Почтальон vs Редактор

–…Хорошо, что сейчас не летаем, в небе у соседей только «мессеры» и «фоки», а у нас даже аэродромов нет…!

Взлёт прошёл почти гладко, только в один момент правая стойка провалилась в подтопленную яму, но Соболев, играя педалью газа, сумел выровнять слегка клюнувший самолёт и, наконец, резко, так, что загудело в ушах, поднял его над зимним лесом. Он летел, слегка покачивая крыльями, на северо-запад почти через всю территорию того, что ещё несколько лет назад звалось Польшей. Кроваво-чёрные следы войны были на земле повсюду, где леса разрезались холмистыми белыми равнинами: с небольшой высоты в двести метров виднелись ленты дорог и нитки окопов, остовы сгоревших танков и самолетов, припорошенные снегом выгоревшие, разоренные деревни, возле которых копошились фигурки солдат из подходящих к линии фронта войск, а также двигались прямоугольники тяжелой техники. Триста километров пролетели почти за полчаса, Соболев молчал, сосредоточенно сверяя местность с лежавшей на коленях картой, балагур Местер, не переставая, травил еврейские шуточки и анекдоты, которые не поощрялись на земле, но в небе у него наступало раздолье и развязывался язык. Пару раз, пока ещё были в досягаемости, вызывал по рации командир, просил уточнить местоположение, явно волновался. Евгений так и представил, что сейчас Сухих сидит в своей палатке и ведёт карандашом по карте, повторяя его маршрут. По мере приближения к Одеру росло и количество войск на всех увиденных дорогах, одновременно усиливался мокрый снег, залепляя крылья и боковые стёкла фонаря.

– …а вот Абрам и занял у Мойши рубль до зарплаты, и не отдаёт, Мойша напоминает-напоминает, а тот поц таки-ж не отдаёт, наконец через месяц Абраша сам говорит ему: Мойша, помнишь я занял у тебя рубль, тебе его таки-ж отдать? – А почему-бы и нет! – отвечает Мойша. – А, ну ладно, нет – так нет! – радостно соглашается Абрам.

Соболев не успел посмеяться над анекдотом Местера: за невысоким, но широким холмом слева, открылось большое пространство, над которым висела стена из смеси слепящих снежных хлопьев и грязно-серого порохового дыма. Река была покрыта льдом, в котором зияли чёрные пропасти полыньей, на нашем берегу несколько рядов орудий вели почти непрерывный огонь, выплевывая оранжевые разрывы, казалось, под самое брюхо соболевского ИЛа. Дальше, у воды, с нашей стороны, хаотично бегали сотни людей. Евгений мельком увидел метрах в пятидесяти от берега большой плот с двумя стоявшими на нем тяжелыми танками, который тянул маленький моторный катер, а перед ними на нескольких лодках, свисая с них, солдаты кирками долбили и отталкивали кипящий лёд, пытаясь расчистить проход. Вокруг них периодически взрывались снаряды, осыпая все огненными брызгами и острыми белесыми ледышками. За несколько секунд ИЛ перемахнул через реку, и Соболев с Местером увидели врытый в студёную землю и уже обильно политый кровью плацдарм. На участке шириной всего метров в 800 находились, копаясь в свежем снегу, около тысячи человек. Вжимаясь в землю, они вели огонь в сторону ползущих с запада танков, которые наступали одновременно с трёх направлений. Впереди стояли три или четыре противотанковые пушки, постоянно плюющиеся огнём. Живые лежали рядом с убитыми, повсюду были раскиданы снарядные ящики, каски и плащ-палатки. У самого берега несколько  десятков бойцов под непрерывным обстрелом и по пояс в воде расчищали причал для прибывающих через Одер подкреплений, как только кто-то падал, другой сразу занимал его место. Казалось, сам влажный воздух вокруг подрагивал от непрерывно бьющих разрывов, тяжело пахнущих вонючим дымом.

Соболев, дрожа от страха и нетерпения, направил свой ИЛ-2 вперёд.

– Вот туда, командир, правее! – кричал стрелок Володька, вывернув голову и пытаясь указать Женьке направление.

Соболев сам видел эти семь или восемь танков, наползающих на плацдарм впереди густой цепи немецкой пехоты, до них было уже не более километра.

– Заходим на цель! – крикнул он, делая вираж, чтобы прорезать по диагонали идущие прямо на наши пушки боевые машины.

Небо впереди оглушительно ухнуло и разорвалось залпами зениток, но Соболев уже успел проскочить это место: вдруг ввинтившийся в затылок голос приказал ему нестись вперёд.

– Не бойся, жми, вас не собьют, ты выживешь, – услышал он столь внезапные и нужные ему сейчас слова.

Страх близкой смерти сразу пропал, появилось желание хорошо сделать свою боевую работу. Он перевёл ИЛ в пологое пикирование и, наклонив нос, открыл огонь из пушек по стремительно приближающимся целям. Танки, казалось, приостановились, и стали разворачиваться. Ещё раз ухнули зенитки, но теперь уже где-то позади его самолета.

– Вот вам! – заорал Женька, вдавливая кнопку сброса ПТАБов.

Через мгновение весь корпус самолета задрожал от близких разрывов, и Соболев резко взял штурвал на себя, уходя вверх, в низкие дымные облака.

– Командир, хорошо попал! – крикнул Володька, видя внизу два горящих «тигра» и бегущие от них назад фигурки пехотинцев.

– На второй заход, сейчас, – сказал будто бы сам себе Евгений, зная, что стрелок не слышит этих слов из за гула мотора и постоянной тряски.

Турбулентность была такая, что головы лётчиков мотало вправо-влево, еле-еле сориентировавшись, Соболев осторожно пошёл вниз, одновременно делая разворот. Он вынырнул из-за туч прямо над серединой реки и слева от себя увидел могучую, словно вросшую в Одер крепость с кирпичными стенами и приземистыми бастионами – старинный Кюстрин, превращённый немцами в неприступный узел обороны. Ощущение, что все идёт хорошо, прошло моментально: сильно впереди от него и чуть правее летело навстречу примерно на его высоте звено самолетов – четыре или шесть, разглядеть пока было невозможно.

– Володя, это по нашу душу, готовься! – крикнул он Местеру.

Мысль, как действовать, пришла почти сразу, Соболев стал аккуратно поворачивать самолёт влево, в сторону своих, одновременно внимательно следя за приближающимися «мессерами». За ними вдруг потянулись серо-сизые дымы, и Евгений понял, что летит четверка. Что же, вполне достаточно чтобы разорвать тихоходный штурмовик без какого-либо прикрытия в клочья.

– Ладно, – подумал он, – мы ещё посмотрим, кто кого!

– Командир! – заорал Местер. – Форсируют, гонят за нами!

До немцев было уже не более 500 метров, Соболев резко вывернул штурвал вправо, выходя в лобовую атаку, одновременно выжимая до упора газ и нажимая на все гашетки сразу.

– Представляю, как удивились, вашу мать! – успела промелькнуть мысль за те мгновения, когда «мессеры» веером разлетелись в стороны от палящего им навстречу в упор из всех пушек и пулеметов ИЛа. Слева и справа, чуть ли не в лицо, пролетели десятки трассирующих огоньков, самолёт резко тряхануло и сзади забарабанил пулемёт Местера. Внизу сильно бабахнуло: подбитый Соболевым «мессершмидт» на полном ходу врезался в землю прямо у крепости, камни, комья земли и обломки металла едва не долетели до их самолета.

– Я попал, попал! – кричал Володька, видя, как второй истребитель с дымным следом падает прямо в реку, ломая лёд.

– Уходим на посадку, – выдохнул Женька, заходя на правый вираж.

Два оставшихся «мессера» начали разворот, упорно стараясь его догнать и атаковать. Соболев понимал, что повторить тот же трюк у него уже не получится, и начал уходить за реку, туда, где были свои войска, одновременно снижая скорость и ища место для приземления – поле или незанятую более-менее прямую дорогу. Мимо вновь пролетели линии огоньков – по ним стреляли трассирующими с истребителей, самолёт весь трясся, стучал, Евгений знал, что он поврежден, но не мог определить, куда именно в него попали, позади оглушительно тарахтел пулемёт отстреливающегося Местера, и вдруг тот резко вскрикнул.

– Володя, куда тебя?– крикнул Соболев, пытаясь справится со сваливающимся в пике ИЛом.

Стрелок молчал, но продолжал палить, отстреливаясь от наседающих «мессеров». Наконец до земли осталось сто метров, пытаясь выровнять качающуюся во все стороны машину, Евгений направил ее в свободный от людей и техники кусок поля, прямо за переправой. Оставшиеся два преследовавших его истребителя пролетели прямо над ним, начиная набирать высоту, и тут по ним ударила батарея зениток с нашего берега, еще один «мессер» резко сорвался вниз и, кувыркаясь, рухнул где-то за близлежащими холмами. Аккуратно, по как можно более пологой траектории, Соболев стал сажать израненный самолет, обшивка справа и слева на крыльях была сорвана, шасси не открывались. Выключив мотор, он успел заметить, что у останавливающегося винта срезаны куски двух лопастей, затем раздался резкий удар фюзеляжа о землю, и машину с грохотом и треском потащило по свежему насту, поднимая фонтаны грязи, комьев и белых льдинок.

– Володя, ты жив, давай, держись! – кричал Женька, по колено в снегу оттаскивая истекающего кровью Местера с перебитыми ногами от дымящегося самолета.

– Командир, – стонал тот, – Я гильзоуловитель в кабине забыл, надо вернуться, забрать его, ругать будут.

– Да к черту, главное что живы! – весело отвечал ему Соболев.

Наконец, отовсюду набежали люди, подхватили их, хлопали по плечам, кто-то влил Женьке в рот спирт из походной фляги, затем с радостными криками его начали качать. Когда отпустили на землю, он уже с трудом понимал, где находится, все вокруг было в легком тумане, раненого воздушного стрелка унесли в медсанбат, а он продолжал стоять весь мокрый и окровавленный, в пахнущей дымом и порохом лётной куртке, будто не веря, что только что в одиночку выжил в воздушном бою с четверкой «мессершмидтов».

Вдруг к нему прорвался сквозь толпу человек, перед которым другие расступились, это был с виду немолодой уже подполковник, в грязном мундире с болтающимся на нем орденом Отечественной войны 1-ой степени, весь мокрый и заросший щетиной, с вытянутым худым лицом, усталыми, но сверкающими глазами, перевязанной окровавленной головой и странным, никак не вязавшимся с его боевым видом, большого размера серебряным перстнем с красным камнем на правой руке.

– Спасибо тебе, браток! – тяжело, с отдышкой, сказал он, обнимая Евгения за плечи. – Майор Евплов с того берега докладывает, что благодаря нашему штурмовику атака роты «королевских тигров» отбита, мы только что переправили на плацдарм два ИСа им в помощь. Откуда ты прилетел брат, твой самолёт первый наш, что мы увидели за трое суток здесь!

– Старший лейтенант Соболев, 621-ый авиаполк, Первый Украинский фронт, – доложил Евгений и протянул офицеру предписание Сухих, тот его быстро просмотрел и вернул обратно вместе с пристальным, пытливым взглядом.

– Спасибо, что долетел сюда!– сказал он ещё раз проникновенно и тихо. – Теперь я этот плацдарм точно удержу! Голос привёл тебя!

Соболев вытаращил на него слезящиеся от снега и дыма глаза, туман моментально выветрился из его головы. Подполковник незаметно приложил палец к губам, спокойно повернулся и тяжелыми шагами пошёл в сторону переправы, рядом с которой виднелись башни новых подошедших танков. Последние его слова заглушили залпы орудий – стоявшая рядом наша дальнобойная артиллерия вновь начала отчаянно бить по подходящим к реке фашистам.

Евгений так и не узнал имени этого человека, так же как и он способного слышать далекий голос неизвестно откуда.

Глава 28

1812 г., Александр Кутайсов

Белый, яркий свет нещадно резал единственный глаз, словно насильно заставляя его очнуться. Александр Иванович застонал, пытаясь вырваться из марева, в котором он только что пребывал. Тот самый небесный глас был с ним все это время, даже в забытьи позволив ему вновь ясно увидеть картинки грядущего. Кутайсов знал теперь, сколько ему осталось, и знал, что нужно ещё сделать. Вот только бы…, вынырнуть из белесого окружавшего его тумана на этот яркий свет, подняться и пойти! Боль разрывала его изнутри, раны горели, озноб бил и дергал все тело, страшно хотелось пить. Он полулежал, прислонившись спиной к деревянной стенке, в небольшом прямоугольном помещении, вокруг были пучки сена, какая-то рухлядь, тряпки. И тошнотворный, проникающий отовсюду запах. Рядом, слева, кто-то зашевелился, и граф с огромным трудом повернул затёкшую шею. Здесь с ним сидел грязный, заросший волосами мужик, в старом дырявом кафтане, стоптанных сапогах и без шапки, подпоясанный куском простой веревки. Несмотря на стойкий запах перегара изо рта, он смотрел на генерала удивительно ясными, простыми глазами, даже с легким налетом удивления. Он явно не ожидал, что раненый вдруг придёт в себя. Внешне мужчина выглядел как опустившийся бездомный бродяга, но мало ли было таких в Москве сейчас, когда столь быстро пришли занимать дома их новые хозяева.

– Ты что, ваше благородие, очнулся никак? – спросил он неожиданно мягким, трезвым, не вязавшимся с его внешностью голосом. – Живой что-ли? На-ка, выпей вот, – и приложил ко рту Кутайсова горлышко невесть откуда взявшейся фляжки.

Конечно, в ней был не изысканный французский коньяк, а тяжелое, вонючее, обжигающее все внутренности русское деревенское пойло. Но именно от него Александр Иванович вдруг как будто вскочил: истерзанное тело вновь налилось силой, лихорадка забылась, сознание прояснилось.

–Где я сейчас? – хриплым голосом проговорил граф, повернувшись к мужчине.

–Там же где и был, ваше благородие! Только хозяйка велела тебя сюда, в сарай снести – в комнату, твою комнату, вишь, полковник хранцузский въехал, место ему освободить. Он Юлии Алексеевне даже денег дал, сказал, что дом грабить не будет, ежели кормить и убирать обещали за ним и ординарцами его.

Кутайсов сверкнул глазом, его моментально, как в детстве, наполнил приступ праведного, но нелепого гнева от несправедливости и обиды, а мужик, будто это почувствовав, даже попятился от него.

– Что сие значит? То есть, супостата в дом пустили, а своего выгнали!… И что…!

Он вновь запнулся, хрипло поперхнулся, нагнув голову, горлом пошла кровь, крестьянин приложил ему ко рту какую-то грязную тряпицу и вновь протянул флягу.

– Что же, ваше благородие, хозяева сейчас другие сюда пришли, велели подвинуться. А эта – он махнул рукой – какие-то бумажки от хранцуза получила и сразу девкам своим велела вышвырнуть тебя. Она здесь за свою собственность больше всего боится, чтобы ее оставили, будет им прислуживаться. Ты как думал, ваше благородие, власть нынче другая. Сказали, будто в баталии наших совсем разбили: армейские через Москву не шли, а бежали просто. Хранцуз как пришёл,так все дома занял, церкви грабят, склады все стоят открыты. Вот так то, ваше благородие, жизнь такая теперича. А сам Бонапартий, сказывают, в Кремле уже квартирует, забери его дьявол! Жителей в городе мало, все с армией ушли почти, остались только вроде хозяйки местной, под супостатом прогибаться!

– А т-ты чего же остался?– слабым голосом, еле-еле выговаривая слова, прохрипел раненый.

– Я…,– запнувшись, ответил мужик.– Я… человек конченый, дом сей когда-то мой был, и состояние было, да в долги я залез и хозяйке нынешней он достался. Я как сторож здесь, живу в сарае, идти мне некуда, чем могу, побираюсь, Юлия Алексеевна меня не кормит, но выгонять совсем боится пока.

Легкая слеза скатилась из его правого глаза прямо в уголок сморщенного рта, и он запил её глотком из своей бутыли с пойлом.

–Идти мне некуда,– продолжил он.– Я болен, когда побежали все, решил остаться, мне все одно помирать, так…, пусть хоть здесь, на своей землице!

Снаружи раздался мерный топот сапог, отворилась дощатая скрипучая дверь, и вошло несколько французских солдат, потом уже немолодой офицер в артиллерийском мундире, почему-то пыльном, грязном, один рукав был порван почти до локтя. Старушка-хозяйка семенила за ними, вытягивая приземистую шею и явно стараясь казаться выше, чем она есть. Кутайсов заметил, что его сосед вперил в неё взгляд, полный ненависти и ещё какого-то горького сожаления, даже досады. Офицер-артиллерист прошёлся туда-сюда по помещению сарая, осмотрел углы, постучал пару раз по стенам и обратился к своим подчиненным: граф чувствовал себя уже настолько плохо, что даже не мог разбирать французскую речь, он понял только обрывки фраз:

–…Пушки, …сложить, …порох.

Затем француз подманил к себе хозяйку и, показав на двоих сидевших в углу на соломе человек, коротко и повелительно спросил по-русски:

– Кто они есть?

– Мусье, не могу знать, …это…, чужие, – заискивающе и торопливо отвечала Юлия Алексеевна.

– Убрать! – приказал офицер, и, повернувшись, вышел.

К Кутайсову подошли двое солдат и взялись, один за ноги, другой за плечи, причём второй сразу же отвернулся и закашлялся от зловонного запаха, тянувшегося от тяжких ран героя, затем, повернувшись, схватил его за плечи ещё сильнее. Тело и голову Александра Ивановича вновь пронзила жуткая, разрывающая на части боль, он задергался в конвульсиях, а потом сознание, не выдержав, опять отключилось, и Кутайсов снова провалился в белесую пелену небытия.

Из огромных окон, ярко горящих в заходящем сентябрьском солнце, лились оттенки: зеленые, нежно-голубые и красно-золотые – то сверкали всеми красками, как будто не желая гаснуть на ночь, купола десятков московских церквей. Легендарный Кремль был величественным и строгим в сравнении с веселыми завитушками Версаля и Тюрильи, и де Кроссье это беспокоило ещё сильнее: слишком уж чужой и негостеприимной теперь казалась эта древняя страна, которая лежала у ног императора. Слишком гнетущим было ощущение неизвестности, которое навивал этот пустой, оставленный своими жителями город, слишком зловещим этот тянущийся по темным переулкам туман, сквозь который доносился топот идущих солдат. Поредевшая после Москворецкой битвы армия, казалось, растворилась в этом скоплении серых зданий и золотых храмов, а глас, который продолжал ежечасно приходить к де Кроссье, теперь предрекал ему только скорый крах нашествия.

Тягостные раздумья шевалье прервал щелчок сапог от резко выпрямившихся по стойке смирно двух караульных, одетых по всей форме гвардейцев – этим они отличались от большинства тех вояк, что адъютант видел на пути в Кремль, уже пьяных, и выряженных в пушистые московитские шубы, только что где-то украденные. Двери залы бесшумно растворились, и де Кроссье замер в почтительном поклоне: в помещение для приемов быстрыми шагами вошёл Наполеон.

Его Величество казался усталым, но довольным: ощущение военного счастья от очередной занятой столицы не покидало его, а десятки тысяч потерянных в походе солдат не имели значения – он стоял в древнем сердце России, которое ему покорилось. Но, тем не менее, своим острым, проницательным умом император прекрасно понимал: после сражения у него осталась только половина пехоты и треть кавалерии, и это не те силы, с которыми можно продолжать успешный северный поход. Надо восстановить армию резервами и обеспечить ей снабжение, а для этого нужна упорная, ежечасная работа. Пройдя к стоявшему в другой части комнаты бюро, накрытым зелёным шелком, он присел и на пару минут углубился в разложенные там рабочие бумаги, а затем, подняв полные раздумий глаза, увидел стоявшего у окна шевалье.

Де Кроссье выпрямился и четким строевым шагом подошёл, щелкнул каблуками и отсалютовал своему императору.

– Ваше Императорское Величество, я шевалье полковник Пьер де Кроссье, адъютант его неаполитанского величества маршала Мюрата!

Император махнул пухлой рукой и поманил де Кроссье к столу, шевалье подошёл еще ближе.

Наполеон, откинувшись в кресле, устремил на него взор и спокойно, но утвердительно начал говорить:

– Шевалье, король Неаполитанский сообщил мне о вас. Я помню вас ещё по Маренго, мне сказали, что вы из тех самых посланцев грядущего, о коих меня столько раз предупреждали. Посему не утруждайте меня и себя долгим подробным рассказом, говорите прямо, с чем вы пришли?

– Сир,– начал де Кроссье, стараясь, подобно своему императору, выделять голосом каждое значимое слово. – Вы, видимо, знаете, что мы слышим указующий глас, который пророчит грядущие события и позволяет направить их в нужное нашей Франции русло?

Наполеон коротко кивнул и сделал едва заметный жест рукой, дозволяя собеседнику продолжать.

– После выигранной нами под Москвой баталии я слышал его очень ясно. Все было прекрасно, мы должны были занять старинную русскую столицу, перезимовать здесь и, разгромив русских ещё раз, весной войти в Петербург. Ведь таковы ваши планы, сир?

Император некоторое время обдумывал ответ, но затем сказал с явным раздражением в голосе:

– Послушайте, де Кроссье, кем бы вы ни были, ваше дело исполнять мои приказы, и неважно, каковы они. Франция принадлежит мне, а вы вмешиваетесь не в своё ремесло. Но, уж коли вы соизволили лично просить меня о встрече, то отвечу, да, именно так и будет далее идти эта русская компания,  которая, я уверен, завершиться подписанием почетного мира с византийцем, и у него не будет иных вариантов, кроме как стать вассалом Франции!

– Да здравствует Франция! Да здравствует Император! – пьяные нестройные голоса раздались снаружи, где гвардейцы жгли костры прямо на брусчатке. Наполеон пожал плечами: его солдаты заслужили отдых, армия должна восстановить силы перед походом на север.

– Сир, все изменилось пять дней тому назад, глас, который я слышу, вдруг начал пророчить нашей армии поражение, якобы мы бесславно уйдём из России этой зимой, армия почти вся погибнет в заснеженных лесах, а уже через год русские будут на границах Франции! Мне страшно говорить вам это, сир, но такова правда! – закончил де Кроссье, смотря императору прямо в глаза и пытаясь выдержать его тяжелый проницательный взгляд.

Наполеон почти минуту обдумывал услышанное под хриплые возгласы солдат, доносящиеся с площади. Затем, откинувшись в кресле, спросил:

– Мне интересно, де Кроссье, какие именно события произошли пять дней назад? Ведь если этот…, гм…, голос с небес, что вы якобы слышите, говорит о грядущем, то, чтобы оно изменилось, должно поменяться и настоящее. Пять дней назад Великая армия на марше подходила к Москве, и ничто не препятствовало мне ее занять, ибо русские сбежали от новой баталии! Никто, слышите, никто, не мог ничего изменить! Насколько вы уверены в том голосе, что слышите, может статься, это просто игра вашего воображения?

– Ваше величество, после битвы на большом кургане русских я нашёл одного тяжело раненного русского генерала, изуродованного, и без сознания. Я не знаю, кто он такой, но точно уверен – он, как и я, слышит глас грядущего. Ровно пять дней назад, по дороге в Москву, этот русский пришёл в себя. Он знает те же пророчества. Маршал Мюрат также с ним говорил и....

– Значит, у нас в плену русский генерал, а я узнаю об этом только сейчас? – и император начал перелистывать лежавшие на бюро бумаги. – Согласно последним донесениям, командующий второй русской армией генерал Багратион был тяжело ранен, возможно, даже и убит в сражении. Также, не были найдены ни живыми, ни мертвыми, командир корпуса генерал Тучков и начальник артиллерии генерал Кутайсов. Тучков это один из братьев, другой брат давно у нас в плену, он сможет узнать раненого. Приведите его ко мне, немедленно! Где он сейчас?

– Он умирает, сир. Лекарь осмотрел его сегодня – ему осталось не более суток. Ранения слишком тяжкие, уже пошло заражение. Чудо, что он вообще протянул так долго. И он не....

– Ну так привезите его мне, пусть даже мертвого! – нетерпеливо прервал император, сделал короткий знак рукой, давая понять, что аудиенция окончена, и наклонился к своим бумагам.

С площади древнего Кремля, на которую уже опустились  сухие осенние сумерки, потянуло через раскрытое окно свежим дымом разложенных гвардейцами костров и запахом жареного на вертеле мяса.

Лучше бы он не приходил в себя вообще. Боль была жутчайшей и шла от головы и шеи вниз по всему телу, пот застилал глаза, лоб и руки были горячи. Александр Иванович из последних сил зло облизнул пересохшие и треснутые губы, со стоном огляделся по сторонам. Было темно, переулок еле-еле освещала лишь неполная луна да какие-то дальние красноватые отблески. Смерть уже накрывала его своими пушистыми крыльями, он знал это. Что сделал он за свою жизнь, что оставит после себя? От него, блистательного графа Кутайсова, надежды русской армии, любимца придворного света, не останется даже могильного холмика, его тело, наверняка, сгниет в этой зловонной луже, где он полусидит, полулежит сейчас, прислонившись спиной к кривому дощатому забору. Никто не узнает про это, даже сидящий рядом полупьяный мещанин, который, нагнувшись к нему бородатым лицом, шепчет:

– Ваше благородие, а, ваше благородие, ты что, очнулся? А ну давай, вставай, ваше благородие, тут хранцуз ездит по переулку, не ровен час, тебя конем затопчет или саблей ударит, потехи ради! Ну же, поднимись!

Глас врезался в воспалённый, изможденный мозг Александра Ивановича – он даже дернулся, и замутнённое сознание моментально прояснилось. Теперь он знал, что должен сделать за несколько последних оставшихся ему часов. Боль, воспоминания, мысли о предназначении, немощь израненного тела – все это ушло куда-то далеко. Кутайсов вдруг резко приподнялся, стряхивая потекшие по рукавам грязного мундира капли – и встал! Сидевший рядом мужик в изумлении протер глаза, и тоже поднялся, даже выпрямился.