраженными в холодной Неве облаками.  Город не благодаря, а вопреки. Отказать, как ему казалось, значило расстаться, но смутное ощуще-ние телеграфировало, что еще рано, что она еще не все передала ему и не всему научила, не за все наказала. Ощущение недоиспитости не покидало его лжевампирскую концепцию и заставляло запихивать поглубже внутрь себя свою обывательскую требуху и с улыбкой на лице соглашаться на лю-бые ее авантюры. Она не знает, что на высокой башне много печального вет-ра за раскрашенным витражом. И ему все хотелось стереть краску и увидеть Киру на просвет, догадываясь, что это не поверхностные, вколотые в кожу чернила, и как не кричи. «Прочь матовая непроницаемость стен! Милости прошу прозрачность стекла! А результата не будет. – думал он, терпя непре-кращающиеся фотосессии. – Мне не привыкать: я и раньше участвовал в авантюрах своих менее интеллектуальных друзей и все только ради того, как я сейчас понимаю, чтобы не слышать жалобливый ной мещанско-крестьянского нутра, не дающего прорости ничему светлому и живому.

В Питере ходим, бродим, купаемся в неглубоком песчанно-каменистом Финском заливе, в районе Петродворца, сидим перед Исакием и Медным всадником, исследуем Петропавловскую крепость и Эрмитаж и каждый раз, возвращаясь усталые, проходим мимо квартиры Александра Блока. Ей не-ожиданно понравилось, как я поругался с кассиршей в метро, до смешного круто. Я нравлюсь ей мелким хамом. Гостиница находится где-то на отшибе, а в номере. Три дня пролетели как один. С финансами не рассчитали – день-ги кончились. Студенческая голодная романтика. За семь часов до отъезда поезда сидели под деревом и пили кефир с питой. Тимур думал, что почему-то, находясь с ней, ему все время хочется выдумать и сказать что-то умное, не ординарное, но в голову ничего не приходит, кроме «Так хочется горяче-го». «А ты знаешь, монахи дают обет не прикасаться к деньгам». – «Не зна-ла». – «Ты феминистка?» – провоцировал голодный Тимур. – «Ой, не то сло-во, что ты. Я не люблю женщин.» – «Не знаю, не знаю. А Света?» – «Липуч-ка». –

«Я так одинок, но это ничего: я обрил голову и я не грущу. И, может быть, меня следует порицать за все, что я слышал. И я чувствую себя неуве-ренно. Я так взволнован и не могу дождаться встречи с тобой. И мне все равно. Я так возбужден, но это ничего. У меня нет дурных намерений. Хей, хей, хей, хей, хей, хей, о е-е-е». – «Что, что это за слова?» – «Курт Кобейн. Ва, ты все равно кроме Погудина никого не знаешь». Кира задумалась: «Может быть, может быть.  Но то что я не переношу Дельфина, так это чисто физиологически». Всю поездку Кира не расставалась с фотоаппаратом «Canon», купленным в командировке в Италию по сниженной цене из-за не-большой трещинки в видоискателе. Ее третий глаз постоянно был в готовно-сти открыться и зафиксировать моменты бытия Тимура, и чаще попадало так, что он был недоволен, что она его не оставляет и постоянно щелкает, и заставляет его замереть, задуматься о вечности и бесполезной роли личности в истории человечества, о роли слова в успешности дела и еще на какие-то абстрактные темы. И он делал вид, что сейчас, уже вот-вот, должен выдать гениальную строчку, от которой что-то дрогнет и треснет в общественном сознании, и оно наконец-то устыдится и из рабско-завистливо-подобострастного превратится в уважительно-достойное, не халуйское, в распыленную светящуюся точку, готовую к великодушию победителя. Миф… Да куда уж там после веков крепостничества. Есть где разгуляться негодяям разных мастей: обобранный, оболганный, развращенный народ, думающий, что умом можно все. А душа, душа, душа. А было же все наобо-рот. А было ли? Душегубство поощрялось – замкнутый круг, насмешка им-перии, которую расширили на север.

Фотосессия начала его раздражать. «Я не ручной, я не желаю, ос-тавь меня» – разговаривал он с ней все настойчивее, проявляя здоровое уп-рямство. И она отступала, чтобы затем с новой, какой-то маниакально на-стойчивой силой, продолжать фиксировать. «Я ничего не могу с собой сде-лать: у тебя гениальная задумчивость» – объясняла она. А он делал вид, что верит ей, и объяснял себе ее настойчивость потребностью сделать как можно больше его фотографий, чтобы после расставания.  А если будет иголками колоть и ножницами резать? А, так мне и надо. И единожды озаботившись, скидывал дымку подозрений в волны жизни, уговаривая себя, что она на та-кое не способна: она настоящая, пусть и не стандартная журналистка.