Пока горит свет

– Иди назад, Марк. Твоя… твоя танцовщица заскучает.

Он подошел ближе, игнорируя ее слова.

– Что он тебе сказал? – спросил он, и в его голосе была не ревность, а та же ярость, что кипела в нем, когда он чистил картошку под болтовню Элизы. Ярость защитника.

– Ничего, – она сжала ладони, впиваясь ногтями в собственную кожу. – Ровно то, что я от него и ожидала. Сладкие слова о прошлом, которое он же и похоронил.

– Зачем ты тогда вообще пошла с ним? Зачем позволила ему… – он не договорил, сжав кулаки.

Нина наконец обернулась к нему. В свете, падающем из окна таверны, ее лицо было мокрым от слез, которые она сама еще не ощущала.

– Потому что я испугалась! – выдохнула она, и голос ее сломался. – Испугалась, что он все еще может до меня дотронуться. И он… дотронулся. И это было отвратительно. Как прикосновение медузы. Холодное, скользкое и ядовитое.

Марк замер. Вся его злость разом ушла, сменившись щемящим пониманием. Он видел ее не гордой смотрительницей, не неприступной крепостью, а раненой женщиной, которая только что силой воли прошла через самое тяжелое испытание – встретилась со своим страхом лицом к лицу и победила его, пусть и ценой собственных слез.

– Он ничего не значит, Нина, – тихо сказал Марк. – Он просто… шум.

– Но этот шум был внутри меня все эти годы! – воскликнула она, срываясь. – И сегодня я позволила ему снова звучать! Я вошла туда, надела это платье… для чего? Чтобы доказать ему? Он не стоит доказательств! Он не стоит ничего!

Ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Она была так сильна всегда, а сейчас чувствовала себя разбитой.

Марк не стал ее обнимать. Не стал утешать словами. Он сделал единственное, что было правильно в этот момент. Он шагнул вперед, встал между ней и освещенным окном таверны, заслонив ее от того ада, из которого она сбежала. Он стал ее щитом. Молчаливым, нерушимым.

Он стоял, спиной к веселью и фальши, лицом к темноте и ветру, дав ей время выплакать свою старую, отравленную боль. И в этом молчаливом стоянии на страже было больше нежности, чем в тысяче сладких слов Лео.

Через некоторое время дрожь в ее плечах утихла. Она вытерла лицо краем бархатного платья и сделала глубокий, прерывистый вдох.

– Я хочу домой, – тихо сказала она. – На маяк.

Марк лишь кивнул.

– Пойдем!

Они уже отошли от таверны на несколько десятков шагов, когда сзади раздался пьяный, злой оклик.

– Нина! Подожди! Или тебе теперь только в сопровождении этого… боцмана?

Они обернулись. Лео, с растрепанными волосами и блуждающей ухмылкой, шатаясь, догонял их. Его элегантная маска окончательно сползла, обнажив гнилую сущность.

– Что, сбежала? – он подошел ближе, и от него пахло перегаром и злобой. – Не вынесла, что я тебе правду в глаза сказал? Что ты всегда мнила себя особенной?

Он выругался, грубо и пошло.

– Ты всегда была никем. Дочерью смотрителя, которая возомнила себя принцессой. А на деле… на деле ты просто отчаянная женщина, которая так жаждала мужчины, что готова пустить под свой кров первого попавшегося бродягу!

Марк рванулся вперед, как тигр. Его лицо исказилось чистой, неконтролируемой яростью.

– Молчи! – прошипел Лео, обращаясь к Марку. – Ты что, думаешь, ты у нее первый? Я знаю ее. Она консервирует здесь свою тоску, как прокисшее варенье, а потом радостно открывает банку любому проходящему моряку! Она…

– Только тронь его, и ты уподобишься ему, – голос Нины, тихий, но абсолютно властный, прозвучал как удар хлыста, разрезая пьяную тираду.

Марк замер на полпути, его кулаки были сжаты до хруста. Дыхание вырывалось из его груди прерывистыми, свистящими порывами.

Нина шагнула вперед, поставив себя между ними. Она смотрела на Лео не со страхом или обидой, а с леденящим, безразличным презрением.

– Ты кончил изливать свое дерьмо, Лео? – спросила она ровным, холодным тоном, от которого он невольно отступил на шаг. – Или тебе нужно еще немного унизить меня, чтобы доказать самому себе, что твое жалкое существование что-то значит? Ты говоришь, что я никто? Ты – единственный здесь ноль. Ты был им тогда, когда сбежал за юбкой богатой невесты, и ты им остался. Только тогда ты прикрывался красотой, а теперь – лишь вонью изо рта и грязью в душе.

Лео попытался что-то выкрикнуть, слюнявясь, но Нина перебила его, обращаясь к Марку, не сводя с Лепо ледяного взгляда:

– Он не стоит твоего гнева. Он не стоит даже плевка. Ударить его – значит признать, что его слова имеют вес. А они не стоят ничего. Это просто шум, который издает пустота.

Она повернулась к Лео спиной – самый страшный и окончательный жест. Она показала ему, что он для нее – не просто ничто, а даже не достоин ее взгляда.

– Идем, Марк, – сказала она, и в ее голосе снова зазвучала та самая сталь, что скрепляла ее душу.

Марк, все еще дыша тяжело, с трудом разжал пальцы. Он бросил на Лео последний взгляд – не яростный, а обещающий. Взгляд, в котором читалось: «Только попробуй подойти к ней снова».

Лео остался стоять один в темноте, униженный, разоблаченный и жалкий. Его пьяные крики и грязная ругань терялись в шуме ветра, не достигая их ушей. Они шли прочь, к своему маяку, оставляя позади лишь злобный шепот прошлого, который больше не имел над ними власти.

Они вернулись на маяк, и тишина, обычно такая живая и наполненная звуками моря, повисла тяжелым, давящим саваном. Нина, не говоря ни слова, прошла на кухню. Марк остался в главной комнате, не в силах найти слов. Он слышал, как она наливает воду в чайник, как ставит его на плиту – обычные, бытовые звуки, которые сейчас резали слух своей неестественной нормальностью.

А потом он услышал другое. Тихий, сдавленный звук. Почти неслышный всхлип, который она тут же подавила. Потом еще один. И еще.

Она плакала. Тихо, отчаянно, как плачут те, кто отучился делать это вслух.

Марк замер, сжав кулаки. В ушах у него снова зазвучали гнусные слова Лео: «…радостно открывает банку любому проходящему моряку…»

– Вот оно, – пронеслось в его голове с горькой, едкой яростью. – Вот где она ее, эту отраву, впитала. Не в том, что он назвал ее холодной или заносчивой. А в этой грязи. В этом похабном намеке»

Он представил, как эти слова, как иглы, впиваются в ее гордую, целомудренную душу. Он видел, как она стоит у плиты, пытаясь сдержать рыдания, и ему хотелось разбить что-нибудь. Он ненавидел Лео лютой, физической ненавистью. Но больше всего он ненавидел свое бессилие. Как он может утешить ее? Как сказать, что это неправда, не коснувшись самой раны?

Он сделал шаг к кухне, остановился, сжал виски. Нет. Любое его слово сейчас будет звучать как жалость. А она в жалости не нуждалась. Он это знал.

Он подошел к двери и замер на пороге. Нина стояла спиной к нему, ее плечи были напряжены, но слезы текли по ее щекам беззвучно, падая на грубую деревянную столешницу. Она даже не пыталась их вытирать.

– Нина… – начал он, и голос его сорвался.

Она резко обернулась. Ее лицо было залито слезами, но глаза горели не болью, а чем-то другим. Неистовой, яростной обидой.

– Ты думаешь, я плачу из-за его мерзких слов? – выдохнула она, и ее голос дрожал, но не от слез, а от гнева, – Из-за этой… этой грязи про матросов?

Марк растерянно молчал.

– Я плачу от злости! – она с силой ударила ладонью по столу, и чашка звякнула в блюдце. – От злости на саму себя! Потому что я… я позволила этому ничтожеству снова войти в мою жизнь! Пусть на порог, пусть на пять минут – но я позволила! Я надела это дурацкое платье и пошла на этот дурацкий праздник, как будто мне нужно было что-то ему доказать! А ему нечего доказывать! Он – пустота! И я… я потратила на эту пустоту свои нервы, свою ярость, свои слезы!

Она вытерла лицо рукавом с такой силой, будто хотела стереть с кожи самое воспоминание об этом вечере.

– Его слова… да, они мерзки. Но они не ранят меня, Марк. Они просто… оскверняют. Как плевок на чистый пол. И я плачу не от боли, а от брезгливости. К нему. И к себе, за то, что поддалась на эту дешевую провокацию.

Марк слушал ее, и постепенно его собственная ярость начала утихать, сменяясь странным, горьким облегчением. Она не была сломлена. Ее слезы были не жалобой, а гневным очищением. Она не позволяла той грязи проникнуть внутрь. Она просто смывала ее с себя, как смывают с кожи нечистоты.

Он подошел к плите, где закипал чайник, и снял его. Залил кипятком заварку в большом керамическом чайнике. Простые, ясные действия.

– Знаешь, – сказал он тихо, поставив перед ней чашку с дымящимся чаем, – а ведь он прав в одном.

Она подняла на него удивленный, почти возмущенный взгляд.

– Ты и вправду пускаешь под свой кров первого попавшегося бродягу с моря, – он с горькой усмешкой кивнул на себя. – И этот бродяга, кажется, останется здесь. Навсегда. Если, конечно, смотрительница маяка не выгонит его вон.

Он не смотрел на нее, делая вид, что занят чаем. Но в его словах была не шутка, а клятва. Тихая, но нерушимая.

Нина смотрела на него, на его сильные, неуклюжие руки на фарфоровой чашке. И слезы на ее глазах постепенно высыхали, сменяясь чем-то теплым и безмерно усталым. Она взяла свою чашку, и ее пальцы больше не дрожали.

Тишина после его слов повисла не тяжелая, а хрупкая, наполненная трепетным смыслом. Но Нина не ответила на его негласное признание. Она лишь сделала глоток горячего чая, и ее взгляд утонул где-то в темном окне, за которым бушевало море.

– Марк, – произнесла она тихо, и голос ее звучал отрешенно, будто она говорила не с ним, а с самой судьбой. – Твоя нога почти зажила.

Он замер, чашка на полпути к его губам. Простое констатация факта прозвучало как приговор.

– Да, – хрипло ответил он, опуская чашку. – Спасибо тебе.

– Торговое судно «Селена» заходит в порт послезавтра, – продолжала она тем же ровным, лишенным эмоций тоном. – Капитан Стивенс ищет опытных рук. Он спросил о тебе, когда я была в порту на прошлой неделе.

Слова падали между ними, как камни. Она все продумала. Узнала, договорилась. Закрывала вопрос, пока он строил в своей голове воздушные замки из «навсегда».

Марк почувствовал, как по его жилам разливается ледяной жар. Горло сжалось.

-Я… я могу остаться, Нина. Помогать тебе. С маяком, с хозяйством…

– Мне не нужен помощник, Марк, – она наконец повернулась к нему, и в ее глазах он увидел ту самую сталь, что позволила ей выгнать Лео. Но сейчас эта сталь резала его. – Мне нужен… мне нужен был гость, который выздоравливает. А ты выздоровел.

– А что насчет того, что я сказал? – голос его сорвался, в нем прозвучала неприкрытая боль. – Насчет того, чтобы остаться?

Она отвела взгляд, и он уловил мгновенную, но жгучую тень страдания на ее лице, прежде чем оно снова стало непроницаемым.

– Ты моряк, Марк. Море – твоя жизнь. Ты не создан для того, чтобы годами сидеть на одном клочке суши, смотреть на один и тот же горизонт и ждать, когда придет шторм, который ты даже не сможешь встретить на палубе. Ты начнешь задыхаться здесь. И будешь ненавидеть этот маяк. И… меня.

– Ты не знаешь этого! – вырвалось у него, и он встал, отчего маленькая кухня стала казаться ему клеткой.

– Я знаю! – ее голос впервые за вечер дрогнул, в нем прозвучала отчаянная уверенность. – Я знаю море. И я знаю мужчин, которые ему принадлежат. Лео… он был первым, кто доказал мне это. Но не последним. Ты уйдешь. Потому что море зовет. И потому что… потому что ты все еще ищешь ее. Ты ищешь ее в волнах, в тумане, в каждом порту. Ты не можешь остаться здесь, пока не поймешь, что искать уже нечего.

Она говорила жестко, безжалостно, вскрывая его самые потаенные раны, чтобы он перестал видеть в ней спасение. Чтобы он понял, что они оба – пленники своих потерь.

Марк хотел кричать, что она не права. Что Аврора осталась в прошлом, а будущее он видит только здесь, в свете ее маяка, в упрямой линии ее губ, в тихом мужестве ее души. Но слова застревали в горле, отравленные ядом ее правды. Он и вправду был моряком. И море действительно звало его. А призрак первой любви… да, он все еще шептал по ночам.

Он молча смотрел на нее, на эту невероятную женщину, которая была сильнее любого шторма, потому что могла отпускать. Отпустила Лео. И сейчас отпускала его.

– Послезавтра, «Селена, – повторила она, словно ставя точку. И, повернувшись к раковине, начала мыть свою чашку, ее спина была прямая и неприступная, как скала.

Марк понял, что это не просьба. Это был ее приговор. Ее последний акт милосердия – вытолкнуть его из застоявшейся бухты обратно в открытое море, чтобы он не сгнил у ее ног, разрываясь между прошлым и настоящим. И от этого осознания внутри него все оборвалось, оставив лишь пустоту, гуделшую, как ветер в снастях покинутого корабля.

Прощание с берегом

Есть раны, которые не заживают. Есть прощания, которые длятся вечно. И есть любовь, которую признают, только когда теряют навсегда

Следующий день пролетел в гнетущем, звенящем молчании. Они двигались по дому, как два призрака, избегая взглядов, слов и даже случайных прикосновений. Воздух был настолько густым от невысказанного, что им было трудно дышать. Марк собирал свои жалкие пожитки – ту самую одежду, что была на нем, когда море выбросило его на этот берег, и ту, что Нина купила ему потом. Каждая вещь была молчаливым укором. Вот свитер, в котором он грелся у печи после шторма. Вот штаны, залатанные её руками. Он складывал всё это в старый морской мешок, и казалось, что он хоронит часть себя.

Нина не вышла к ужину. Она заперлась наверху, в башне, и он слышал её шаги над головой – ровные, размеренные, как будто она проверяла механизмы, а не прощалась с человеком, который стал частью её жизни.

Ночь Марк провёл, не смыкая глаз, глядя в потолок и слушая, как гудит ветер. Он перебирал в памяти каждое их слово, каждую ссору, каждую редкую улыбку. Он думал об Авроре. О её лёгком смехе, о том, как она боялась грозы. И он думал о Нине. О её упрямстве, о её молчаливой силе, о том, как её глаза загорались, когда она чинила компас. И с ужасом понимал, что образ Нины стал чётче, реальнее, ближе. Что боль от мысли об уходе от неё была острее и свежее, чем та, вечная, ноутлая боль от потери Авроры.

«Ты ищешь её в волнах», – сказала она. И он понял, что это была ложь. Он искал в волнах не Аврору. Он искал способ вернуться к Нине. Целым. Достойным. Свободным от призраков.

Но было уже поздно. Приговор был вынесен.

Утро было серым и безрадостным. Туман стлался по воде, скрывая горизонт. Марк вышел из дома с мешком за спиной. Он был пустым и тяжёлым одновременно.

Нина стояла на пороге. Она не плакала. Её лицо было бледным, но абсолютно спокойным. Таким же, каким он видел его в первый раз – отстранённым и неуязвимым.

– Ветер попутный, – сказала она просто, глядя куда-то мимо него, на море.

Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Что он мог сказать? «Останься»? После всего, что она наговорила? После того, как она сама открыла ему дверь?

Он сделал шаг вперёд, потом ещё один. Каждый шаг по знакомой тропинке отзывался в его душе огненной болью. Он не оборачивался. Он знал, что если обернётся и увидит её, стоящую в дверях их – нет, её – дома, он не сможет уйти. Его ноги стали ватными, в груди заходило что-то тяжёлое и живое, рвущееся наружу с криком.

А Нина смотрела ему вслед. И только когда он скрылся за поворотом, её спина согнулась, будто под невыносимой тяжестью. Она, почти не помня себя, побежала по винтовой лестнице наверх, в смотровую комнату.

Сердце бешено колотилось, в висках стучало. Она прильнула к холодному стеклу.

Внизу, на причале, к которому подошла «Селена», она увидела его. Одинокую фигуру с мешком за спиной. Он стоял, глядя на маяк. Его лицо было искажено такой мукой, что у неё перехватило дыхание. Он поднял руку, будто хотел что-то сказать, послать прощальный знак, но потом медленно, с невероятным усилием, опустил её.

Он повернулся и сделал шаг на трап. Потом ещё один. И вот он уже на палубе. Чужая фигура среди чужих моряков.

Нина не плакала. Она стояла, вцепившись пальцами в подоконник, и смотрела, как корабль начинает медленно отдаляться от берега. Он становился всё меньше и меньше, превращался в точку, пока совсем не растворился в серой пелене тумана.

Она простояла так ещё долго, пока не поняла, что губы её горят. Она провела по ним языком и почувствовала солёный вкус. Это были слёзы. Они текли сами по себе, тихо и беспрестанно, как будто плакала не она, а сама её душа.

В доме внизу было пусто. Тишина, которую она так ценила, теперь давила на уши, становясь невыносимой. Она осталась одна. Своей собственной рукой, своим страхом и своей гордостью, она вытолкнула его из своей жизни. Потому что боялась, что он уйдёт сам. И теперь, когда он ушёл по её воле, боль была в тысячу раз сильнее.

Она опустила голову на холодное стекло и наконец позволила себе тихо, беззвучно зарыдать, пока за спиной у неё маяк, равнодушный и вечный, продолжал свой одинокий диалог с морем.