Почтальон vs Редактор

Сложив записку, я упаковал ее в конверт, также лежавший в ящике. Потом ещё раз окинул взглядом номер, мертвого убийцу Лозинского, чёрный футляр у окна, девушку, бывшую редактором, и во имя этого отдавшую жизнь. Бросил взгляд на ее кольцо я подумал что оно, похоже, каким-то образом усиливает связь, вот вдруг, как только я его коснулся, сразу же показалось, что мысленный вызов стал сильнее и яснее. Дальше, вновь как в тумане, я закрыл дверь, спустился на лифте, в котором мы пол-часа назад ехали вместе со Златой, назад в фойе отеля, и, не говоря ни слова, только положив конверт на стойку перед вечно занятыми администраторами – кстати уже новыми, а того парня, что назвал мне номер, не было на месте, – аккуратно и нарочито медленно вышел на ночную Тверскую.

Идя пешком в сторону Кремля, я ещё раз сжал кольцо в ладони. Водоворот разных мыслей шел в голову, я слышал разные команды, принимал в себя разные идеи, череда разных событий, прошлых и, главное, будущих, потоком шла через мое сознание. Я, наконец, понял, что сейчас я сделал все правильно, но главное, осознал, сколько ещё мне предстоит сделать. Касаясь потеплевшей поверхности красного камушка, я, кажется, постиг предназначение, как и многие почтальоны и редакторы истории, владевшие этим перстнем задолго до меня.

Глава 30

1812 г., Дмитрий Неверовский

Неверовский уже в который раз нетерпеливо проехал вдоль строя, похлопал трепещущий бок своего боевого коня, затем приподнялся в седле, пытаясь разглядеть, что происходит на берегу речки. Там, правее, верстах в двух, за уже начавшим терять золотые и красные листья лесом, разворачивалась основная баталия этого октябрьского дня. Гром орудий доносился ясно и отчетливо, вдали, за берегом, виднелись очертания батальонов неприятеля, но команды наступать пока не было. Черт возьми, по диспозиции основной удар две русские колонны наносили по левому флангу Мюрата через лес, но основные силы должны были поддержать их, двигаясь по равнине прямо к реке24. Два корпуса стояли в боевом построении, с развёрнутыми знамёнами, пушками во фронте и ждали – чего? Дмитрий Петрович остановился, посмотрел вперёд, пытаясь разглядеть французские знамёна, а потом раздраженно махнул рукой. Передовой барабанщик, молодой безусый корнет, вопросительно посмотрел, полагая, что это сигнал к атаке, но генерал только покачал головой. Медлительность и неорганизованность его бесила. Успех сражения зависел от синхронности действий всех трёх наступавших русских колонн, но, когда первая из них, с правого фланга, ранним утром уже налетела на мюратовы аванпосты, войска центра даже ещё не подошли к густому лесу, который прикрывал французские позиции. А его дивизия только строилась для выхода из лагеря под командованием генерала Милорадовича25.

Вот и он сам, чуть впереди, с блестящей офицерской свитой, гарцует на своей арабской лошадке, по обыкновению обмотав шею разноцветной шалью. Нервно крутит в пальцах табакерку, тоже ждёт приказа к атаке, наверняка не понимая, что творится впереди и почему такая задержка. Но вдруг отделяется от свиты и быстро скачет к нему, останавливаясь у крайнего батальона.

– Смир-но! – громко командует Неверовский, и новобранцы благоговейно замирают при виде легендарного командира.

– Ну что же братцы, в бой хотите? – улыбаясь и подбоченясь вопросил генерал Михаил Андреевич.

– Так точно, ваше высокооо…пре…ствоо! – отвечал дружный хор солдатских голосов.

– Хватит еще боев на ваш век! – загадочно, но громко, ответил Милорадович, и направил лошадку прямо к Неверовскому.

– Дмитрий Петрович,– тихо и спокойно сказал он. – Нету приказа выступать пока. Говорят, фланг сокрушили, вроде как, отходит Мюрат, но что-то уж больно медленно. Соблаговолите двинуть дивизию вперёд шагов на триста, но не ближе, а в бой пока не соваться.

И, приняв салютование Неверовского, поскакал вперёд. Первая линия по команде двинулась за ним, приминая ещё не пожухшую траву.

Дмитрий Петрович ехал задумчиво, события последних нескольких месяцев все крутились в голове и пока ещё болело, поднывая, пораненное при Бородино плечо. После сражения он пытался в штабе разузнать судьбу Кутайсова, но никто ничего не говорил, а только молчали, странно при этом переводя тему на другое, знакомые офицеры и генералы. Пока один из адъютантов Ермолова, молодой поручик Николай Муравьев, видимо находившийся в благостном задоре от только что прикрепленного на мундир, сияющего всему лучами ордена святой Анны, не вышел с ним приватный разговор и сообщил:

– Его сиятельство граф Кутайсов погиб при доблестной атаке нашей днём на занятую французами батарею в центре. Я лично поймал его коня после боя и отвёл к его высокопревосходительству. Там было все в крови, но тела сыскать не удалось. Сказывают, что его светлость главнокомандующий, узнав сие, был крайне зол, ибо артиллерия лишилась командира в самый важный момент баталии.

– Итак, – размышлял Неверовский, – Берестов погиб, Кутайсов погиб. Если и есть сей глас, то кто же теперь слышит его?

Граф тогда говорил, а он запомнил, что таковые люди особенно часто являют себя в годину тяжких испытаний, когда судьба отчизны висит на волоске. Но вот сейчас – оно же самое. Наполеон в Москве, а Мюрат перед ним опять, и неизвестно, сможем ли его одолеть. Правда, по диспозиции, на авангард французов должна навалиться вся русская армия, сил явно больше у нас. Но солдаты не обучены, много «стариков» пало при Бородино, взять его дивизию: опять почти все новобранцы, пороху не нюхали, все также, как это было тогда под Смоленском, а не прошло и трёх месяцев. Значит, чтоб вновь спасти армию и Россию, должен появиться кто-то из посланников. Или все напрасно?

Дивизия почти подошла к узкой, заболоченной речке, и, согласно указанию Милорадовича, остановилась. Неверовский подъехал к группе офицеров, окружавших командующего на небольшом пригорке, с которого открывался вид на поросшую кустами равнину позади водной глади. Стрельба на правом фланге, за лесом, прекратилась, были видны наступавшие русские колонны и сновавшие туда-сюда среди редких кустарников конные фигурки казаков. Французы отходили по всему фронту, за рекой уже даже не было батальонных каре. Впереди, у самого берега, на пыльной дороге из Тарутино, стояла деревенька в несколько домов, один из них горел, другой был сильно разрушен ядрами. Позади неё каким-то чудом уцелел деревянный мостик, открывая прямую дорогу к столице. Командующий указывал на этот мост и объяснял офицерам порядок прохождения полков и их развертывания в боевой порядок прямо за речкой на случай атаки. Но тут один из адъютантов указал Милорадовичу на вестового, скакавшего к ним с правого фланга. Молодой гусарский подпоручик быстро подъехал, отсалютовал и соскочил с коня для доклада.

– Ваше высокопревосходительство, я от его превосходительства Орлова-Денисова, докладываю, левый фланг неприятеля сокрушён, мы взяли сорок пушек, полторы тысячи пленных, десять знамён. Мюрат бежит, казаки его преследуют, уже не ближе двух вёрст отсюда!

И, подойдя ближе, сокрушенно и слегка упавшим голосом, добавил:

– Его высокопревосходительство Карл Федорович Баговут поражен в атаке неприятельским ядром. Наповал....

Милорадович, сняв шляпу, медленно перекрестился, что-то прошептав про себя. А затем, с полными грусти глазами, но с прежней веселостью в голосе, сказал, обращаясь к офицерам:

– Что же, голубчики мои, не выпало нам подраться сегодня! Мюрата, похоже, и без нас разбили!

А затем, указав Неверовскому на избушки впереди, добавил:

– Дмитрий Петрович, прикажите вашим егерям занять пока сию деревеньку и мост, кто знает, вдруг его неаполитанское величество возжелает воротиться, свои знамёна забрать!

Позади раздался дружный взрыв хохота офицеров свиты....

Начиная с тусклого рассвета этого октябрьского дня шевалье Пьер де Кроссье был все время в состоянии ярости, переходящей почти в неконтролируемое бешенство. У него до сих пор жутко болели ребра, контуженные почти месяц назад, при устроенном этим русским взрыве дома. Он в раздражении видел, что сбываются самые мрачные пророчества, сказанные ему неведомым гласом: армия разлагалась внутри этой московской котловины, половина зданий в которой уже представляла собой обугленные развалины, оставленные бушевавшим пять дней кряду огнём, дисциплина катастрофически упала, все занимались только грабежом и пьянствовали, а отряды, отправленные по окрестностям города за фуражом и провизией, не возвращались, захваченные либо истреблённые местным ополчением. Но главное, что его смущало и даже пугало – это неожиданная, ранее неслыханная противоречивость указаний, которые он вдруг стал получать, как будто бы неизвестные  советчики и сами не знали, что следует делать.

Первое предложение стало приходить к нему все три дня, пока он валялся с контузией в лазарете:

– На север, на Санкт-Петербург! – приходила отчетливая команда.

Только поднявшись на ноги, он бросился с этим к маршалу. Мюрата он нашёл во временном путевом дворце где-то на севере от горящего города, тот только что вернулся с охоты вместе с императором и выслушал своего раненного адъютанта, даже не сходя с лошади.

– Хорошо, де Кроссье! – сказал он, весело скаля свои жемчужные зубы. – Я передам сей совет его величеству, впрочем, этот вариант сейчас советуют ему многие, включая господ Даву и Нея. Император пока колеблется, но, надеюсь, ваше предложение прибавит ему уверенности в правильности сего решения. Только если эти варвары не превратят и свою северную столицу в подобие вот этого, – и он кивнул в сторону чёрного дыма, заволакивающего половину неба.

Но уже через две ночи, когда пожары стихли, а корпус его маршала был отправлен из Москвы на юг, искать невесть куда девшуюся русскую армию, глас как будто поменялся:

– Немедленно идти на юг, в Украину! – пришла команда в голову де Кроссье, когда среди ночи он проснулся на биваке, обливаясь потом от боли в груди и ужаса от повелительной силы услышанного.

Метаморфоза была столь невероятной и неожиданной, что вначале он даже ей не поверил, сославшись на бред, вызванный ранением, но на другую ночь все повторилось в точности. К Мюрату с этой новостью де Кроссье смог попасть только на третий день, маршал с кавалерийским авангардом сильно оторвался от основного корпуса, двигавшегося более медленно из-за недостатка лошадей и провианта. Король Неаполя, услышав шевалье, на сей раз покачал головой в сильном раздражении:

– Слушайте, де Кроссье, как вы понимаете, мне сейчас совсем не до ваших видений, откуда бы они не происходили. Я должен найти и атаковать этих чертовых русских! Но вы, если желаете, можете попробовать ещё раз получить аудиенцию у нашего императора и сказать ему об этом лично!

И он отправил шевалье обратно в Москву с донесением. В штаб де Кроссье попал через два дня, но тут же выяснилось, что его величество крайне занят.

– Через месяц можно попробовать, если сейчас назначить, но ранее никак, – лениво, но твердо, заявил ему один из дежурных офицеров при особе императора.

Он промотался в городе две недели, квартируя в чудом уцелевшем после огня амбаре на Якиманке, уезжая в штаб рано утром и возвращаясь уже заполночь, видя везде ужасающее состояние некогда боеспособной армии, теперь превратившейся в шайки грабителей и мародеров, слонявшихся по улицам в поисках еды и имущества, только Гвардия, квартировавшая вокруг уцелевшего в пожарище Кремля, все ещё представляла собой образец дисциплины и порядка. Наконец, в штабе он получил новую депешу для маршала и прибыл с ней только вчера под вечер, в деревню Винкова, где квартировал Мюрат и недалеко от которой, по слухам, стояла вся армия русских. К маршалу, который почивал после очередной успешной охоты, его сразу не допустили, и шевалье, раздосадованный, отправился отдыхать на расположившийся на лесной опушке, у речки, бивак кавалерийского полка. Там он заснул тяжелым тревожным сном прямо у костра, укрывшись старой вонючей попоной, но не проспал и двух часов. Глас впился ему в мозг в самый темный ночной час, и, открыв глаза, он понял две вещи: что армии нужно уходить из этой проклятой чужой страны немедленно, и что он сам не переживет следующего дня. Рядом, возле огня, сидел незнакомый де Кроссье немолодой бородатый майор, командир эскадрона конных егерей, и спокойно, растягивая удовольствие, курил трубку, окружённый крепким табачным запахом. Шевалье встал, разминая затёкшие ноги, и присел рядом, протянув к костру озябшие ладони.

– Далеко ли русские сейчас? – спросил он офицера.

– Их лагерь примерно в двух лье отсюда, – был ответ, и офицер неопределенно махнул рукой вдаль на юг, примерно обозначая направление.

– Как! – взорвался шевалье. – Русские совсем рядом! А мы так спокойно спим на биваках! Они же могут атаковать в любую минуту!

В его голове моментально возникла картина, увиденная вечером в лагере: корпус Мюрата расположился на широкой равнине вдоль речки, между двумя большими лесами, полки стояли далеко один от другого, расстояние между флангами было больше лье. Неприятель сможет ударить по всему фронту и смять их, разбивая по частям. Наверняка эти русские так и сделают завтра, нет, уже сегодня! Сегодня он предстанет, возможно, перед теми, чьи голоса он слышит. Но он ещё может попробовать все изменить! Как изменил этот проклятый русский генерал, перед смертью посеявший пожар в своём городе. Он, шевалье Пьер де Кроссье, род которого уже давно хранит тайное знание, должен применить его в самый необходимый, решительный момент, именно сейчас. Скоро начнётся бой! И, подскочив с места и изрядно напугав пожилого майора, он громко закричал:

– Майор, поднимайте свой полк, немедленно! Русские сегодня атакуют!

– Как так? – захлопотал майор. – Да что вы, господин полковник, как можно? Офицеры наши штабные ещё вечером совместно обедали, русские желания воевать не выказывали, говорят, перемирие скоро!

– Немедленно эскадрону подъем! – скомандовал де Кроссье, но затем раздраженно махнул рукой и вскочил на коня.

– Вот совсем же безумец, с ума они там в Москове, на зимних квартирах, похоже, сходят! – подумал кавалерийский майор, и, вновь присев у костра, вернулся к своей трубке.

Де Кроссье помчался к деревеньке у речки, стук лошадиных копыт поднимал встреченные на пути отдыхавшие биваки. Растолкав часовых на входе и ворвавшись в палатку маршала, он, к своему удивлению, увидел, что Мюрат не спит, а уже поднялся и сидит на стульчике у зеркала, а рядом суетиться его придворный цирюльник. Увидев своего адъютанта, мокрого от скачки, с выпученными глазами влетевшего в помещение, маршал резко вскочил на стуле и случайно даже порезал шею о лезвие брадобрея.

– Дьявол вас забери, де Кроссье! – громогласно заорал он. – Что это за…? – и выдал длинное гасконское ругательство.

– Ваша светлость, русские сегодня нас атакуют!

– Черт, какие русские, они сидят в лагере, только их офицеры ездят в гости к нашим аванпостам. Или…? У вас опять пророчество?

– Да! Скорее! Поднимайте лагерь! Вот! – буквально простонал адъютант, кинул изумленному Мюрату доставленные из Москвы бумаги и выскочил из палатки: только что новая мысль вонзилась ему в голову, он осознал, русские вот-вот нападут на их левый фланг, войска которого стояли в сильном отдалении, у самого леса.

Вновь взлетев на коня, он напоследок, дабы пробудить спящий лагерь, сделал залп одновременно из двух своих пистолетов, резко и громко, а затем, отбросив их на землю, понёсся сквозь уже распускавшийся рассвет вдоль реки, к опушке. Но он так и не успел, его бешеная скачка оказалась бесполезна. Уже промчавшись менее полу лье, он с ужасом услышал орудийные залпы, яростная пальба доносилась как раз с левого фланга, впереди него. Проехав чуть дальше он взлетел на небольшой холм, и оттуда вдруг открылось зрелище бегущих солдат и преследовавших их по пятам со свистом и улюлюканьем русских казаков. Везде летели ядра, от лесной опушки стелился белый дым от орудий, там же виднелись зеленые ряды наступавших русских батальонов. Он не успел! Мысль о скором неизбежном конце запульсировала в его голове, выбивая все другое. Он ещё попытался остановить нескольких паникующих гренадёров, развернуть их и заставить сопротивляться, но вдруг сам оказался в гуще атакующей русской кавалерии. Машинально лошадь понесла его обратно, а он рубил направо и налево саблей, грозно крича, пока казацкая пика с хрустом не вонзилась ему между лопаток....

– Ваше высокопревосходительство, деревня и мост заняты, частей неприятеля поблизости не обнаружено! – командир егерей его дивизии, полковник Воейков, вытянулся перед Милорадовичем. Тот смотрел на него своим орлиным взором с искренним, почти детским удовольствием, оттого как споро и быстро его солдаты делали своё дело: перед мостом, в ста аршинах, уже была расставлена цепь стрелков, а в небольшой ложбине, прямо рядом с дорогой, выкатили батарею из семи пушек, направив их по секторам в сторону неприятеля. Полковник вдруг сказал:

– Там, у деревни, нашли офицера французского, поражён смертельно, но еще в сознании, стонет, зовёт какого-нибудь генерала. Что делать с ним?

Неверовского как будто пронзила мысль и, опережая всех, он ответил, обращаясь к командующему:

– Михаил Андреевич, я бы съездил, посмотрел, если дозволите!

– Сделайте любезность, Дмитрий Петрович, – отвечал Милорадович. А я, пожалуй, в штаб доеду, доложу главнокомандующему о сегодняшней виктории!

Егерский полковник повел Неверовского правее, в обход деревни. В уже пожухлой траве, то тут, то там, виднелись куски оружия, борозды от долетевших ядер, чуть дальше лежало несколько тел и бродили оставленные лошади.

– Мы коня увидели, на нем всадник лежал, как стали ловить его, он и свалился, а конь красавец, и офицер видно высокий, мундир с иголочки, не иначе как эскадронный командир али адъютант, – объяснял полковник Неверовскому. – Он копьем в спину ранен, глубоко вошло, насквозь. Где-то здесь был, ежели ещё не кончился, – и он, поведя взглядом, указал генералу на что-то, белевшее возле зарослей невысокого кустарника.

Дмитрий Петрович как будто предчувствовал, кого он сейчас увидит, и сразу узнал французского офицера. Де Кроссье лежал на боку, бледный и грязный, мундир залит кровью, острие пики торчало у него из груди чуть ниже горла, он не стонал, но хрипло и часто дышал. Неверовский видел такие ранения и по опыту знал, что жить несчастному оставалось менее часа. Француз, услышав приближающиеся к нему шаги, поднял голову, и, посмотрев на генерала полными страдания глазами, молча несколько раз поднёс кончики пальцев к губам. Неверовский присел на траву рядом, открыл свою походную флягу и приставил горлышко ко рту де Кроссье, тот жадно выпил несколько глотков, но затем поперхнулся, дёрнувшись, кровь пошла у него изо рта, пузырясь, но, собрав последние силы, шевалье прохрипел:

– …Генерал, мы проиграли эту войну, я…, отчетливо… слышу это сейчас.

– Вы сражаетесь благородно и храбро, но мы защищаем свою землю! – ответил Неверовский, и взглянул французу прямо в глаза. – Я помню вас, полковник, и я знаю, что вы слышите. Вы предвидели заранее о сегодняшнем вашем поражении, так ведь?

Де Кроссье закрыл глаза, ничего не ответив. Но затем, когда он вновь взглянул на русского, в его взоре не было той муки и боли, Неверовский увидел там теперь спокойствие и… какую-то покорность, понимание неизбежности и прощание.

–…Ген…, генерал, послушайте меня. Ведь…, никогда нельзя сказать, как повернутся события, и даже посланники грядущего не способны…, не могут этого сделать. Знаете, генерал, я давно…, почти пятнадцать лет уже…, слышу этот глас…, и всегда я передавал его пророчества другим: …своему генералу, …своему императору, …своему маршалу, тем, кто, как я думал, вершит историю. И на пути своём я встречал других посланников, таких же, как и я сам. Да, генерал, то были…, все…, разные люди, офицеры, чиновники, даже был один прусский поэт…, но все они....

Раненый захрипел и закашлялся, Неверовский взял его за руку, приложил ещё раз флягу к сухому рту. Де Кроссье слабел, пульс почти не прощупывался, темная кровь толчками выходила из раны в груди, оставалось всего несколько минут. Шевалье сжал руку русскому, заговорил быстрее, хрипя, Неверовский с трудом разбирал французские слова:

– Послу…шайте, вы, русские, посланники, совсем другие, отличаются…, от нас. Мы только…, говорим сильным…, что слышим, что им надо делать. А вы же пытаетесь сами что-то изменить, вы же сами…, действуете. Я видел вас с тем…, генералом, в Смольенске, это я пытался тогда убить его и мне не повезло. Но он погиб, я видел, а теперь будет ваш черёд. Вы – сейчас уже посланник, глас придёт к вам. И пока вы обращаете сами эти пророчества в ремесло, ваш народ непобедим! Я только что это понял, мне страшно сознавать это, но наш император должен…, узнать…, и уходить отсюда, из этой страны!

Гримаса боли отразилась на его лице, и он простонал:

– Все…, прощайте, генерал, дайте мне вашу руку!

Пьер де Кроссье в последнем усилии сжал пальцы Дмитрия Неверовского. Он мог бы ещё рассказать этому русскому про виденную им гибель Кутайсова, про других посланников, которых он знал. Он мог бы поведать про весь свой боевой путь и служение гласу грядущего, но вдруг отчетливо понял, что его время закончилось. Он в последний раз закрыл глаза и увидел небо, края которого расступились, как будто принимая его к себе.

Потрясённый, Неверовский своей рукой ещё раз провёл мертвому по векам, закрывая их навсегда. На душе было пусто, хотя и спокойно. Идеи уже начали приходить в голову как будто откуда-то извне, главной из них была полная уверенность в том, что Наполеон уже сегодня будет выходить из Москвы. Он вдруг почувствовал что-то у себя в боковом кармане мундира, опустил руку и нащупал кусочек металла, показавшийся ему вначале удивительно тёплым. Достав перстень Кутайсова, он медленно надел его себе на указательный палец, ещё раз глянул на застывшее тело де Кроссье, и, подозвав своего полковника, медленно поехал с ним обратно, к своим полкам....

Эпилог

30 г. нашей эры

Овцы протяжно блеяли и не хотели идти вперёд под палящим солнцем полудня, даже понукаемые и нещадно околачиваемые по сочным бокам тонкой тростью пастуха. Жара была нестерпимая, и юный черноокий мальчишка гнал отару к мутной речке, желая поскорее облегчить страдания животных. По пути, справа от пыльной разбитой дороги, построенной легионерами лет двадцать назад, двое обнаженных по пояс, загоревших на солнце и измазанных в грязи людей, весело стуча топорами, обрубали брёвна для постройки небольшой хижины. Небогатый торговец заплатил им 25 динариев за работу, которой они занимались уже дней десять. Младший из плотников, худой мужчина лет тридцати, смуглый, длинноволосый, с небольшой бородкой и усталыми, но глубокими грустными глазами, выпрямился от своего бревна и, вытирая рукой катящийся по лицу пот, спокойно и почти безразлично посмотрел на мальчика. В этот самый момент стоящее в зените светило, казалось, сверкнуло ещё сильнее, и  человек слегка пошатнулся, поднеся свободную ладонь с узловатыми натруженными пальцами к затылку. Плотник чуть наклонился вперёд, казалось, к чему-то прислушался. Овцы, работа, пастух, зной исчезли из его сознания, время вокруг остановилось. Он теперь слышал только убедительный, тихий голос, вещающий ему простые человеческие истины.

Ему говорил…, да не важно, кто. Бог, Яхве, Йегова, создатель – главное, тот, кого он почитал. И это почитание он должен теперь был передать, казалось, всему миру. Он вдруг осознал, что если он сделает, как его просят, вся история людей, все их будущее, уже никогда не будут прежними. Глас грядущего стал для плотника дорогой, той дорогой, по которой он хотел идти и вести за собой всех, кто его окружает.

Он любил их всех теперь. Вся его прежняя жизнь, лишения, нужда, бедность, тяжелая работа, уже казались чем-то незначительно далеким. Глас вещал ему про его новое предназначение и рисовал в воображении цветные яркие картины. Он учился любви: к ближнему, к богу, к самому себе! Он вдруг понял, как можно сохранить эту любовь в своём сердце и как передать ее другим.

В своем воображении он ясно увидел пологий холм на окраине небольшого города, много людей, сидящих, стоящих и полулежавших на раскалённых камнях и в пыли, тем не менее, внимательно и даже благоговейно слушающих то, что он им говорит.

Потом он увидел сад с поникшими в ночной тиши оливковыми деревьями, себя среди молодых людей у костра, услышал топот ног приближавшихся римских солдат, короткую схватку и…, затем вновь увидел себя: избитым, искалеченным, истекающим кровью, бредущим в толпе соглядатаев по улице, согнувшимся от боли, жажды и тяжести лежащего на спине перекрестия из двух грубо обтёсанных (он сам бы никогда не допустил такую работу) кедровых брёвен. Но он не изгнал это чувство из сердца даже когда его, уже полумертвого, водрузили на крест, казня по обычаям пришедших в его страну завоевателей, а та любовь, которую он выдохнул из себя перед последним вздохом, казалось, на мгновение окутала весь мир.