Телохранитель

– И сколько еще тебе учиться? – поинтересовался Ховрин.

– Четыре года, – довольно уныло ответила Лизанька. – Ненавижу! Бесит!

При всем том она вовсе не была бесталанной. Натура у нее была явно художественная. Она постоянно чего-то творила: вырезала из бумаги кукол, снимала мультфильмы, делала маленькие клипы. Стоило ее куда-нибудь посадить, она тут же что-то придумывала: или мультик рисовала в блокноте, или инсталляцию, вылепливала из хлебного мякиша занимательные фигурки. Зачем, спрашивается, пошла в технический ВУЗ? И еще постоянно сидела в наушниках, слушала музыку, иногда покачиваясь в такт.

А проживала она вместе с почти девяностолетней бабушкой, и в перспективе эта квартира переходила к ней. Лизанькиной обязанностью было давать бабушке по горсти таблеток утром и вечером и кормить ее в определенное время творожком и кашей.

Ее старенькая бабушка в основном обитала на кухне, причем конкретно на табуретке у раковины, оттуда и смотрела телевизор – один и тот же канал, там же чего-то делала по хозяйству типа мытье посуды и чистка картофеля. Ховрин никак не мог пробраться к мусорному ведру, которое было как раз под раковиной, выкинуть огрызок от съеденного яблока. Это его несколько раздражало. Лизанька все не шла, видно красилась. Она всегда долго наводила красоту. Ховрин подошел к окну. За окном кружили и истерично кричали чайки – совсем рядом с домом против встречного ветра бурлила Нева.

– Вон они! – вдруг сказала бабушка, пристально глядя на стоявший в углу у окна фикус.

– Кто? – удивился Ховрин.

– Зеленые человечки. Их несколько. Они сидят на листьях. Это иностранцы. Прогони их!

– Пусть сидят, – неуверенно пробормотал Ховрин.

Тут, наконец, вышла и Лизанька.

– Пошли. Я готова.

Выглядела она так, что ее немедленно хотелось снова затащить в постель.

Про зеленых человечков Ховрин сообщил позже Юрику Васильеву. Юрик же выдал по этому поводу следующее:

– Я думаю, бабка реально их видит. У нее наверняка глюки от лекарств. Я считаю, в Средние века люди действительно видели привидения и ведьм, поскольку жрали что попадя, типа заплесневелого хлеба, и имели постоянные глюки.

Вечером снова поехали в клуб уже на другой концерт. К клубу приехали на такси, однако из-за машинной толчеи, вышли за углом и подошли к входу пешком.

–Теперь все подумают, что я приехала на метро, – досадовала Лизанька.

– Да всем глубоко насрать, на чем ты приехала. Забей! – буркнул Ховрин.

Вернулись уже глубокой ночью. Ноги гудели. Любовью даже не занимались – сразу уснули. Утром, когда Ховрин встал и поплелся в туалет, бабка уже сидела на кухне, следила за фикусом. Ховрин опасался, что она и его примет за пришельца и двинет своей клюкой.

На восьмое и девятое мая Катя уехала с родителями отдыхать в Финляндию. Десятого мая Ховрин провел небольшую отвальную вечеринку в клубе «Фабрика». Пришли: Свирь с подругой, очень бойкой и улыбчивой девушкой – Светой, кажется, – Ховрину она понравилась, Юрик Васильев без подруги, Маша, с которой познакомился в инциденте у ее школы. Она присутствовала в роли подруги Ховрина, то есть хозяйки вечеринки, и ей это очень нравилось. Потом они поехали домой к Ховрину, и она осталась до утра. На этот раз Маша разительно отличалась от той запуганной девочки, какой он увидел ее в первый раз: она была уверена в себе, раскована. Волоски на ее лобке уже немного отросли и слегка кололи пальцы… Вкус ее губ был совсем другой, чем у Лизаньки и Вики. Может, помада отличалась? Но даже и кожа была другая – необыкновенно чистая и бархатная… И пахло от нее по-другому. Ховрину казалось, что к утру и он сам, и вся постель пропитались Машиным запахом, и он, этот запах, оставался на нем весь день и следующую ночь, вызывая ощущение счастья. Вероятно, она была из другой породы – той, из которой были Катя Гарцева и Наташа Исаева. Возможно, поэтому ее и гнобили одноклассницы – они тоже это чувствовали и пытались опустить до себя.

Обнаженная, она причесывала волосы перед зеркалом. Ховрин тихо зашел в комнату и замер, глядя на Машу. Она буквально светилась.

– Офигеть! – буквально выдохнул он.

Маша повернулась, инстинктивно прикрыв грудь, улыбнулась, чуть покраснев:

– Что такое?

Ховрин подошел, убрал ее руку:

– Ты просто офигительно красивая! Я в жизни не видел ничего прекраснее!

Маша положила ему руки на плечи, прижалась всем телом:

– Я буду тебя ждать!

И она вполне могла дождаться. И все это время не чувствовать себя одинокой, а на вопрос: «У тебя есть парень?», спокойно отвечать: «Да, он сейчас служит в армии – в ВДВ». Звучит круто. И это была бы совершенная правда.

Когда они распрощались, Ховрин позвонил Максимову:

– Алексей Михайлович? Это Витя Ховрин. Можете говорить?

Тот явно куда-то мчался: были слышны звуки моторов и другие шумы, присущие большой дороге.

– Привет, Витя! Что там у тебя?

– Я пятнадцатого ухожу, а девушка моя, Маша, остается. Ее чушкари в школе гнобили, завидовали красоте. Я разок поучил. Они не знают, что я ухожу, но мало ли что.

– Это какой класс? – хохотнул Максимов. – Надеюсь, не пятый?

– Последний.

– Ладно, дай ей мой номер, разберусь. Не переживай. Служи спокойно.

Ховрин тут же позвонил Маше:

– Посылаю тебе номер Максимова Алексея Михайловича. Если что – сразу ему звони. Он разберется.

Маша на это сказала:

– Может не надо? Они меня и так теперь далеко обходят.

– Пиши, давай! На всякий случай.

Как разберется Максимов с «чушкарями», если что, можно было только представить. Ховрин облизнул саднящие после Машиных поцелуев губы – она оказалась большая любительница целоваться.

Десятого мая поздно вечером позвонила Катя Гарцева: «Мы только что приехали: на границе нас прогноили часа три, и еще пробка на въезде в город была ужасная», и на следующий день в четыре тридцать Ховрин, как всегда, был у школы.

Двенадцатого мая в последний раз посидели с Катей в ресторане на улице Рубинштейна. Больше молчали, чем говорили. Вдруг вошел Данилов. Сел рядом. Тоже молчал. Катя смотрела на него настороженно, но без испуга.

Ховрин, сглотнув внезапно появившийся в горле комок, представил его:

– Это господин Данилов Сергей Николаевич – сотрудник твоего отца. Он занимается безопасностью компании в Питере и на всем Северо-Западе. Теперь он будет обеспечивать твою охрану.

Данилов постарался улыбнуться, но получилось мрачновато.

Катя только открыла рот, потом захлопнула, ничего не сказав.

– Здравствуйте, Екатерина Владимировна! – просипел Данилов. – Ваш папа за вас очень волнуется. Конечно, Виктора полностью нам не заменить, но мы постараемся. – В голосе его не было ни капли иронии. – Всего-то осталось полтора месяца до Вашего отъезда.

– Нормальный мужик! – прошептал Ховрин Кате, показав скрыто большой палец вверх.

Тут же он вспомнил и о Валентине. В паху совершенно не к месту зажегся небольшой огонек. Ховрин заерзал, будто сел на тлеющие угли.

И вот наступило пятнадцатое мая. Призывников собрали в десять утра в районном военкомате. Провожать Ховрина пришли мама, сестра Таня с Ежиком на руках и Катя Гарцева. Отец не пришел, но позвонил на мобильный, извинился: мол, работа, никак не выйти. Чуть позже проявился и Данилов. Впрочем, пробыл он буквально минут пять, пожал руку, даже обнял, похлопал по спине, пожелал удачи да и уехал по своим делам. Кате же уважительно кивнул.

Катя все это время стояла рядом. Разговаривали ни о чем. Вокруг царил обычный для таких мероприятий хаос и гвалт: шумные группы, рыдающие девчонки, поцелуи взасос. Катя наблюдала все это с интересом и некоторым изумлением.

– Обнимемся на прощанье? – промямлил Ховрин.

Катя кивнула. Обнялись. Катя уткнулась ему лицом в грудь, он – в ее волосы. Ховрин вдруг ощутил ее всю: грудь, живот, спину, ноги, запах. Поцеловались, потыкавшись губами в губы друг друга. У Ховрина увлажнились глаза, защипало в носу.

И тут он вроде бы как в шутку, неожиданно для себя, все-таки задал ей вечный вопрос, который перед уходом в армию с дрожью в голосе сотни тысяч парней задавали своим девушкам:

– Ну, и чо, подруга: будешь меня ждать?

И тут же пожалел, что спросил. Наступила неловкая пауза. Катя сначала закивала, а потом, неотрывно глядя ему в глаза, сказала слово, которое он ожидал отчего-то с большим волнением:

– Да.

Они крепко обнялись и с полминуты долго так стояли, не в силах оторваться друг от друга, и в этот миг Ховрин был абсолютно счастлив.

В райвоенкомате Ховрин провел часа два. Потом их по спискам посадили в автобусы и повезли: одних в Сертолово, а других, и Ховрина в том числе, в сборный пункт на Загородном проспекте. Там всех переодели в военную форму.

Начали появляться «покупатели», призывников выкликали по спискам. Народ зашевелился, загомонил. Одна команда уехала, вторая комплектовалась. Ховрин начал беспокоиться, поскольку его все никак не вызывали. Наконец, вышел безликий офицер, взглянув на листок, обвел взглядом немногочисленных оставшихся, объявил:

– Призывник Ховрин Виктор Николаевич есть такой? За мной!

Ховрин вошел за ним в одну из комнат. Офицер, впустив его, сразу же куда-то испарился.

В комнате за столом сидел полковник, но полковник какой-то неправильный. Во-первых, он был явно слишком молодой для такого звания; во-вторых, у него не было торчащего, как у беременной бабы, живота и брезгливого выражения лица, какие обычно бывают у обычных полковников; в-третьих, он привстал, пожал Ховрину руку и, кивнув на стул, предложил сесть.

Ховрин, ожидая подвоха, сел.

– Моя фамилия Серков, – представился офицер. – Я полковник Главного Управления Генерального Штаба. Знаете, что это такое? Наверняка слышали про спецназ ГРУ. Можно на «ты»? У нас к тебе, Виктор Николаевич Ховрин, есть предложение. Сразу скажу: ты можешь от него отказаться и уехать со следующей командой в Псковскую дивизию ВДВ или, если согласишься, отправишься в другое место, но уже завтра. И не бойся, с парашютом ты там напрыгаешься вдоволь. – Тут он ухмыльнулся, чего-то вспомнив свое: – Тебя еще воротить от этого будет! Это – настоящая армия. Получишь хорошую боевую подготовку. Знаешь, сколько раз обычно прыгают в ВДВ срочники? Раз шесть, повезет – десять. У нас же прыгают и тридцать и больше раз, причем, теперь и с «крылом». Слышал о новых парашютах?

У Ховрина все похолодело внутри: «Вот блин, попал».

– А за границу после службы выпускать будут?

– Есть некоторые ограничения, но ненадолго, – успокоил его Серков. – Хочешь посмотреть мир?

– Было бы неплохо.

– Посмотришь.

– Ладно, согласен.

– Мы так и думали. Ты, кажется, хотел во Псков? Так вот туда и отправишься – в район Промежицы: 2-я отдельная бригада специального назначения, 329-й отдельный отряд спецназа.

Потом Ховрин отправился в казарму. В казарме уже находился один боец. Познакомились. Его звали Миша Дроздов. Сцепились рукопожатием с хлопком.

Оба стриженые, крепкие, в новой, еще в складках, камуфляжной форме в неношеных твердых берцах. На месте не сиделось, хотелось двигаться.

– У меня дружбан тоже хотел в десант, но на медкомиссии не различил цветные квадратики, и его отправили в железнодорожные войска, – сообщил Миша. – А меня сунули сюда.

Потом не слишком уверенно продолжил:

– Прикольно. Говорят, будем бегать с утра до ночи. Впрочем, насрать! До смерти не загоняют. Привыкнем.

Ховрин, однако, особого оптимизма по этому поводу не испытывал. Да и сам Миша Дроздов, судя по бегающим растерянным глазам, тоже. Он сам в это не верил. Потом пришло еще несколько человек. Некоторые тоже с выпученными испуганными глазами. На сборном пункте они пробыли не один день, а почти два, затем на автобусе уехали во Псков.

Как только прибыли в часть, так сразу и побежали. И далеко. Поначалу Миша еще сохранял оптимизм:

– А я даже люблю такое – уже умираешь, и тут вдруг появляется второе дыхание, такое всегда бывает на длинных дистанциях, надо просто перетерпеть.

– Это уже скрытый садомазо, – прохрипел задыхающийся Ховрин, который уже с полкилометра как собирался умереть, но все никак не умирал. – Ты с девчонками, случайно, плетками не хлещешься?

– Нет. И никогда не видал, чтобы хлестались. Может, это для тех старперов, кому за тридцать? Типа для заводки, чтобы хрен встал? Щас сдохну…

Однако потихоньку пришло так называемое второе дыхание. Терпимо.

Через полтора месяца, уже в начале июля, Виктор Ховрин и Миша Дроздов принимали присягу. В части по этому поводу был объявлен праздничный день. Новобранцев фотографировали в парадной форме у профессионального фотографа. Ко многим приехали родители и подруги. Мама к Ховрину не приехала, о чем долго извинялась по телефону – опять же работа. Отец, понятно, тоже. А к Мише Дроздову приехали и мать, и сестра Лиза. Лизе было шестнадцать лет. Красоты она была необыкновенной. Натуральная блондинка, глаза голубые. У нее были длинные стройные ноги, хотя еще сохранялась некоторая подростковая ломкость в позах и излишняя стремительность в движениях. Она не стояла на месте – постоянно двигалась, иногда ставила ступни носками внутрь, покусывала пальцы. Похоже, еще не умела и не знала, как пользоваться доставшейся ей от природы необыкновенной красотой и женственностью, но уже начинала о ней догадываться.

Лиза сразу же стала клеиться к Ховрину, кокетничала, строила ему глазки, и очень ему понравилась. Миша же украдкой показал ему кулак: «Даже не думай!» Ховрин с Лизой, однако, все же успели поцеловаться взасос. Когда мать с Мишей на минутку отошли, Лиза кинулась Ховрину на шею, повисла на нем и впилась губами в его рот. Насилу оторвалась. «Я буду тебя ждать!» – прошептала она Ховрину в самое пылающее огнем его ухо, лизнув еще туда своим длинным влажным языком. Этот день был действительно настоящим праздником.

Примерно в то же самое время Катя Гарцева стояла в сувенирной лавке в лондонском аэропорту Хитроу, и на мониторе в строчке 11:45 AY5755 Chicago уже высветилось «Gate open». Катя встрепенулась. Заметив это, продавщица, женщина лет сорока пяти, улыбнулась ей, показав морщинки в углах глаз и губ, и, вручая бумажный пакетик с сувенирами, сказала:

– Счастливая вы, девушка, – летите в Чикаго! А я всю жизнь так и проторчала в этом Лондоне!