Телохранитель

Марчелло в этом самое время на границе с Финляндией – в Торфяновке – проходил российский пограничный контроль. Улыбаться он не мог, разбитая губа опухла, левый глаз затек. Пограничница долго смотрела то в паспорт, то на него, потом спросила:

– Что с вами?

Подумала прозорливо: «Наверняка отфигачили за бабу. Не туда сунул член. И поделом кобелю». Ухмыльнулась почти незаметно.

– Авария. Ремень не пристегнул. Всегда пристегивайтесь, красавица, – прошамкал уныло Марчелло. – Машина – в хлам! Жалко. Новая «бэха». – Он по опыту знал: детали придают убедительности. Попытался улыбнуться, но не получилось. Сморщился.

«А ничего такой парнишка – я, пожалуй, с ним зажгла бы!» – подумала пограничница, почувствовав приятный жар между ног и ставя штамп в паспорт Марчелло. Проводила взглядом: «Ах, какая задница! Точно зажгла бы! Эх!»

Некий господин Н. как-то говорил про Марчелло так:

– Болт у Марчелло, конечно, офигенный. Где-нибудь на нудистском пляже он несомненно вызвал бы фурор и радостную панику среди любителей и знатоков. Имея такой член, уже точно нигде не пропадешь. Выкинь Марчелло в любом городе или селении мира, тут же при какой-нибудь бабе он и пригреется, поскольку имеет универсальное древнее средство общения. Ключ от всех дверей.

Так оно и получилось. Марчелло, пока летел из Хельсинки в Дюссельдорф, прямо в самолете познакомился со стюардессой – симпатичной веснушчатой дамочкой лет тридцати. Заперлись с ней в туалете, потом продолжили общение уже в Дюссельдорфе у нее в номере в отеле на территории аэропорта. Общались они на тарабарском наречии – международном английском, сопровождающимся вместо незнаемых слов жестами и звуками, которые издавали еще пещерные люди, и прекрасно понимали друг друга. Жест и мычание – праматерь всех языков. В результате стюардесса за свои деньги купила ему билет до Ниццы, а там прямо на набережной Круазетт Марчелло познакомился с симпатичной француженкой и ночевал уже у нее. Такой это был человек, и юную неопытную Катю винить было не в чем. Как известно, у женщин есть слабое место. И оно понятно где: едва прикрыто стрингами. Поэтому Марчелло, как справедливо считал господин Н., никогда и нигде не пропадет. Еще он считал, что с учетом всех войн, локальных конфликтов сложилось так, что женщины в России красивые, а мужчины – в большинстве своем безобразные, – так уж исторически получилось, а в Европе – наоборот: женщины в большинстве некрасивые, а мужчины – тоже так себе. Популяция вырождается. Поэтому метисы, типа Марчелло, приветствуются.

На следующий день, когда Ховрин подходил к школе, рядом с ним как-то слишком резко остановилась машина. Там находился совершенно лысый человек. Он него исходила явная угроза. Ховрин это почувствовал всеми своими внутренностями. Наверняка и кличка у этого типа была Лысый. Впрочем, так оно и было в действительности.

Когда Лысый с решительным видом начал вылезать из машины, Ховрин быстро шагнул вперед и изо всей силы ударил дверью по его выставленной наружу ноге. Раздался крик. Ховрин ударил еще раз – уже и с хрустом. Это, конечно, был перегиб, но сработало. А ведь, по сути – случайная травма. Лысый же испытал такую страшную боль, что потерял сознание.

Окончательно очнувшись в больнице, он увидел над собой суровое лицо Гарайса (Сереги или Андрея) и ужаснулся: сейчас точно сломают вторую ногу монтировкой. Гарайс посмотрел ему прямо в глубину мозга, процедил: «Чтобы мы тебя больше никогда не видели рядом с нашим человеком! Забудь о нем!» Лысый прикрыл глаза – показал, что очень даже хорошо все понял. И без того месяц придется ходить на костылях. Боялся, что гигант сейчас так и вдарит прямо по гипсу. Тот помедлил, но так и не вдарил. Потом, наконец, ушел, едва протиснулся в двери палаты. Но спустя минуту вернулся и все-таки рубанул по гипсу ребром ладони. Какая жуткая боль! Хотелось заплакать, позвать маму. Что за дела: все пиздят, кому не лень. И так всю жизнь…

У Ховрина от этой короткой стычки на пару дней сохранилось неприятное ощущение, как послевкусие от некачественной еды. Словно против него действительно выступала какая-то тайная организация, откуда постоянно появлялись какие-то демонические темные личности. Действительно, это выгладело как некая шахматная партия. Против этой тайной организации были: он сам (по фигурам – пусть слон – ну, не пешка же! – хотелось думать), Данилов (конечно же, ферзь!), Чебышев и Максимов (кони), братья Гарайсы (две белые ладьи), и еще некий подполковник ФСБ Гурьев, да еще Печора (пожалуй, тоже ферзи). Неплохо. И они были точно белые-хорошие. По крайней мере, Ховрину так казалось.

Черные-плохие в это самое время держали совет у Гилинского – в каминном зале его загородного особняка под Всеволожском. Большие окна выходили в унылый, еще безлистный сад и на высокую каменную ограду. По блекло-голубому небу рваными простынями до самого горизонта стелились облака. Докладывал Кревещук:

– Не все так просто. Мы тут навели кое-какие справки. Парнишка этот, считай, почти что чемпион города по какому-то там виду карате, и к тому же, как оказалось, протеже самого господина Печерского! Знаете такого? То-то! И он, Печерский, я так понял, генеральный спонсор этого спортсмена.

Гилинский недоумевал:

– И как это все понимать в целом? Печора-то тут каким боком оказался? С Вовой Гарцевым они вроде раньше никогда не контактировали. Что-то я такого не помню. И еще какой-то еще подполковник ФСБ по ходу дела проявился. Макарова напугал до смерти. Тот даже из страны свалил. Настоящая шарада.

Гилинский, как он сам считал, тоже играл за белых-хороших. В конце недели на его части доски фигур уже явно не хватало. Кревещук смотрел виновато: «Один умер, трое болеют». Гилинский это понял несколько по другому: опасность угрожает уже самому Королю, то есть лично ему, и снаряды начинают падать все ближе. Так в критической битве под Лейпцигом ядро попало в дерево рядом с Наполеоном и наповал убило его маршала. Это-то к чему вдруг вспомнилось? Хотелось закончить партию как-нибудь красиво, чтобы было не так обидно. Пусть даже вничью. Хотя бы вничью. Хотя бы не отдавать долг.

Кревещук, между тем, продолжал скучным голосом:

– Гарцев, видимо, ведет какую-то свою игру по СВЗ, поскольку он и его люди не заинтересованы отдавать завод запросто так.

– Это понятно. Что ж, попытка не пытка. Я же считаю, что в данной ситуации десять миллионов долларов отступных для него – хорошая цена, тем более что можно вообще ничего не получить!

Впрочем, Гилинский и сам этому не верил.

Проходя мимо окна, он вдруг ощутил озноб. Быстро задернул штору: лазерная метка оптического прицела уже могла шарить по окнам. Подумал: «А ведь надо из Питера валить – и поскорее. В Москву! В Москву!» Была еще одна задумка, которую можно было реализовать будучи в Москве. Бросил молчаливому и мрачному Хрусталеву:

– Резервируй-ка нам, Сергей Иванович, места сегодня на вечерний «Сапсан»!

– И Полине Александровне тоже?

– Не знаю. Спроси ее.

Три дня спустя на базе в Лисьем Носу, казалось бы ни с того ни с сего, Данилов вдруг вспомнил про Гилинского:

– А ведь уехал наш господин Гилинский в Москву. Вот так. Вдруг сорвался и уехал. Говорят, у него есть странности. Например, он боится инфекции: всегда протирает спиртовой салфеткой приборы в ресторане, даже рулевое колесо, если сам садится вести машину.

– Это нормально. У всех есть свои фобии. Я, например, панически боюсь радиации, – сказал Максимов, сидевший за компьютером. – Если бы мне приказали тушить что-нибудь типа Чернобыля, я бы точно закосил. На войну – пожалуйста, но не в ад. Вот это без меня…

Ховрину странно было услышать, что Максимов вообще чего-то боится.

Потом Максимов вдруг осекся и сказал, не отрывая глаз от монитора:

– Тут пишут: Гилинский наш умер. В Москве. Этот самый. Александр Борисович. Председатель совета директоров финансовой группы «АСТ». Так и есть.

– Как это умер? – насторожился Данилов.

– Просто взял и умер. Молодой – всего сорок четыре года. Пишут, был абсолютно здоровый. Делал утреннюю пробежку по своему имению в Жуковке. И вдруг умер. Нашли прямо на дорожке. Сердце остановилось. Кошмар какой-то…

– Бывает. Самый опасный возраст для инфарктов: сорок два – сорок пять лет. Где-то читал. Токсикологическую экспертизу делать будут, – то ли спросил, то ли констатировал Данилов.

– Наверняка, – равнодушно сказал Максимов. – Все нужное будут делать. Человек богатый. Жрать надо меньше жирного…

Во вторник снова репетировали «Дилижансы». Ховрин эти репетиции не любил, поэтому заходить в здание Дома Творчества Юных не стал, а пришел к предполагаемому концу репетиции и ждал Катю на улице. Ждать пришлось довольно долго. Вдруг приспичило по нужде. Ховрин побежал за угол, где потемнее. Там с удовольствием бурно помочился. Неожиданно услышал рядом возбужденные голоса. Выглянул из своего темного убежища за угол. Там происходила какая-то школьная разборка: били какую-то девушку – может, не дала списать контрольную, а может и не так что-то сказала или чем-то не угодила. Участвовали пятеро: трое парней и две девушки. Одна из них и была заводилой – подзуживала: «Дай ей, дай, получи, сука!» Сама ударила девушку сначала в лицо, потом в живот. Жертва заплакала, закрыла лицо руками. Тут влез и парень. Причем девушка, которую били, была красивая, высокая, только как-то сутулилась. Ховрин оглянулся: из взрослых, если считать кому за восемнадцать лет, он был тут один, в голове же было вбито правило: взрослый должен вмешаться! А с какого возраста вообще начинается взрослость? Через пару месяцев он будет солдатом, настоящим взрослым. А сейчас он кто? Еще пацан? Смотреть, однако, на сцену избиения девушки было невыносимо. Теперь ее ударил уже парень, и девушка упала. Тогда Ховрин вышел из тени, подошел, сказал, как плюнул:

– Вообще оборзели?

Все замерли.

– Хули тебе надо? – ощерясь, сказал парень, только что ударивший девушку еще и ногой.

– Это моя подруга, и я щас вам за нее буду давать пизды! – прорычал Ховрин страшным голосом, отчеканивая каждое слово.

Тут же и получил довольно больно ногой в бедро от девчонки-заводилы, она же еще попыталась кулаком попасть ему в лицо, но угодила в подставленное плечо. Тут же и получила быструю «ответку» прямым в подбородок и, взбрыкнув ногами, улетела на газон. Парень принял боевую стойку, прищурился, поднял кулаки, но между кулаками у него была слишком широкая щель. Ховрин ударил туда ногой и легко пробил защиту. Парень, однако, не упал, а только сделал два шага назад, зашатался, из носа и губ у него обильно потекла кровь. Он зашмыгал носом, протер его кулаком и выпачкался еще сильнее. Ховрин подождал, что тот будет делать дальше. Парень сделал шаг вперед, получил еще один удар ногой в ухо и сразу упал. Девчонка-заводила, раскинув руки, лежала на газоне, подруга ее тормошила. Их жертва стояла на коленях, закрыв руками лицо и сотрясаясь от рыданий. Ховрин подошел к ней, потормошил за плечо:

– Эй! Все нормально? Дай руку! Вставай!

Девушка поднялась. Коленки ее были в грязи, колготки порваны. Она одернула платье.

Парень все еще не мог прийти в себя. Еще двое из компании просто смотрели, не решаясь что-либо делать. Ховрин подождал еще немного:

– Ну? Есть желающие? Давай! Нет? Если еще кто-нибудь хоть раз ее тронет, я вас всех отмудохаю так, что будете долго лежать в больнице. Я обещаю. Просто дотронетесь до нее – и вам конец! Всех урою! Эй, подруга, ты слышала? – обратился он к девушке, тормошившей нокаутированную. – Передай ей – ноги и руки сломаю нахер и зубы выбью, если еще повторится! Пошли! – Это он сказал все еще всхлипывающей жертве.

Вид у нее был жалкий, красные от слез глаза и чуть припухший нос. И еще от нее буквально пахло страхом. Страх имел запах старой мочалки и грязных трусов. Это было вполне возможно, потому страх – химическая реакция, при нем выделяется очень вонючий пот, а иногда человек писается.

Они вышли на улицу.

– За что они тебя? – спросил Ховрин.

И тут догадка его подтвердилась.

– Списать контрольную не дала, они считают, что задаюсь, – пролепетала девушка. Она сутулилась, старалась казаться ниже.

– Из твоего класса?

– Оля – да! С ней все будет в порядке?

– Наверно, – равнодушно бросил Ховрин. – А парень кто?

– Из параллельного. Ее парень. Он – главный школьный хулиган.

– Они вместе спят?

– Наверно. Они все в этой компашке спят друг с другом. Меня тоже хотели втянуть, но я отказалась, и они меня возненавидели: мол, зазнаюсь. Оля у нас в классе самая крутая.

– Да ты просто в сто раз ее лучше и красивее, поэтому она тебя и ненавидит. Или отчего-то неравнодушна к тебе? Она что – лесбиянка?

– Нет, она спит с парнями.

– Может, скрытая или стесняется? Хочет тебя? Матери будешь говорить?

– Нет.

– Зря, она обязательно устроила бы скандал.

– Последний год остался, школе скандал не нужен. И я тоже не хочу!

Слезы на ее щеках уже начали просыхать.

– Короче, я все заснял на телефон, если потребуется – дам запись! – Ховрин помахал мобильником.

– Сотри, пожалуйста, сотри! – взмолилась она, даже руки сложила ладошками.

– Ладно. Запиши мой телефон. Скажи им, что я твой парень. Если они захотят забить со мной стрелку, дай им этот номер. И ничего не бойся. Посылай их подальше и сразу звони мне. Тебя как зовут-то?

– Маша.

– А меня – Витя.

Он церемонно пожал ей маленькую узкую ладонь.

С каждой минутой Маша нравилась ему все больше. Она была реально красивая даже в таком заплаканном виде. С такой девушкой вполне можно было дружить. Когда она ушла, он тут же заскучал по ней. Номер телефона ее сохранил, написав в адресе: Маша. Фамилию ее он спросить забыл. Подписал вместо фамилии «Школа2». В записной книжке контактов у него было несколько Маш.

Позвонил ей на следующий день, просчитав, что занятия в школе в это время уже должны были закончится. Как раз с крыльца, где ждал Катю.

– Маша? Это Витя. Как там у тебя дела?

Она что-то жевала, хрустела прямо в трубку вроде как яблоком или каким-то еще фруктом:

– Нормально.

– Не наезжали?

– Ведут себя так, как будто ничего и не было. Они меня просто не замечают. Обходят. Видуха у них, конечно…– Она прыснула.

– Ну и ладно. Звони, если что.

– Спасибо. Пока.

А в субботу они с Машей встретились у Ховрина дома. При дневном свете в спокойной обстановке Маша показалась Ховрину совсем незнакомой и более взрослой, и это поначалу было как-то странно. Будто она не та избитая ссутулившаяся девчонка-школьница, а совсем другая девушка.

Потыкались губами в губы. Ховрин ощутил вкус помады и запах явно материных дорогих духов, спросил:

– Как там у тебя?

– Нормально. Пока все тихо, – улыбнулась она. Хотела еще что-то сказать, но не сказала. Она явно чего-то ждала. Ховрин стал раскладывать диван. Рискнул сделать ход: положил на прикроватный столик презерватив. Типа, да здравствует безопасный секс!

Тут же увидел в глазах Маши явное облегчение.

Ее слегка потряхивало.

– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – пробормотал Ховрин. Подумал: лучше сразу так спросить, чтобы потом не было криков: «Нет, не надо!»

– У тебя выпить есть? Чего-то знобко, – сказала Маша, поежившись.

Ховрин полез в тайник под диваном. Там было спрятано полбутылки дешевого виски «Белая лошадь», недопитого некогда с Юриком Васильевым.

– А вина нету? – испугалась крепкого напитка Маша.

– Нет.

– Ладно, давай только чуть-чуть. Я виски никогда не пробовала.

Зажмурившись, выпила. Ее передернуло. Что делать дальше, она явно не знала. Расстегнула две пуговички на блузке, остановилась, облизнула губы. Она явно колебалась. Вполне могла вдруг сказать: «Ну, мне пора!» – и уйти, а выйдя на улицу, вздохнуть с облегчением. Однако что-то держало ее. Ховрину стало интересно, что будет дальше. Пауза затянулась, тогда он сам подошел, обнял, поцеловал, начал раздевать. Она помогала ему, но осталась в трусиках и цепко держалась за них. Так и легла. Ховрину пришлось их снимать самому с лежащей чуть позже, впрочем, уже без всякого сопротивления. Видел близко-близко ее широко раскрытые глаза, казавшиеся смещенными к носу и косыми, как у женщины на картине Пикассо, которую видел в Эрмитаже. Потом она зажмурила глаза и больше не открывала.

Лобок у Маши был тщательно выбрит, и причем, совсем недавно: еще были видны следы раздражения от бритвы. «Ага», – подумал Ховрин.

Возможно, она воспринимала свой первый секс как медицинскую процедуру, которую нужно просто пережить, стиснув зубы и закрыв глаза, типа прививку или забор крови из вены. А после этого ее объял неукротимый смех-хохотун, все ей казалось смешным: «Не так все и страшно оказалось!»

Потом Ховрин проводил ее, а сам поехал на метро на станцию «Канал Грибоедова». Там на выходе его уже ждали Лизанька с подружкой Дианой.

Обе были очень нарядные, накрашенные и в блестках. Красивые – глаз не оторвать.

– Вы чего как новогодние елки? Вроде как уже не зима, – подколол их Ховрин.

Сходили в клуб, хорошенько там оттянулись. После клуба спать поехали к Лизаньке (понятно без Дианы). Лизанька воспринимала секс как некий общепринятый и необходимый элемент общения, естественный процесс, плавно возникщий из младшеклассных игр «в ручеек», таскания за косы, мимолетного касания только что проявившейся груди, школьных «огоньков» с первыми поцелуями и в какой-то момент перешедший в реальные половые контакты, но относилась к нему без фанатизма. Непосредственно в момент самого полового акта, когда Ховрин или кто-то другой из парней пыхтел над ней, она могла преспокойно смотреть кино по телевизору. Испытывала ли она что-нибудь особенное в этот момент? Разве что приятное щекотание, – не более, как однажды призналась сама, но само ухаживание, ласки, касания и поцелуи были ей приятны и необходимы. И еще у нее было железное правило: она всегда требовала использования презерватива. Нет презерватива – гуляй, – твои проблемы! Причем презерватив она после интимного контакта всегда внимательно рассматривала, проверяла на герметичность и отсутствие протечек, что Ховрина немного коробило. Вполне объяснимо, но романтичность действия несколько утрачивалась.

Так получилось и на этот раз. В какой-то момент она оторвала свои губы от Ховринских:

– Презик-то у тебя есть?

«Вот, блин!» – похолодел Ховрин. Последний презерватив он использовал днем с Машей.

– Нет!

– Тогда ничего не будет! – Лизанька сжала на груди кулачки и сдвинула ноги.

– Зачем? Я же здоровый! Я выйду вовремя! – промямлил Ховрин.

– Ничего не знаю: хочу к мужу прийти чистая – без всяких там хламидий и трихомонад!

– У тебя просто психоз!

– Без презика не буду! – она оттолкнула Ховрина и довольно больно ткнула кулаком в живот.

– Тогда давай так! Ну, это… Тово! – промямлил Ховрин, подрыгав языком.

– Не-а, я ведь тоже хочу! Иди, давай, в аптеку! Или лучше в «Пятерочке» возьми на кассе. Там всегда есть. Возьми с пупырышками. Соку еще купи! Яблочного… «Сады Придонья»…

Ховрин так и сделал. Быстро оделся и побежал в «Пятерочку», что находилась рядом на углу.

У магазина «Пятерочка» на лавке сидел гармонист. В перчатках с обрезанными пальцами он наигрывал, фальшивя, «Катюшу».

Мимо, попердывая на ходу, протащился куда-то древний старик. В его мутных глазах была целеустремленность – лишь бы дойти, лишь бы добраться. На лице старика отражалась суровая и решительная воля к жизни.

– Дед на реактивной тяге! – восхитился подвыпивший парень, стоявший рядом с бомжеподобным гармонистом. Тот уже наигрывал: «На поле танки грохотали…»

Как всегда в это время, в «Пятерочке» из пяти касс работала только одна. Несмотря на довольно уже позднее время, на кассе случился затор. Сзади кто-то пихался тележкой. Мужской голос сказал: «Блять!»

Ховрин обернулся на него – это было здоровенное животное с бритой головой, жировыми складками на затылке, огромными руками, объемным торчашим брюхом. Ховрин поежился, покрутил шеей. От омерзения его слегка передернуло. Интересно, какая женщина спит с этим типом? Он же и члена своего не видит – разве что в зеркало. Хотя, возможно, они чем-то похожи. Напокупают много еды и вместе едят. Потом всю ночь пердят залпами под одеялом, а потом нюхают. Настоящее семейство бегемотов. Истинная гармония.

Кассирша тоже тормозила – у нее не пробивался какой-то продукт. Жиртрест нервничал. Ховрин – тоже. Как-то неудобно было стоять с одной упаковкой презервативов и пакетом сока, и он заодно взял шоколадное яйцо «киндерсюприз».

Когда Ховрин вернулся в квартиру, Лизанька, лежа на животе поперек кровати хорошенькой голой попкой кверху, болтала ногами и смотрела телевизор.

Ховрин увидел у нее чуть повыше копчика татуировку – маленькую разноцветную ящерку. Потер ее пальцем – настоящая. Раньше ее не замечал. Недавно, что ли сделала?

– Тебе маманя по башке не дала за это? – спросил он.

Лизанька нисколько не смутилась:

– Ну, поорала, конечно. Но я соврала, что временная, специальная краска…

Сама Лизанька была девушка типа «кисуля» с большими претензиями. Она вообще не собиралась никогда работать. Все дни желала проводить в уюте, спа-салонах. С младых лет собиралась замуж за олигарха. Для этого нужно было идеальное красивое тело, поэтому она регулярно посещала спортклуб, хотя и ненавидела любую физкультуру и в школе на нее никогда не ходила, обзаведясь соответствующей справкой.

– Хочу всю жизнь ничего не делать. Чего волдохаться за копейки! Пусть муж кормит! – Такова была ее личная политика.

– Вообще что ли работать не хочешь? – спросил ее как-то Ховрин.

– Что толку: где сейчас заработаешь?

– Займись каким-нибудь бизнесом! – брякнул Ховрин чтобы хоть что-то сказать. – Чего-нибудь продавай!

– Не выгодно: огромные налоги, чумовая аренда. У нас есть хорошие знакомые – у них свой бизнес – раньше они жили хорошо, а сейчас рады на ноль выйти, хотят закрываться. Мир постоянно меняется. Для них – в худшую сторону. И других знаю – тоже закрываются – работать невыгодно. На малый бизнес здорово давят. Особенность бизнеса в России состоит в том, что у тебя его в любой момент могут отнять, и никакие суды тебе не помогут. Ты открываешь свой бизнес и тут же, как в фильме ужасов, когда ты случайно чем-то брякнул, тут же в темноте просыпаются чудовища и начинают к тебе красться. Налоговая, как удав, начинает тебя душить до тех пор, пока не задушит окончательно… Молодежь сейчас официально бизнес не открывает – слишком дорого. Сестра с мужем посчитали: вроде как есть прибыль, но если легально работать уже становится невыгодно. Тут какая-то загадка. Госработа – тоже вариант рабства: это означает приходить к девяти, работать до шести – тот же офисный планктон, пялиться в цифры, а в выходные надираться до поросячьего визга. Так и вся жизнь пройдет впустую. Те же галеры. Это работа на дядю, который может в это самое время нежиться на белом песочке и одновременно получать на банковский счет заработанные вами денюжки. Работать надо только на себя. У нас в универе учится один парнишка, сын фермера из Ростовской области. Рассказывал, что меньше шестисот гектаров иметь невыгодно, ужасные налоги. Сестру его убили при наезде бандитов, он не хочет об этом говорить. Отец в шестнадцать лет отправил его учиться в Питер, чтобы он выбрался из этого болота. После той жуткой местной школы, где почти ничему не учили, ему пришлось очень тяжело. Он жил один, сам рассчитывал свой бюджет, потом поступил в университет, принял участие в конкурсе «Молодые законодатели». Его проект закона против коррупции занял даже какое-то место, его даже отправили в Москву. Первое место, однако, получил вполне безопасный проект одной студентки что-то по утилизации мусора. Он же на своем докладе увидел только кислые выражения лиц, вялое одобрение, но готов продолжать дело в защиту фермерства.

Ховрин удивился такому упорству фермерского сынка:

– Ишь ты! Пацан замахнулся на сами основы системы. Опасный путь он выбрал. Прибьют его когда-нибудь точно. Мудак он! Что-то он завирает. Шестьсот гектаров – это же целый Павловский парк!

– Да, наверно, – вяло кивнула Лизанька. – А он ничего такой парнишечка. Упорный. Может еще и в политики выбьется.

Впрочем, сама она вполне успешно чему-то училась на первом курсе, рассказывала:

– Преподша нам сразу и сказала: «Вы мне просто так экзамен не сдадите – только за деньги!» Я о чем-то ее спросила по предмету, а она мне: «Ты что – самая умная?» – и завалила. А другому преподу я сдала сразу и без денег. Инжеконовцы, говорят, сдают только за деньги. А подруга в своем универе непременно берет на сдачу экзамена бутылочку коньяка. Срабатывает всегда. В другом универе напрямую никто не платит: на курсе есть один доверенный студент, и все передачи денег идут только через него.