Пока горит свет

– Прости меня, – выдохнул он, и это было не Авроре, не тени, а себе самому, тому парню, который когда-то верил, что заслуживает счастья.

За дверью раздался шорох – Нина прошла в ванную, стараясь не шуметь.

Марк уронил голову в руки.

– Что мне делать?

Но комната была пуста. Тень растаяла. Остался только он – с разбитым сердцем, с чужой помадой на губах и с пониманием, что завтра ему придется посмотреть в глаза той, чья боль для него теперь страшнее любой собственной.

А за окном маяк продолжал свой бесконечный круг, освещая путь тем, кто боится признать, что давно уже сбился с курса.

Линия разлома

Они разошлись у края света: он – в шум чужих огней, она – в молчание своей башни. И только ветер, подхватив их слова, нёс к морю, как обломки кораблекрушения.

Утро началось с безупречной точности.

Нина проснулась ровно в 5:30, поставила чайник на 3,5 минуты, разрезала лимон на идеальные дольки. Каждое движение было резким, отточенным, лишенным лишних жестов.

Когда Марк вышел на кухню, она не подняла глаз от журнала учета.

– Доброе утро, – пробормотал он, голос еще хриплый от бессонной ночи.

Нина продолжала писать, выводя цифры с преувеличенной аккуратностью.

– Кофе на плите.

Тон был ровным, как поверхность воды перед штормом.

Марк не стал наливать себе чай – не смел трогать ее безупречно расставленные чашки. Он стоял у окна, чувствуя, как каждый ее жест – щелчок ручкой, звон ложки, шорох страниц – впивается в кожу, как иголки.

– Нина…

– Проверь тросы на восточной стороне, – перебила она, не отрываясь от бумаг. – Вчера штормом повредило.

Он кивнул, хотя знал, что она не видит этого.

Весь день они двигались по дому, как два призрака, избегая касаний, взглядов, даже случайного дыхания на одном расстоянии.

Вечер опустился на маяк тяжёлым, неподвижным покрывалом. Марк, измождённый, но так и не нашедший покоя, сидел на кухне, тупо уставившись в стену. Каждое движение отзывалось в теле огнённой болью, но это был ничтожный дискомфорт по сравнению с раной в душе.

Нина готовила ужин. Обычные, привычные звуки – стук ножа о доску, шипение масла на сковороде – сегодня резали слух своей нормальностью. Она действовала с той самой ледяной, отточенной эффективностью, которая сводила Марка с ума. Она была крепостью, а он – враг у ворот, которого даже не удостаивали выстрелом.

Чаша его терпения переполнилась, когда она, проходя мимо, чтобы взять соль, даже не взглянула на него. Просто скользнула взглядом по его изодранным в кровь костяшкам, и ни один мускул не дрогнул на её лице.

– Хоть бы ты сказала что-нибудь! – хрипло вырвалось у него. Голос был грубым от усталости и сдавленных эмоций.

Нина замерла на полпути к плите, её спина осталась к нему.– Что именно я должна сказать, Марк? – её голос был ровным и безжизненным, как гладь воды в штиль. – «Молодец, что себя покалечил»? Или «Как здорово ты развлекался вчера с Анабель»?

– Хоть что-то! Кричи! Ругайся! Плюнь в меня! – он вскочил, и стул с грохотом упал на пол. – Только не молчи, как этот чёртов камень! Не смотри на меня сквозь эту… эту ледяную стену!

Она медленно повернулась. В её глазах не было гнева. Там была усталость. Такая бездонная, что от неё захватывало дух.– А что ты хочешь услышать? – тихо спросила она. – Ты хочешь, чтобы я расплакалась? Пожалела тебя? Или чтобы призналась, как мне было больно, когда ты убежал от меня, будто от прокажённой?

– Да! – выкрикнул он, чувствуя, как его захлёстывает отчаяние. – Может быть, да! Это было бы честно! Это было бы по-человечески!

– По-человечески? – она сделала шаг вперёд, и в её позе впервые появилось напряжение. – А по-человечески – это что? Это когда один человек позволяет себе дотронуться до другого, а потом смотрит на него, как на привидение, и убегает? Это по-человечески?

– Ты ничего не понимаешь! – рявкнул он, отчаянно защищаясь.

– Конечно, не понимаю! – её голос наконец сорвался, в нём зазвенели стальные нотки. – Потому что ты нем, как рыба! Ты живёшь здесь, ешь мой хлеб, дышишь моим воздухом, а сам заперт в какой-то своей скорлупе! Я не знаю, кто ты! Я не знаю, кого ты там похоронил в море, что даже имя своё боишься произнести! Я вижу только твои шрамы, Марк! А что за ними – для меня тёмный лес!

– Не трогай это! – его лицо исказилось гримасой боли и гнева. – Не смей трогать это! Ты не имеешь права!

– Я имею каждое право! – она кричала теперь, сжимая кулаки. – Я тащила тебя, полумёртвого, с этого берега! Я отпаивала тебя, когда ты бредил и плакал ночами! Я дала тебе кров! А ты… ты не можешь поделиться со мной даже самой малой частью своей боли? Ты думаешь, моё сердце из камня? Что я не вижу, как ты мучаешься? Но я не могу помочь тому, кто прячет свою рану, как стыдливую болезнь!

– Ты не сможешь помочь! – зарычал он, подступая к ней вплотную. Их лица были в сантиметрах друг от друга, дыхание смешалось – её прерывистое, его хриплое. – Никто не сможет! Потому что её нет! Её нет, понимаешь? И я не имею права… Я не имею права быть счастливым, пока её нет!

Он выпалил это, и в наступившей тишине его слова повисли, как приговор. Нина отшатнулась, будто он ударил её. В её глазах что-то погасло. Вся горячность, вся боль – всё сменилось ледяным, окончательным пониманием.

Она медленно покачала головой.– Хорошо, – прошептала она, и в этом шёпоте было больше силы, чем в её крике. – Храни свою верность мёртвым. Я не буду больше пытаться до них докопаться.

Она развернулась и вышла из кухни, оставив его одного среди осколков их ссоры, под аккомпанемент шипения на плите их несъеденного ужина. Он остался стоять, тяжело дыша, с ощущением, что только что собственными руками разрушил единственное, что начинало иметь для него значение в этой новой, неустроенной жизни.

Он не помнил, как оказался на улице. Дверь захлопнулась за его спиной с таким грохотом, что, казалось, содрогнулся сам маяк. Холодный, солёный ветер с моря ударил ему в лицо, но не охладил пожиравшую его изнутри ярость и отчаяние.

Нина шла по тропинке к скалам, её силуэт чёрным и решительным вырезался на фоне бледной луны. Ветер трепал её волосы, вырывая их из бесполезного пучка, и это зрелище – её уязвимость и её непоколебимость вместе – добило его окончательно.

– Нина! – его голос сорвался, его поглотил рёв ветра.

Она не обернулась. Она просто шла.

Он бросился вдогонку, камни под ногами посыпались в темноту.– Ты хочешь правды?! – закричал он, настигая её и хватая за руку. Она резко дёрнулась, но он не отпустил. – Ты её получишь! Ты права! Я закрыт! Я в дерьме по уши и не знаю, как выбраться! Но ты! – он толкнул пальцем в её сторону, его дыхание рваными клубами пара вырывалось в ночь. – Ты тоже не святая! Ты заперта в своей крепости не хуже меня!

– Отстань от меня, Марк!– Нет! Ты кричала, что дала мне кров! Что тащила меня с того берега! А я разве просил?! – выкрикнул он, и в его голосе звенела давно копившаяся горечь. – Я не просил меня спасать! Может, мне было лучше там, на дне! Может, я этого хотел! А ты вломилась в мою смерть со своим долгом и своей холодной добротой!

Он видел, как её глаза расширились от боли, но не мог остановиться. Слова, отравленные виной, лились наружу.

– Ты думаешь, я не вижу? Ты прячешься за свою работу, за этот долг, как за каменную стену! Ты боишься сделать шаг, боишься почувствовать что-то! Требуешь, чтобы я открылся, а сама не готова принять ни грамма чужой боли! Тебе нужна только видимость контроля! Ты не хочешь спасти меня, ты хочешь исправить сломанную вещь, чтобы твой идеальный мир не рухнул!

– Молчи! – крикнула она, и в её голосе впервые послышались слёзы. – Ты не имеешь права!

– Имею! – рявкнул он, притягивая её ближе, чтобы видеть её лицо, чтобы она видела его. – Потому что ты мне не безразлична, чёрт возьми! И это самое ужасное! И мне не нужно твое спасение! Мне не нужна твоя жертвенность! Мне нужно… – его голос сломался, сдавленный тисками эмоций. – Мне нужно, чтобы ты просто была рядом. Не маячницей. Не спасительницей. А женщиной. Которая может упасть. Которая может ошибиться. Которая может нуждаться в ком-то сама!

Они стояли, тяжело дыша, сцепившись взглядами посре ди ревущей ночи. Глаза Нины блестели от непролитых слёз, её грудь вздымалась. Ветер выл, растрёпывая их волосы, сливая их фигуры в один дрожащий от напряжения силуэт.

Внезапно из её груди вырвался сдавленный, надломленный звук. Не крик. Не слово. Просто звук чистой, неприкрытой боли.

И этот звук разбил его ярость вдребезги.

Звук, вырвавшийся из ее груди, застрял в горле, превратившись в ледяное, отточенное как лезвие молчание. Она медленно, с невероятным усилием, высвободила свою руку из его хватки.

– Хорошо, – ее голос был тихим и безжизненным, и от этого становилось еще страшнее. – Тебе нужна женщина? Тело? Тепло без души? Так иди к Анабель. Иди в город. Там тебе дадут всё, что ты просишь. Без твоих призраков. Без этой… этой вечной драмы.

Марк отшатнулся, будто она плеснула ему в лицо кислотой.– Нина… я не это…

– А что? – она перебила его, и в ее глазах вспыхнул последний, отчаянный огонь. – Ты хочешь, чтобы я была женщиной? Рядом? Я здесь! Я всегда была здесь! Но я не собираюсь быть твоим громоотводом, Марк! Я не буду молча терпеть твои срывы, выносить твое хлопание дверьми и крик в своем же доме! В моем доме!

Она ткнула пальцем в сторону темного силуэта маяка, ее рука дрожала.

– Этот дом – последнее, что у меня есть. И ты не имеешь права превращать его в поле своей битвы с самим собой!

Она отступила на шаг, и в этом движении была такая окончательность, что у Марка похолодело внутри.

– Иди, Марк. Иди в город. К людям. К вину. К Анабель. Найди там свое утешение. Или свое забвение. Мне все равно.

Она развернулась и пошла прочь. Но не в дом. Она направилась к узкой, крутой тропинке, ведущей на самую вершину – к башне маяка.

Марк стоял, парализованный, наблюдая, как ее фигура растворяется в темноте. Он видел, как на вершине вспыхнул тусклый свет в смотровой комнате – она зажгла там маленькую лампу. Она ушла в свою башню. В буквальном смысле. И захлопнула за собой люк.

Он остался один посреди ревущей ночи, с пустотой в груди и горьким осадком на языке. Слова были сказаны. Стены возведены вновь, и на этот раз они казались неприступными.

Он медленно повернулся и побрел по тропинке, ведущей от маяка. Прочь от этого места, которое за несколько месяцев стало для него единственным домом. Прочь от женщины, которая, как оказалось, была его единственным спасением и его главной мукой одновременно.

Он не оглядывался. Он шел в сторону городских огней, до которых доносился приглушенный ветром шум праздника, туда, где его ждало забвение в чужих улыбках и пустых обещаниях. А за его спиной, в башне на скале, одинокий огонек маяка продолжал мерцать, равнодушный и вечный.

Осколки

Иногда нужно оказаться на дне, чтобы оттолкнуться и всплыть. Или чтобы понять, что ты уже там

Нина проснулась от собственного стука сердца в ушах. Первый луч солнца, жёлтый и наглый, бил в глаза, заставляя щуриться. Голова была тяжёлой, ватной, всё тело ныло, будто её переехал каток. С тихим стоном она встала и, накинув теплый халат, прошла на кухню, в доме было до хруста тихо, а у входной двери не было его обуви

Он не приходил.

Она медленно села на диван, и это простое действие потребовало невероятных усилий. В горле стоял ком, глаза жгло от бесслёзной печали. Всё было кончено. Окончательно и бесповоротно. Тот огонёк, что тлел в ней все эти месяцы – глупая, наивная надежда, – погас. Осталась лишь пустота, холодная и равнодушная, как гладь моря в штиль.

«Так даже лучше», – попыталась убедить себя Нина, поднимаясь и натягивая свой старый, выцветший халат. «Всё вернулось на круги своя. Тихо. Спокойно. Одна».

Она механически затопила печь, сварила кофе, но пить его не стала – стояла у окна и смотрела на тропинку, уходящую в город. Он был там. С Анабель? В портовой таверне? Ей было всё равно. Почти.

Нужно было брать себя в руки. Долг. Работа. Жизнь продолжалась. Она составила в уме список: мука, соль, свечи, гвозди. Обычные, бытовые вещи, которые стали якорем, не дававшим ей сорваться в пучину отчаяния.

– В деревню, – вслух сказала она пустому дому, и её голос прозвучал хрипло и неуверенно.

Дорога в деревню показалась бесконечной. Она шла, не видя красоты утра, не чувствуя свежести ветра. Она была автоматом, заведённой на движение программой. В лавке она молча протянула лавочнику список, так же молча приняла свёрток, кивнула и вышла.

И вот тут, в узком переулке между лавкой и рыбным складом, где пахло тухлой водой и водорослями, её путь преградили они. Трое. Пьяные ещё с вечера, в пропахших потом и дешёвым ромом бушлатах. Матросы с какого-то зашедшего на починку шхунера.

– Эй, маячница! – один из них, широкоплечий, с обветренным лицом, ухмыльнулся, выставляя вперёд испачканную сажей ладонь. – Куда это такая строгая, одна, по утру шатаешься? Муженёк твой, поговаривают, вчера в городе гулял… Может, с нами повеселишься?

Нина попыталась обойти их, сжав свёрток так, что костяшки побелели. Но другой, помоложе, с пьяными, блуждающими глазами, перегородил ей путь.

– Не игнорируй, красавица. Скучно тебе в той башне одной. Мы тебя согреем.

От их дыхания, густого и перегаром, стало тошно. В ушах зазвенела тишина. И в этой тишине вдруг отозвалось эхо вчерашних слов Марка: «Ты заперта в своей крепости не хуже меня!»

И что теперь? Она и здесь, в этом переулке, будет отсиживаться за стенами? Пока эти… эти скотины…

– Отстаньте, – выдавила она, и голос дрогнул, выдавая страх, который она так ненавидела.

– Ой, заговорила! – обрадовался третий, самый рослый, и потянулся к её волосам.

И тут что-то в ней щёлкнуло. Не гнев. Не ярость. Холодная, обжигающая решимость. Та самая, что заставляла её выходить на шторм к генератору.

Она резко дёрнулась назад, и его пальцы схватили воздух.– Я сказала – отстаньте! – на этот раз её голос прозвучал с той самой сталью, которую она оттачивала годами. Она метнула на них взгляд, полный такого ледяного презрения, что ухмылка у широкоплечего сползла с лица.

– А ты, я смотрю, с характером… – он сделал шаг вперёд, и в его глазах вспыхнула опасная искра.

Нина отступила ещё на шаг, её спина упёрлась в шершавую стену сарая. Пути к отступлению не было. Сердце колотилось где-то в горле, но разум был чист и холоден. Она медленно опустила свёрток с провизией на землю, освобождая руки.

Всё было кончено с Марком. Но с этими – всё только начиналось.

Нина, прижатая к стене, не кричала. Крик требовал веры в то, что кто-то придёт на помощь, а эта вера в ней умерла прошлой ночью. Вместо этого её сознание сузилось до холодного расчёта. Она вцепилась взглядом в ближайшего – того, что был помоложе, – оценивая его шаткую стойку.

– Ну что, молчунья, теперь будешь… – он протянул руку, чтобы схватить её за подбородок.

И тут Нина действует. Резко и жёстко, как учил когда-то отец для защиты от бродячих собак. Её каблук с размаху бьёт по голени матроса. Тот с воем хватается за ногу, и в этот миг она пытается проскочить в образовавшийся проём.

Но старший, широкоплечий, приходит в ярость.– Ах ты, стерва! – его громадная лапища опускается ей на плечо, с силой вдавливая обратно в стену. Боль пронзает ключицу. В глазах темнеет. В её рот уже просится горький привкус поражения, когда из-за угла, словно развёрнутый самой яростью, появляется он.

Марк. Бледный, с тёмными кругами под глазами, в той же мятой рубахе, что и вчера. Но в его взгляде, остановившемся на ней, прижатой к стене, не было ни усталости, ни похмелья. Там вспыхнул чистый, неконтролируемый огонь.

– Руки убери, – его голос был низким, хриплым и не оставляющим пространства для дискуссий.

Матросы на секунду остолбенели, но пьяная бравада взяла верх.– А ты кто такой, её рыцарь? – фыркнул старший, не убирая руки с плеча Нины.

Марк не стал отвечать. Он просто ринулся вперёд. Его удар кулаком в челюсть широкоплечего был коротким, точным и сокрушительным. Тот с глухим стоном отлетел в сторону, пошатываясь.

Но тут в драку вступил третий. Удар сбоку пришёлся Марку по ребрам, заставив его крякнуть и споткнуться. На секунду он оказался в центре кольца из разъярённых матросов. Нина увидела, как его лицо исказилось гримасой боли, когда ещё один удар – пинок – достиг цели.

Она закричала. Не от страха за себя. А от яростного, всепоглощающего ужаса, что его сейчас убьют у неё на глазах. Она бросилась вперёд, цепляясь за бушлат одного из нападавших, пытаясь оттащить, царапаться, кусаться.

Грохот и крики привлекли внимание. Из двери ближайшей таверны высыпали несколько других моряков с того же судна – более трезвых и, что важнее, не желавших проблем с властями из-за пьяной драки.

– Эй, кончай! Хватит! Капитан убьёт! – кто-то крикнул авторитетно.

Двое из новоприбывших мужиков влезли в середину, растаскивая дерущихся. Марк, тяжело дыша, стоял, прижимая ладонь к боку. Его взгляд был прикован к Нине. Он не видел никого, кроме неё – испуганной, растрёпанной, с диким блеском в глазах.

– Всё, разбежались! – скомандовал один из моряков, оттаскивая его обидчиков. – Извиняйтесь и по кораблям!

Пьяная тройка, что начала всё, что-то невнятно бурча и сплёвывая, поплёлась прочь, бросив на них злобные взгляды.

Нина и Марк остались одни в переулке, посреди разбросанной провизии. Воздух между ними был густым, тяжёлым, наполненным невысказанным. Она смотрела на него, на его разбитую губу, на то, как он явно старался не показывать, как ему больно. И все её вчерашние обиды, вся решимость «всё кончено», вдруг рассыпались в прах, сметённые одним-единственным, простым и непреложным фактом.

Он пришёл. Он ввязался в драку. Его избивали. И он сделал это для неё.

Внезапно наступившая тишина в переулке была оглушительной. Слышалось только их прерывистое дыхание – её, частое и взволнованное, его – хриплое, со свистом, отдававшимся болью в ребрах.

Нина стояла, всё ещё прижавшись спиной к стене, не в силах пошевелиться. Она смотрела, как Марк, превозмогая боль, медленно наклонился и начал подбирать разбросанные по грязному камню припасы. Мука, соль, свечи… Его большие, в царапинах и ссадинах руки, были удивительно аккуратны. Он складывал всё обратно в холщовый мешок, тщательно, будто это была самая важная работа в его жизни.

Он поднял последнюю, уцелевшую свечу и, не гляя, протянул её ей. Нина машинально протянула руку, и их пальцы на мгновение встретились. Лёд и пламень. Её – холодные, дрожащие. Его – обжигающие, твёрдые.

Он наконец поднял на неё взгляд. В его глазах не было ни торжества, ни упрёка. Только усталая, бездонная нежность и остатки адреналиновой ярости. Он видел её испуг, её растрёпанность, её уязвимость, которую она так яро пыталась скрыть.

И тогда он сделал это.

Медленно, давая ей время отпрянуть, он поднял руку. Его пальцы, только что наносившие жёсткие удары, коснулись её виска с такой невероятной, почти неземной осторожностью, будто прикасались к чему-то хрупкому и священному. Он подцепил непослушную прядь волос, выбившуюся во время драки, и мягко, почти невесомо, убрал её ей за ухо.

Это было не просто движение. Это был вопрос. Это было молчаливое «Прости». Это было признание всего, что он не мог выговорить.

Нина замерла, не в силах выдержать этот взгляд и не в силах отвести глаз. Вся её броня, все стены, выстроенные за ночь, рассыпались в прах от одного этого прикосновения. В горле встал ком, а по щекам, вопреки всей её воле, покатились тихие, горячие слёзы. Она не рыдала. Она просто плакала, глядя на него, беззвучно и беззащитно.

Он не стал ничего говорить. Не стал вытирать её слёзы. Он просто взял тяжёлый свёрток в одну руку, а другой, осторожно, как бы ведя её по краю пропасти, коснулся её локтя, жестом предлагая идти. Домой. К маяку. Туда, где теперь, несмотря ни на что, они были вместе.

Они шли рядом, но между ними зияла пропасть. Нина смотрела прямо перед собой, на пыльную дорогу, а Марк – на линию горизонта, как будто искал там ответа. Воздух был наполнен только скрипом тележки и криками чаек. Даже ветер, казалось, избегал их, обтекая молчаливой стеной.

В портовом городке царило оживление. Пахло рыбой, смолой и чужими странами. Они делали покупки механически, обмениваясь лишь необходимыми фразами: «Муку брать?» – «Брать.» Холодность Нины была не показной, а глухой, идущей изнутри, будто она намеренно затушила в себе все огни.

На обратном пути, проходя по шумному причалу, где гремели якорные цепи и горланили грузчики, Нина вдруг замерла. Ее спина выпрямилась в струнку, а пальцы так сильно сжали ручку корзины, что костяшки побелели.

К ним, улыбаясь, шел мужчина. Высокий, загорелый, в безупречно сидящем офицерском мундире. Его лицо, испещренное у глаз лучиками морщин от солнца, все еще было поразительно красиво, а в глазах плескалась та самая, знакомая до боли, морская волна.

– Нина? Не может быть! – его голос, бархатный и уверенный, перекрыл гам причала. Он пах дорогим табаком и дорогой колонией. Лео.

Он протянул к ней руки, но не для объятий, а как бы заключая ее в невидимую рамку, любуясь картиной. «Время над тобой не властно. Все та же королева маяка.»

Нина не подала руки. Она стояла, как изваяние, и ее серое платье вдруг показалось не бедным, а траурным саваном по всем ее погибшим надеждам.

– Лео, – ее голос был ровным и холодным, как сталь. – Ты заблудился? Твой корабль, я слышала, швартуется в южных портах.

Его улыбка на миг дрогнула, почуяв лед. «Дела. Заскочил по старым делам.» Его взгляд скользнул за ее спину, к Марку, который стоял чуть поодаль, наблюдая с мрачным, ничего не выражающим лицом. «А это твой… помощник?»

– Это Марк, – коротко отрезала Нина, не удостоив пояснений. – Нам пора. Маяк не ждет.

Лео засмеялся, но смех прозвучал натянуто. «Всегда торопишься. Всегда серьезная. Помнишь, как мы…»

– Я помню все, Лео, – перебила она его. И в этих словах не было ни капли упрека, только констатация факта, тяжелого и безвозвратного, как якорь. – Особенно я помню, как ты женился на дочери капитана. Привет передать Элизе?

Она видела, как он побледнел под загаром. Его красивое лицо вдруг стало просто маской. Он что-то пробормотал, но Нина уже повернулась к нему спиной, взяла свою корзину и пошла прочь по причалу, не оборачиваясь. Она не сомневалась, что Марк идет за ней.

Они снова шли молча. Но теперь тишина между ними была иной. Она была густой, наэлектризованной, полной невысказанных вопросов. Холодность Нины треснула, обнажив старую, никуда не ушедшую боль. А Марк, шедший сзади, наконец-то видел не просто суровую смотрительницу, а женщину, которую когда-то предали. И этот лед в ее глазах и голосе был не врожденным, а выстраданным. Выкованным в таких же огнях, как и его собственная вина.

Первый раскат грома

Сердце, однажды обманутое, становится похожим на маяк: оно продолжает светить, но уже не ждёт, что кто-то причалит к его берегу

Вечер опустился на маяк, тяжелый и влажный, как мокрая парусина. Нина пыталась читать, но буквы расплывались перед глазами, превращаясь в насмешливые морщинки у глаз Лео. Ветер, обычно убаюкивающий, сегодня скребся в ставни, словно назойливый гость.

И сейчас, после утренней сцены с Марком эта боль ожила с новой силой. Она закрыла глаза, и ветер принес ей не запах соли, а сладковатый аромат цветущего шиповника и звук смеха – собственного, семнадцатилетнего.

Тогда его звали Лео. Он был старше ее, красивый и дерзкий, с глазами цвета морской волны и привычкой щуриться, будто всегда вглядывался в даль. Он не был из их деревни, он приплыл с юга на красивом бриге «Ариэль». И он увидел в ней не просто смотрительницу маяка, а загадку.

Память услужливо подставляла обрывки: как они тайком встречались у скал, как он учил ее узлам, и его пальцы, теплые и уверенные, скользили по ее ладоням. Как он шептал ей на ухо истории о далеких портах, где пахнет корицей и воздух дрожит от зноя. Он говорил, что ее стойкость – как у этого маяка, и что он всегда найдет дорогу домой, к ее свету.

А потом он ушел в море. Обещал вернуться к следующей луне. Она ждала. Сначала с надеждой, потом с тревогой, а потом – с леденящим душу пониманием. Весть привез другой корабль. Красивый, статный Лео, оказалось, не терял времени даром. Он не нашел дорогу к ее свету. Он нашел дорогу к состоянию старого капитана и руке его дочери, Элизы. Женился. Остался на юге. Стал перспективным офицером.

Она не плакала тогда. Она просто однажды поднялась сюда, на самый верх, и просидела до темноты. А когда зажгла лампу, то поняла, что внутри нее что-то погасло. Ее сердце, такое же теплое и доверчивое, как огонь в линзе, заковали в броню льда и осторожности. Она дала себе слово – никогда больше не быть маяком для чужого корабля. Никто не войдет в ее гавань.