Шаман

скачать книгу бесплатно


Кстати, спицу, которой были убиты дети, окровавленную и согнутую, судебное следствие обнаружило при обыске григорьевского дома. Она лежала под стеной хлева, в соломе, даже не припрятанная, в панике потерянная Григорьевой. На спице помимо крови жертв сохранились её отпечатки пальцев.

Нойд с женой девять дней назад были освобождены из-под стражи. С них судом сняты все подозрения, дело в отношении них закрыто…

Спохватившись, Пётр взглянул на часы, двумя жадными глотками допил полностью остывший чай и начал собираться в отделение. Было уже девять часов утра, и на сборы ему оставалось двадцать минут. В очередной раз проклиная свою душевную особенность, приобретённую в детстве и доставлявшую ему немало неприятностей, он быстро прошёл на кухню. Пустив из крана воду, принялся спешно бриться, удаляя с лица двухдневную щетину. Греть на примусе для этого воду времени уже не осталось. Пришлось стоически терпеть мерзкие прикасания ледяной бритвы.

Особенностью Петра, причиняющей ему регулярные неприятности, была его склонность к глубокому забытью. Рассуждая над какими-то сложными вопросами или погружаясь в свои воспоминания, он буквально проваливался в какую-то тёмную бесконечную бездну и, продолжая лежать, сидеть или стоять с открытыми неподвижными глазами (пугая своим видом окружающих), ничего не видел перед собой, кроме чёрной, знакомой с детства бесконечности, наполненной историческими или вымышленными образами. В такие минуты разум Петра полностью отключался от реальности, погружаясь в глубокие пучины своего умственного мира, в котором жил параллельной, сокрытой от всех тайной жизнью.

Родители, несколько раз столкнувшись с остекленевшими глазами, заподозрили у сына душевную болезнь. Они показывали его врачам, но те выраженных болезненных отклонений не обнаружили, только поставили предварительный диагноз, что у мальчика сильно развито внутренне-направленное внимание, связанное с нестандартным воображением. Наука ещё не знает, болезнь это или признак некоей гениальности.

Пётр стеснялся такой своей особенности и старался при людях в особо глубокие рассуждения не влезать: на многие минуты его остекленевший, пугающий всех взгляд был гарантирован. Прослыть сумасшедшим он ничуть не хотел: таким тяжело ужиться в нетерпимом ко всему необычному обществе.

Тем более, ему не следовало говорить о периодическом явлении к нему в таких «провалах» затенённого Лика непонятного таинственного человека, следящего за ним из глубин космоса бессознательного. Пётр назвал этого человека Наблюдателем. Черт лица Наблюдателя никогда не было видно – оно всегда находилось в непроглядной тени, – тем не менее Пётр всегда чувствовал, когда тот улыбается или сердится. Этот странный Лик никогда ничего не говорил, всегда молчал, только рассматривал разум Петра словно из другого мира. Пётр ещё в детстве подметил, что когда он в жизни своей совершал плохие поступки и потом рассуждал о них, Наблюдатель всегда был недоволен и печален, а когда поступал достойно, по совести, тот в ответ потом улыбался. Странная личность, предельно таинственная. Пётр был уверен, что она никак не связана с его воображением, а время от времени посещает его разум откуда-то извне, существуя в каком-то загадочном потустороннем мире, с которым его разум невероятным образом связан. На протяжении всей своей жизни он привык судить о своих поступках по отношению к ним этого затенённого Лика. Он каждый раз хотел наяву делать так, чтобы потом по ночам Наблюдатель ему только улыбался. Вот так и выстраивалось их странное общение, от всех без исключения сокрытое.

Глава 2

Тщательно выбрившись и уложив в строгую причёску вымытые с мылом свои коротко подстриженные тёмно-русые волосы, явно после проведённого марафета посвежев, Пётр прошёл в прихожую и остановился перед высоким зеркалом. Умственным взором он пытался рассмотреть себя одновременно в мундире и в гражданской одежде, выбирая, в каком виде ему к Филиппову следует явиться.

С одной стороны, он мог пойти в гражданской одежде, что не возбранялось оперативной необходимостью: чтобы по пути, а тем более в здании отделения, ежедневно набитом задержанным криминальным элементом, ему не быть им идентифицированным. С другой стороны, ему не терпелось появиться среди надзирателей в своём мундире, сверкая там всем на зависть своими новенькими петлицами губернского секретаря. Этот высокий чин был среди надзирателей редкостью: всего несколько из них обладали таковым. Петру хотелось продемонстрировать сослуживцам свой новый высокий статус, в первую очередь затем, чтобы те впредь не смели называть его Петькой: уличным именем, которое с детства остро резало его дворянский слух.

В одну секунду решившись, поставив окончательную точку в своих рассуждениях, он быстро прошёл к шкафу с мундиром и решительно оделся в тёмно-зелёные брюки, белую рубашку, повязал на неё чёрный шёлковый галстук, поверх рубашки надел тёмно-зелёный жилет, а сверху свой сюртук с петлицами, крестом и медалью.

Сунув в самодельную оперативную кобуру револьвер, он застегнул ремень с ней на животе под сюртуком и сместил за спину. Накинув на себя форменное тёмно-зелёное полупальто с петлицами, он надел на голову фуражку, подхватил свой кожаный портфель, быстро открыл входную дверь и побежал по ступеням парадной лестницы, где внизу должен был сидеть с красными заспанными глазами швейцар.

Впервые увидев Петра в полицейском мундире, привыкший его наблюдать в дешёвой меховой шапке да в полупальто, часто рваном и грязном, пожилой швейцар обомлел и быстрым взмахом руки перекрестился.

– Пётр Васильевич, куда вы в таком наряде собрались? – поинтересовался он, внимательно его разглядывая.

– Иду в отделение, – ответил Пётр, сбавив возле него шаг. – Если полицейские с участка будут спрашивать, меня дома нет.

– А я не заметил, как вы ночью домой вернулись. На улице вас поджидал какой-то полицейский в карете, с лицом таким…

– Каким?

– Да уголовным! Морда под фуражку едва помещается! Кулачищи как с мою голову! Пока он не показал своё удостоверение, я готовился вызывать городовых! Как с такой мордой в полицию набирают, уму непостижимо! При свете фонаря ещё ничего, а из тьмы от такого вида можно, извините, и по нужде сходить прямо в свои панталоны!

– Правильно говорите – Морда!

Пётр улыбнулся, махнул рукой и вышел на набережную. Швейцар своим острым языком подсказал ему удачную кличку для Елагина. Такая к нему в сыске точно приклеится. Если тот продолжит ему хамить и называть Петькой – дворовым именем, – он обязательно запустит её в массы.

Свернув за угол дома и направившись переулками в сторону Фонтанки, кратчайшим пешим маршрутом, он вскоре вышел на широкий Измайловский проспект и быстрым шагом двинулся к отделению. Время, потерянное на утренний марафет и выбор одежды, заставляло его избегать задержек, потому что Филиппов не очень любил, когда к нему по личному вызову задерживаются.

Прохожие, которыми утренний проспект был наполнен, рассматривали его с интересом. Петру приходилось смотреть на мостовую, чтобы на их удивлённые взгляды не отвлекаться. Высокий крепко сложенный безусый молодой полицейский чиновник (безусое лицо часто воспринималось обывателями веянием новой прогрессивной моды), в красивом, подтянутом по фигуре мундире, с дорогим портфелем в руке, безусловно являлся украшением достаточно серой, одинаковой в деталях уличной жизни. Девицы, заметив его, обычно заливались краской и, если были с подружками, начинали, прикрывая рты ладонями, живо перешёптываться, украдкой на него поглядывая. Не будем скрывать, что ему девичье внимание льстило, хотя он и не позволял себе в таких душевных чувствах утонуть.

Да и не до любопытства прохожих ему сейчас было дело. Мундир он надел не для того, чтобы пощеголять по улице, а заявить о своём новом высоком статусе в сыскном отделении, где многие надзиратели относились к нему, к его молодому возрасту с надменностью. Куда уж скрывать, дворянское воспитание с детства наполняло его особым отношением к своей персоне. Пренебрежительное отношение сослуживцев его раздражало и возмущало.

Главный вопрос этого утра для него был один: зачем его так спешно вызывает Филиппов? Почему начальник, прекрасно зная, что он последние трое суток полностью погружён в сложное расследование по убийству купца на Московском шоссе, бросает весь сыск на его розыск? Что могло случиться, чтобы Пётр, располагаясь в одном шаге от поимки особо опасного разбойника, арест которого добавит в статистический отчёт Филиппова важную галочку, вот так немедленно был отвлечён от кульминации проводимого расследования? Сейчас, в данный момент времени, в засаде сидит напарник Петра, которого уже вечером он должен сменить. Лишённый возможности хорошенько выспаться, как он вечером это сделает? Придёт сонным и рассеянным туда, где на расстоянии нескольких саженей должен появиться вооружённый двумя револьверами жестокий отчаянный бандит?

Филёрам Пётр с напарником его выслеживание не доверили. По оперативным предположениям, убийца купца был связан с масштабной петербуржской бандой, терроризирующей зажиточных горожан. Успех мог привести к поимке десятка особо опасных преступников, а любая неосторожная мелочь весь успех операции могла сорвать. Пётр с напарником последние три дня работали по этому делу круглосуточно. Филиппов знал все проводимые ими оперативные подробности, поэтому не стал бы отвлекать их от расследования понапрасну.

После успешного расследования Петром «Дела Нойда», безусловно непростого и начальствующего внимания заслуживающего, Филиппов решился провести в сыске негласный эксперимент. Он выделил четырёх наиболее результативных сыскных надзирателей в особую группу, подчинённую непосредственно его помощнику Кунцевичу, минуя голову чиновника по поручениям, которая отныне, бросив всё остальное, занималась бы исключительно убийствами. Эксперимент был продиктован веянием времени. Раскрываемость по убийствам была очень низкая. Главной причиной такого обстоятельства была перегруженность надзирателей делами и обязанностями. Заваленным по голову на своих участках хулиганствами и мелкими кражами, у них не оставалось времени на проведение серьёзных расследований, требующих полного сосредоточения внимания. Распоясавшиеся уголовники, очень чутко к таким ситуациям внимающие, продолжали в Петербурге наглеть, совершая разбои со всё большей дерзостью. Филиппов хотел поставить этому конец. Он понимал, что раскрытие самых резонансных убийств наведёт на бандитов испуг и погасит высокую волну совершаемых в городе бесчинств. После революционных беспорядков 1905-го года разбойники взяли за правило уже не гнушаться убийством полицейских, чиновников и армейских офицеров, что было категорически неприемлемо.

Новая группа, в которую был включён Пётр, делилась внутри себя на две оперативные пары. Первая пара, старшим в которой был назначен опытный сорокалетний надзиратель, должна была работать по центру города, а пара Петра, возглавлять которую был назначен он, занималась убийствами на городской периферии. В случае потребности обе пары могли объединиться в единую группу, чтобы таким усиленным кулаком сработать по особо сложному преступлению. Безусловно, курирующий группу Кунцевич в любой момент был готов придать им в помощь других сотрудников сыска, включая надзирателей летучего отряда.

Убийством купца на Московском шоссе пара Петра занималась уже две недели. В такой группе это было их первое расследование, поэтому они понимали, что от успеха их действий прямо сейчас зависит, увенчается успехом эксперимент Филиппова или покажет свою малую эффективность, расточительность (что было резонно, так как за эти две недели Пётр с напарником могли провести на своих участках немало другой, пусть обыденной, но тоже востребованной работы: задержать, к примеру, с десяток мелких воров или более продуктивно пресечь по участкам хулиганские поползновения).

Работать исключительно по убийствам, не обращая внимания на мелочные преступления, Петру с напарником нравилось. Это была тяжёлая работа, требующая больших умственных напряжений, но одновременно более спокойная, избавлявшая от непомерной суеты полицейских участков.

Погружённый в свои рассуждения, Пётр не заметил, как оказался на берегу Екатерининского канала[21 - Екатерининский канал – ныне канал Грибоедова.], в двух шагах от конечной цели своего пути. Снова забывшись в своих рассуждениях, отключившись на полчаса от окружающей действительности, он дошагал до здания сыска на автомате. Сейчас, если бы под угрозой немедленного увольнения от него потребовали бы перечислить, что он повстречал на своём пути, он бы ничего не вспомнил. Только швейцара да нескольких восхищённых девиц на улице, повстречавшихся ему в самом начале.

Жёлтое трёхэтажное здание конюшен, на верхнем этаже которого размещались казармы городовых, протянувшееся по противоположному берегу канала, сейчас закрывало от взора главное здание отделения: четырёхэтажное и такое же жёлтое с возвышающейся каланчой[22 - Каланча – наблюдательная башня при пожарной или полицейской части. В старину использовалась дозорной, сторожевой.]. Высокий шпиль каланчи отсюда был виден. Поднимающийся над землёй на двадцать саженей, он просматривался даже с очень больших расстояний.

Перейдя по мосту через канал, Пётр прошёл в Львиный переулок, связывающий набережную с Офицерской улицей[23 - Офицерская улица – ныне улица Декабристов.]. Слева между конюшней и зданием сыска располагался проход, через который можно было подойти к последнему со стороны внутреннего двора и дальше попасть внутрь через чёрное крыльцо. Но идти так в мундире было неосмотрительно: у крыльца вечно толпились криминальные люди, доставленные сюда участковыми городовыми. Светиться перед ними в таком виде было нежелательно.

Дойдя до угла четырёхэтажного здания, туда, где над головой высилась примечательная каланча, Пётр увидел на другой стороне Офицерской улицы странную семью, мёрзнущую на ветру, по улице гуляющему. Это были молодые отец с матерью и их двое ребятишек: шестилетний на вид мальчик и пятилетняя девочка.

Погода стояла холодной, сырой и ветреной, около нуля градусов, а они были одеты в жиденькие пальтишки, матерчатые шапчонки и валенки без галош. Одежда выглядела старой, местами драная и очень грязная. Отец был невысок ростом, примерно на голову ниже Петра, мать ещё ниже. Вся семья обладала инородной внешностью, принадлежала к северному народу: имела узкий разрез глаз и широкие скулы. На лице отца располагалась длинная жиденькая бородка, нещадно развевающаяся на холодном сыром ветру. Все четверо молча смотрели на Петра.

У него мелькнула мысль, что перед ним никто иной, как собственной персоной Нойд со своей семьёй, девять дней назад выпущенный из тюрьмы. Что он здесь делал, было непонятно. Может быть, ожидал каких-то документов из сыскного отделения. Подойти и переговорить с ним – с этим загадочным человеком, о котором Пётр знал так много, и так мало достоверного, – было очень интересно. Но сейчас, когда на часах без пяти минут десять, а в кабинете его ждёт сам Филиппов, задержаться здесь он не мог. Пройдя в стороне от этих людей, он краем глаза заметил, что те продолжают за ним внимательно наблюдать.

Мелькнувшая в душе неловкость от несопоставимого внешнего вида (сытого умытого человека в подтянутом начищенном мундире на фоне голодных чумазых избитых нуждой и несчастьем людей) быстро сменилась другим чувством – более острым, угрожающим. Пётр вспомнил, что за ним пристально наблюдает не просто инородец, а грозный колдун, чьи гипнотические навыки наукой совершенно не изучены.

Почувствовав побежавшие по спине мурашки, он непроизвольно ускорил шаг, пытаясь поскорее скрыться от внимательных взглядов. Шагнув на ступеньку парадного крыльца сыскного отделения, он едва не вскрикнул от острой боли, пронзившей правое бедро беспощадной иглой: от волнения вновь зашевелилась рана – приобретённый в бою безотказный детектор душевных переживаний. Успев опереться о ручку двери, едва не упав на крыльцо, он быстро в считанные мгновения перевёл дух, смирился с иглой в ноге и сжав зубы шагнул в парадное.

Поднявшись по широкой светлой лестнице на второй этаж, который на всю площадь занимало сыскное отделение, он остановился и осмотрелся по длинному коридору, тянущемуся налево и направо.

Здесь, как всегда, было шумно. Коридор был наполнен полицейскими и доставленным со всего города разношёрстным людом. Из-за дверей кабинетов слышался треск пишущих машин[24 - Пишущими машинами в начале двадцатого века назывались печатные машинки.]. Прямо располагалась телефонная, слева – дежурная часть, справочный стол, арестантская комната. Справа – многочисленные кабинеты чиновников, включая кабинет Филиппова, агентская[25 - Агентская – комната для сыскных надзирателей.], комната опроса и большой архив.

Пётр повернулся направо, но шагать ему не позволил окрик со стороны дежурной части:

– Ваше благородие! Вас ждут люди!

Он обернулся и увидел подбегающего надзирателя без чина (на его чёрных петлицах не было никаких знаков).

– Вас на улице ожидают люди, – сказал тот, смущённо осмотрев его мундир. – Пришли в семь утра, просили встречи конкретно с вами.

Пётр вспомнил о северной семье, мёрзнущей на ветру, и понял, что дежурный говорит о ней. Так Нойд пришёл сюда для того, чтобы ему о чём-то сказать. Очень интересно…

– Позовите их сюда, что они там мёрзнут! Сейчас я занят, а через два часа их приму.

Надзиратель, на вид которому было лет тридцать, отрицательно мотнул головой:

– Звал, отказываются, категорически. Сказали, что будут ждать вас на улице.

Пётр подумал, что после трёх месяцев тюрьмы страх перед казёнными учреждениями у тех оправдан. На их месте он тоже бы не рискнул испытывать судьбу, пойти греться в сыскное отделение, наполненное полицейскими.

Кивнув головой, он, помня о времени, развернулся и быстро прошагал к кабинету Филиппова.

Всё-таки мундир он надел не зря. Нижним чинам, даже старше его возрастом, уже не претит обращаться к нему «Ваше благородие», как по уставу и положено. Время, когда в отделении он был просто Петькой, наконец необратимо проходит. Впредь мундир с петлицами губернского секретаря заставит обращаться к нему соблюдая его достоинство.

На площадке перед кабинетом Филиппова происходило столпотворение. Четыре чиновника для поручений стояли в стороне от десятка надзирателей. Соблюдая тишину, чтобы не наслать на себя гнев начальника, они разговаривали тихим шёпотом. Все без исключения встретили Петра удивлёнными взглядами. В мундире с такими высокими петлицами они увидели его впервые, поэтому восприняли его появление с впечатлением.

К нему шагнул невысокий коренастый человек с широким лицом и пристальным взглядом: командир летучего отряда чиновник для поручений Петровский – тот самый, который был его начальником во время стажировки. Он один из немногих был посвящён в эксперимент с группой по убийствам. В случае оперативной необходимости Филиппов дозволял сыщикам группы напрямую обращаться к нему за помощью: немедленно выслать надзирателей летучего отряда к себе для подкрепления. Соответственно, Петровский лучше других понимал новый статус Петра и расположение к нему Филиппова.

– Молодец, – произнёс тот, пожимая руку Петра. – Владимир Гаврилович тебя нахваливает. Видит в тебе большую перспективу. Не подведи его.

Пётр залился багровой краской раздражения. Услышать такие слова при всех показалось ему неуместным. Всё-таки он служил в первую очередь своим идеалам и устремлениям, а не Филиппову, при всём к нему уважении. А выставиться в очередной раз в глазах сыскной публики приспособленцем оказалось неприятно. Это звонко затронуло расположенные в его душе тонкие струнки чести. В приватном разговоре он услышал бы такие слова с удовольствием, но в присутствии людей, которые относились к нему как к выскочке, они прозвучали нехорошо.

Пётр, рассерженный, в ответ промолчал.

Дверь кабинета в этот момент приоткрылась, и на площадку протиснулся взволнованный Кунцевич.

– Всё, господа, приёма не будет! – громко сказал он, осматривая публику приподняв голову. – Его высокоблагородие требует разойтись и до двенадцати ничем не беспокоить! Освободите коридор!

Увидев наконец Петра, ожидающего справа, помощник начальника сыска быстро осмотрел его мундир и жестом руки указал на приоткрытую дверь:

– Пётр Васильевич, проходите, Его высокоблагородие вас ожидает.

Петровский слегка, по-отечески подтолкнул Петра, выводя его из секундного замешательства: на «вы» с ним Кунцевич ещё никогда не разговаривал.

Взволнованный, предчувствуя неладное, Пётр расстегнул пальто, смахнул его с себя и бросил на левую руку. Поправив на голове фуражку, он прошагал к двери, приоткрыл её шире и шагнул внутрь кабинета.

Дверь за его спиной тотчас закрылась рукой Кунцевича.

Кабинет начальника уголовного сыска был большим, просторным, с двумя высокими окнами напротив входа. Слева располагался огромный массивный богато украшенный стол длиной в полторы сажени. Он не пустовал: был заставлен рамками с фотографиями, дорогим писчим набором, всякими разложенными на нём бумагами. По его краям стояли две высокие дорогие вазы – для украшения, не совсем здесь уместные. На стене за ним был закреплён телефон и висел большой календарь.

За столом в своём кресле восседал Филиппов, встречающий Петра грозным взглядом. Он терпеливо ждал, пока Пётр осмотрится и с ним поздоровается.

Справа в кресле у окна скромно сидел Кошко – его бывший помощник, ныне назначенный в Москву. Тот медленно крутил в руках свой котелок и, разглядывая Петра, из-под своих усов улыбался.

Оба начальника петербуржского и московского сысков были одеты в чёрные двубортные гражданские сюртуки[26 - Двубортный – с двумя рядами пуговиц; гражданский – без знаков отличия, в частности, без петлиц.].

Филиппов грозно откашлялся, напоминая об этикете.

Пётр опомнился и громко поздоровался:

– Здравия желаю, Ваше высокоблагородие!

Повернувшись к Кошко, приветственно кивнул ему головой.

Кошко Пётр, естественно, хорошо знал. При нём он прослужил в сыске полтора года. Несмотря на то, что с Филипповым его нельзя было сравнивать (тот был фигурой слишком большой), он остался в памяти Петра при очень ярких воспоминаниях. После раскрытия в октябре 1906-го убийства купца на Выборгской набережной, «Дела Серебряного кольца», он относился к Петру очень хорошо, что бросалось в глаза примечательно, потому как в целом он был человеком тяжёлого нрава: через край строгим, беспощадным к проступкам, ошибкам, рассеянности. Сорокаоднолетний Кошко был импульсивный, неуравновешенный, часто срывался на крик и мог даже приложить кулаком. Когда он был в гневе, всё отделение замолкало в трепете, причём не только сотрудники сыска, но и все многочисленные посетители. Но у него была одна очень примечательная черта: если уж кто-то ему понравился, то он был готов за такого горы свернуть, пойдёт вплоть до царя ходатайствовать. В сыске был известен годовалый случай, когда за пьяное хулиганство с дракой надзиратель сперва получил от Кошко крепкий удар промеж глаз, лишивший его сознания, а потом тот лично ходил к градоначальнику просить этого надзирателя не увольнять с позором, а оставить в сыске на исправление. Этот надзиратель до сих пор в сыске служит, имеет раскрываемость и пить при этом больше не пробует.

Сорокачетырёхлетний Филиппов был полной противоположностью. Несмотря на строгое поведение, по характеру он был добрый, душевный, способный сопереживать и прощать. Он мог любого выслушать, даже самого рядового сотрудника. Для подчинённых лучшего начальника просто придумать нельзя. Он любил поковыряться в бумагах: в докладных записках, графиках, фотографиях, антропометрических и дактилоскопических картах – чисто кабинетная душа. При этом имел высокую дисциплину выезда на места громких преступлений, чтобы возглавлять дознание на месте. За два года службы Пётр не встретил человека, который бы нелестно о нём отозвался. Что в сыске, что в городе он всех устраивал.

Вновь откашлявшись, привлекая к себе внимание, Филиппов медленно поднялся из кресла, поправил на себе сюртук и приблизился к Петру, всё это время стоящему у двери в ожидании.

– Где был? – строго спросил он у Петра, взглянув на Кошко, словно ожидая его поддержки в дисциплинарной выволочке. Тот продолжал неспешно крутить в руках котелок и улыбаться.

У Петра непроизвольно всплыла перед глазами картина из недавнего прошлого, когда Филиппов строго метелил провинившихся сотрудников, а Кошко из-за его спины наводил соответствующего ужаса. Раньше такая картина в этом кабинете происходила часто. Сейчас Кошко отчего-то безмятежно улыбался, отказываясь исполнять роль демона.

Пётр едва удержался от улыбки. Но Филиппов своим цепким взглядом непозволительное движение его губ всё же заметил. Он опять грозно откашлялся.

– Почему я должен поднимать весь сыск на уши, чтобы найти одного сорванца? Почему никто не знает, где ты находишься?

– Работаю по убийству на Московском шоссе… – начал было Пётр, но Филиппов его оправдания сразу пресёк:

– Я не спрашиваю, по какому делу ты работаешь, я спрашиваю, где ты был и почему ни одна душа не знает, где тебя искать?

– Мой напарник мог вам сообщить…

– Напарник? А мы и его найти не смогли. Он со вчерашнего полудня где-то шатается.

Филиппов вновь посмотрел на Кошко и обратился уже к нему:

– Смотрите, Аркадий Францевич, что молодые сотрудники вытворяют! Только я им дал глоток свободы, так они враз распустились! Никого найти не можем! Так ведь их прибьют в подворотне, а мы узнаем об этом только из газет! Это не сыск, а какой-то цирк-шапито!

Филиппов вновь строго посмотрел на Петра.

– Что по делу?

– Продолжаем наблюдение за квартирой разбойника. Пока он около неё не появлялся.

– Почему отказываетесь от помощи филёров?

– Потому что брать разбойника сразу не планируем, хотим за ним понаблюдать. При этом учитываем, что может потребоваться немедленное оперативное вмешательство. Работаем сами, филёров считаем лишними. У нас остаётся вероятность, что через разбойника сможем выйти на банду…

– Почему без усов? – перебил Петра Филиппов. – Полицейский без усов имеет вид разгильдяя. Ты хочешь, чтобы надо мной смеялся весь город?

– Никак нет, Ваше высокоблагородие. Но усы считаю лишними. Сыщика с усами за версту видать, а нашему делу требуется неприметность…

– Это ты сейчас в мундир вырядился, чтобы совсем неприметным стать?

Пётр побледнел и уже не знал, что сказать.

Филиппов внимательно осмотрел его сюртук, смахнул с его бархатных петлиц пылинки, поправил медаль.

– Пальто с фуражкой на вешалку, портфель под вешалку, сам в кресло, – тихо скомандовал он, указывая глазами на одно из двух пустующих возле Кошко кресел. – Быстро!

Пётр избавился, наконец, от всего этого и, пройдя к креслу, присел на его краешек, не смея в присутствии таких людей откидываться на спинку вольно.

Кошко положил свой котелок на подоконник и подался вперёд, к Петру. Улыбка с его губ сошла. Он принялся внимательно его рассматривать. Филиппов приоткрыл дверь кабинета, скомандовал принести три чашки чая, после чего неторопливо прошёл к третьему пустующему креслу и грузно опустился в него.

Возникла напряжённая пауза. Кошко неотрывно смотрел на Петра, о чём-то размышляя, Филиппов по очереди поглядывал то на одного, то на другого, а Пётр, смущённым такой сценой, опустил глаза на журнальный столик, расположенный между ними. Он уже понимал, что ему сейчас дадут какое-то новое сложное задание, а всё, что происходило в кабинете ранее, было пустой болтовнёй. Странным выглядело присутствие здесь Кошко. Возможно, новое задание было связано с Москвой, а может быть, и с каким-то иным городом. Но явно не с Петербургом, в котором Филиппов был полным хозяином и владел ситуацией без московской помощи.

В дверь постучались, и в кабинет вошёл дежурный городовой. Подчиняясь взгляду Филиппова, он поставил медный поднос с тремя чашками чая на журнальный столик и быстро удалился.

– Ну, – протянул Филиппов, пригубив чай, – несмотря на разгильдяйство, сыскное дело ты хорошо понимаешь, я бы даже сказал, талантливо. Для двадцати четырёх годков раскрыть пять убийств – это показатель, который даже на бумаге выглядит впечатляюще. Вот Аркадий Францевич предлагает забрать тебя к себе чиновником для поручений. Там у него в Москве ветер полный, кадров, говорит, не хватает, работать толком некому.

Пётр знал, что в прошлом году в Москве творилось, когда масштабная петербуржская сенатская ревизия выявила массовые нарушения и даже коррупцию в местном сыске. Прежний начальник сыска был отстранён, треть сыска была разогнана, а оставшиеся две трети деморализованы. Столыпин в приказном порядке велел Кошко немедленно возглавить местный сыск, пока там всё окончательно не развалилось. Кошко какое-то время поупрямился (менять Санкт-Петербург на Москву для карьеры было самоубийством), пока министр не сорвался на крик, после чего помощнику Филиппова осталось только сдаться и исполнить. Оно было понятно: когда на тебя кричит министр внутренних дел, о карьере можно особо уже и не задумываться.