Пока горит свет

– Да-да! – подхватила рыжая девчонка, подбегая ближе. – Он нам бусы делает! Из ракушек!– И не ругается! – добавил еще один мальчуган, вытирая нос рукавом. – Я ему всю нитку запутал, а он ничего!– А мне он сказал, что у меня самая красивая ракушка! – похвасталась маленькая девочка с двумя косичками, сжимая в грязном кулачке розовый гребешок.

Они окружили ее, щебетали, наперебой рассказывая, перебивая друг друга. Их слова были простыми, чистыми, как морская вода после шторма. Они не видели в Марке ни беглеца, ни опасного незнакомца, ни груз чужих теней. Они видели просто большого, молчаливого дядю, который умел делать красивые вещи и не сердился, когда что-то шло не так.

Нина стояла, опустив руки, и слушала этот детский хор. Она смотрела поверх их голов на Марка. Он поднялся с валуна и стоял, все еще сжимая в руке незаконченную гирлянду. Он смотрел на нее, и в его глазах читалась та же растерянность, что и в ее душе. Он, вероятно, ждал, что она холодно кивнет и уйдет, захлопнув дверь. Как всегда.

Но она не двигалась. Детские слова, словно теплый ветер, растапливали лед вокруг ее сердца по крошечной крупинке.

– Он… не мой друг, – попыталась она сказать, но голос ее дрогнул и сорвался на полуслове. Это была правда, но в устах этих детей она звучала фальшиво и жестоко.

– А чей же? – удивилась рыжая девчонка. – Он же у тебя живет!– Он тебе помогает? – спросил карапуз. – Мой папа говорит, что ты одна, и это тяжело.

Эти простые детские вопросы были страшнее любых допросов деревенских сплетниц. На них не было правильного ответа.

Марк сделал шаг вперед. Он молча протянул Нине ту самую гирлянду из ракушек. Она висела на его ладони, переливаясь на солнце, хрупкая и невероятно сложная.

– Для маяка, – хрипло произнес он. – Чтобы… не так пусто было.

Их взгляды встретились над головами детей. И в этот миг все слова Эльзы, все страхи, все «острые ракушки» отступили перед одной простой, детской правдой, высказанной вслух: «Он очень хороший».

Нина медленно, почти неверя самой себе, протянула руку и взяла гирлянду. Ракушки звякнули, коснувшись ее пальцев. Они были шершавыми, прохладными, настоящими.

– Спасибо, – тихо сказала она. Не ему. А детям. И, повернувшись, вошла в маяк, крепко сжимая в руке это хрупкое, перламутровое доказательство того, что даже самые острые осколки могут стать частью чего-то целого. Пусть ненадолго. Пусть лишь на одну солнечную гирлянду.

Дверь маяка закрылась за Ниной, отсекая звонкие детские голоса и оставляя в комнате гулкую, напряженную тишину. Она стояла, прислонившись спиной к дереву, все еще сжимая в руке гирлянду из ракушек. Они казались обжигающе холодными и невероятно хрупкими.

Марк вошел следом. Он остановился в нескольких шагах, словно не решаясь нарушить возникшую между ними хрупкую границу. Воздух был густым от невысказанных слов и памяти о вчерашнем бегстве.

– Дети… – его голос прозвучал хрипло, и он прокашлялся, будто очищая его от ржавчины многодневного молчания. – Они сказали… сегодня в деревне праздник. По случаю окончания шторма.

Нина медленно подняла на него взгляд. Она видела в его глазах ту же неуверенность, что и в ее душе. Но была там и какая-то новая, робкая надежда.

– Я знаю, – ответила она. Ей было известно о каждом деревенском событии, даже если она никогда на них не появлялась. Это была часть ее работы – знать ритм жизни у подножия ее скалы.

Марк сделал шаг вперед. Его руки были засунуты в карманы, плечи напряжены.– Они сказали… что там будут танцы. И что… нам стоит пойти.

Последние слова он выдохнул почти неслышно, как будто сам не веря, что их произносит.

Нина почувствовала, как что-то сжимается у нее внутри. Пойти в деревню? На людный праздник? С ним? Это было безумием. Это было прямым вызовом всему, что она выстроила вокруг себя. Она открыла было рот, чтобы сказать резкое «нет», но ее взгляд упал на гирлянду в ее руке. Она перевела его на Марка. На его все еще бледное, но уже не такое изможденное лицо. На следы морской соли, засохшие на его рубахе. На ту тень былой силы, что начала проступать в его осанке.

Она подумала о детях. Об их простой, безоговорочной вере в то, что он «хороший». О его тихих, неуклюжих попытках помочь. О том, как он сидел на камне и нанизывал ракушки, пытаясь создать что-то целое из своих осколков.

И она подумала о себе. О своей одинокой крепости, о своих накрахмаленных простынях и безупречном, бездушном распорядке. О той ледяной пустоте, что скрывалась за всем этим.

«Острые ракушки», – прошептало в памяти.

Возможно, Эльза была права. Возможно, пора было перестать бояться порезов.

Она глубоко вдохнула, и ее голос, когда она заговорила, был тихим, но твердым.– Хорошо.

Одно-единственное слово. Но оно прозвучало в тишине комнаты с силой разорвавшейся бомбы.

Марк замер, не веря своим ушам. Он смотрел на нее, и в его глазах что-то дрогнуло, какая-то ледяная глыба недоверия и страха дала трещину.

– Хорошо? – переспросил он, будто проверяя, не ослышался ли.

– Да, – Нина кивнула, все еще не отпуская гирлянду. – Мы пойдем.

Она повернулась и пошла к лестнице, оставляя его одного с этим невероятным, пугающим и волнующим согласием. Она не знала, что ждет их на этом празднике. Новые сплетни? Насмешки? Или что-то еще, более опасное?

Но она знала одно – сидеть в своей каменной башне, прячась от жизни и от этого человека, стало внезапно невыносимо. И первый шаг к чему-то новому, пусть и страшному, был сделан. Всего одним словом. И хрупким звоном ракушек в ее сжатой ладони.

В ритме бури

И самый тихий танец – это битва между памятью и желанием

Нина стояла перед треснувшим зеркалом в спальне, кусая губу. Синее платье – не форменное, не рабочее, а настоящее, с кружевами у горловины – казалось ей чужим.

"Слишком нарядно. Выглядит как попытка. Как просьба."

Она резко отвернулась, но мельком ещё раз поймала своё отражение: непривычно открытые плечи, талия, подчёркнутая поясом… Глупо. Они же идут просто на праздник. Не на свидание. Не на…

"Он подумает, что я жду чего-то. Или что я это делаю для него."

Руки сами потянулись к молнии на спине. Платье упало на кровать бесформенной синей лужицей.

Через пять минут она была в своём обычном – форменном синем платье, отдающем порошком и отчаянием. Только дурацкие серёжки-ракушки остались – их она снять забыла.

Нина глубоко вдохнула и вышла в коридор, где уже ждал Марк.

– Готов? – спросил он, поднимая глаза.

И тут его взгляд задержался. На серёжках. На непривычно голой шее. На том, как дрогнули её ресницы.

Нина скрестила руки на груди.

– Что?

– Ничего, – Марк кашлянул в кулак. – Просто… нет повода для праздника, да?

– Конечно, – она резко двинулась к двери, чувствуя, как горит лицо. "Он всё равно заметил. Чёрт."

– Только… – он вдруг остановил её за локоть, так легко, что она могла бы вырваться. Но не вырвалась. – Ракушки… они красивые.

Нина не нашлась что ответить. Маяк за спиной гудел, отсчитывая секунды до их шага в сторону города, музыки и фонарей – туда, где всё это не будет значить ничего.

Или будет.

Дорога в деревню казалась вечной, они шли в двух шагах друг от друга, молча, как преступник и конвоир, неопределившиеся с ролями.

Когда они вошли в круг света фонарей, музыка на мгновение захлебнулась. Не потому что замолкли скрипки, а потому что застыли люди.

Нина. И её молчаливый зверь.

Шёпот пополз по толпе, цепляясь за дым костров и запах жареной рыбы.

– Смотри-ка, маячница своего волка на поводок вывела…– Говорят, он там лицо показывать боится…– А она-то сама чего вырядилась? Всегда в робе ходила…

Нина шла, глядя прямо перед собой, но каждый шёпот впивался в спину иголками. Марк шёл рядом, чуть сзади, и его тень накрывала её, как щитом.

И тут – будто фейерверк лопнул прямо в толпе.

– Марк! Господи, ты вернулся?

Анабель. Не дочь трактирщицы – её королева. В платье цвета кровавой раковины, которое слипалось на бёдрах и едва держалось на загорелых плечах. Её смех звенел, как разбитое стекло, а волосы пахли дорогими духами и бесстыдством.

Она подлетела, обвила руки вокруг шеи Марка, прижалась – так близко, что Нина услышала, как у того сжались кулаки.

– Где ты пропадал? – Анабель отвела лицо на дюйм, чтобы все увидели её мокрые губы. – Я по тебе скучала…

Марк молчал. Но не отстранился.

Анабель поволокла его в центр площадки, где уже кружились пары. Музыка заиграла настойчивее, ритм стал густым, как кровь.

Марк позволил ей накинуть свои руки на свою талию. Его лицо под маской бороды было каменным, но глаза… глаза смотрели поверх головы Анабель. Прямо на Нину.

Анабель прижалась щекой к его груди, повела бедром в такт музыке – уличный, грубый танец, полный намёков. Толпа загудела, кто-то свистнул.

Нина стояла, чувствуя, как платье – это глупое платье – стало ей тесным и ненужным. Одинокая. Невидимая.

А Марк… Марк танцевал. Его большие руки лежали на спине Анабель, но пальцы были сжаты в белые костяшки.

Музыка сменилась – теперь это был простой, ясный напев скрипки, под который даже самые угрюмые рыбаки начинали притоптывать. Нина стояла у края площадки, всё ещё чувствуя на себе ожог от того, как танцевали Марк и Анабель. Она смотрела на огни вдали, где маяк мерцал ровно и холодно, как её сердце.

Вдруг перед ней выросла нескладная тень.– Нина? – Билли, сын лодочного мастера, смотрел на свои грубые башмаки, краснея до корней волос. – Может… станцуем? А то я… ну. Ноги сами просятся.

Она уставилась на него. Билли, который с детства таскал для неё ракушки и молча сидел рядом, когда ей было тяжело. Билли, который боялся даже комара обидеть.

И вдруг – это случилось. Уголки её губ дрогнули. Потом ещё. И вот уже Нина смеялась – тихо, сдавленно, будто пробуя непривычный звук. Она положила свою маленькую руку на его плечо.

– Только не наступи мне на ноги, Билли.

Они закружились. Неуклюже, просто, но в такт. Билли что-то говорил, бормотал про новую лодку, и Нина снова смеялась, запрокидывая голову. Её тугой пучок распустился, и тёмные волосы хлестнули по плечу. В этот миг она была не маячницей, не стражем своего раненого зверя. Она была просто девушкой. Светлой.

Марк, наконец оттолкнув Анабель, замер и смотрел.

Он никогда не видел, чтобы она так улыбалась. Её лицо, обычно напряжённое и строгое, стало другим – молодым, мягким, с лучиками у глаз. Её смех долетал до него сквозь музыку, и каждый раз что-то сжималось у него внутри.

Анабель что-то язвительно говорила ему на ухо, но он не слышал. Он видел только Нину. Её руку в руке Билли. Её голову, откинутую назад в порыве смеха.

И тогда он понял – этот простой, неловкий танец больнее, чем любая рана. Потому что он не был тем, кто заставил её улыбнуться.

Музыка снова сменилась. Теперь это был медленный, томный вальс, под который танцевали только самые смелые пары. Анабель, как прилипшая муха, снова пыталась обвить себя вокруг Марка, но он резко, почти грубо, освободил свою руку.

Он шёл через толпу, не видя никого. Ни восторженных взглядов, ни перешёптываний. Только её. Нину, которая, отдышавшись после танца с Билли, снова стояла у столба, в тени, и смотрела на свои руки.

Он остановился перед ней. Не прося, не спрашивая. Просто протянул ладонь.

– Нина.

Это было не приглашение. Это было требование. Признание.

Она подняла на него глаза – широко распахнутые, почти испуганные. На секунду в них мелькнул протест, привычная стена. Но потом её пальцы, холодные и лёгкие, коснулись его руки.

Они вышли в круг. Его рука на её талии была тяжёлой и твёрдой, её ладонь на его плече – едва ощутимой, будто птица, готовая вспорхнуть. Они не улыбались. Они просто двигались, два одиноких маяка в бушующем море чужих радостей.

Их глаза встретились.

В его взгляде не было ни насмешки, ни привычной суровости. Только тихая, всепоглощающая ясность. В её – бездонная уязвимость, которую она так тщательно скрывала за своей строгостью.

Что-то дрогнуло между ними. Воздух перестал быть просто воздухом.

Марк, не отрывая от неё взгляда, медленно поднял свободную руку. Его пальцы, грубые и покрытые шрамами, с невероятной, почти священной осторожностью коснулись непослушной пряди волос, выбившейся у её виска. Он отвёл её за ухо. Кожа его костяшек на миг коснулась её щеки.

И в этот миг…

За её спиной, в золотистом сиянии фонаря, ему почудился другой профиль. Более нежный, с ямочкой на щеке. И тихий, знакомый до боли смех, сливающийся с музыкой. Аврора.

Его рука дёрнулась и застыла. Дыхание перехватило. Свет праздника померк, сменившись призрачным светом прошлого.

Он отшатнулся, будто обжёгшись.

– Прости, – его голос был чужим и прерывистым. – Я не могу.

И он разжал пальцы, выпустив её руку, и почти побежал, расталкивая толпу, уходя в темноту, за пределы круга света, оставив её одну посреди танцующих пар с невысказанным словом на губах и прикосновением, которое теперь обжигало как рана.

Исповедь

И море молча принимало в свои волны две исповеди: одну – выбитую потом и кровью, другую – доверенную ветру

Раннее утро застало Марка на скалах под маяком. Он не сомкнул глаз, а те несколько часов, что провёл в своей каморке, были хуже любой бессонницы. Стоило ему закрыть веки, как перед ним возникали два образа: тёмные, распахнутые глаза Нины, в которых он тонул, и тут же – лёгкий, как морская дымка, профиль Авроры. Призрак жены вставал между ними не с упрёком, а с тихой печалью, и от этого вина въедалась в него острее, впиваясь в живое мясо.

Он схватил первую попавшуюся под руку работу – тяжёлую кирку для дробления слежавшейся грязи вокруг фундамента фонаря. И начал.

Удар. Она смотрела на него без защиты.Удар. Её волосы коснулись его пальцев.Удар. «Я не могу». И её рука, повисшая в пустоте.

Он работал с тупым, животным упорством, не чувствуя, как натёртые ладони кровоточат сквозь старые мозоли, как спина кричит от непосильной нагрузки. Физическая боль была благом; она была единственным способом заглушить другую, ту, что сидела глубоко в груди колющим осколком.

Нина вышла из дома с первыми лучами солнца. Она остановилась на пороге, увидев его. Его спина, облитая потом и напряжённая, была обращена к ней. Каждый мускул играл под кожей в такт размашистым, почти яростным движениям. Он долбил землю, будто пытался докопаться до самой сути мира, до дна моря, лишь бы не встречаться с ней взглядом.

Она молча наблюдала за ним несколько минут. Воздух был густ от немого напряжения.

– Ты разворотишь дренажную канаву, – наконец сказала она, и голос её был ровным, будто ничего и не случилось. Будто он не убежал от неё, как мальчишка.

Марк вздрогнул, но не обернулся. Только прекратил работу, упёршись руками в древко кирки.

– Надо расчистить, – прокрипел он. – Всё заилилось.

– Эту канаву чистили месяц назад.

– Значит, плохо почистили.

Он снова занёс кирку. Нина видела, как дрожат его плечи от усталости. Она поняла. Это была не работа. Это было истязание. Искупление.

Она не стала его останавливать. Протиснулась мимо, чувствуя, как он замирает при её приближении, и пошла проверять сети. Когда она вернулась через несколько часов, он уже таскал на плечах тяжёлые, мокрые от морской воды камни, укрепляя откос. Он строил стену. Буквально.

Весь день Марк находил себе занятия, одно тяжелее другого. Он перетаскал все запасы угля для генератора, перебрал и смазал каждый механизм в башне, хотя они и так исправно работали, и полез на самый краешек скалы чинить поручень, который шатался уже год. Он делал всё, что требовало полной концентрации ума и тела, где не оставалось места ни для мыслей, ни для чувств.

К вечеру он едва стоял на ногах. Руки его были изодраны в кровь, под ногтями засохла грязь. Он зажёг маяк – сделал это за Нину, которая молча наблюдала за ним из окна кухни, – и спустился вниз, смертельно уставший.

Он надеялся, что измождение принесёт забвение. Но когда он сел на свою койку и потушил свет, в темноте его ждало то же самое. Танец. Её глаза. Прикосновение к волосам. И пронзительный, как удар ножа, образ Авроры, смеющейся на их с ней свадьбе, такой же живой и яркой, как Нина в ту минуту.

Марк сдавленно застонал и уткнулся лицом в подушку, которая всё ещё пахла морем и одиночеством. Работа не спасла. Она лишь измотала его тело, чтобы душа стала ещё уязвимее.

Искупить можно было бы проступок. Но как искупить чувство? Как вырвать из груди живое, пульсирующее влечение к одной женщине, не предав при этом светлую память о другой?

Ответа не было. Была только долгая, бесконечная ночь, и маяк за окном, который, мигая, отсчитывал секунды его муки. Он был своим собственным узником, и ключ от его клетки лежал в двух парах глаз – одни он потерял навсегда, а в другие боялся посмотреть снова.

Нина стояла на самом краю скалы, там, где ветер срывал с губ слова, не дав им прозвучать. Дом сзади был тёплым и светлым, но он давил на неё присутствием Марка – немым, напряжённым, как натянутый трос.

Она обошла маяк с тыльной стороны, где в скале была высечена маленькая, почти невидимая ниша. Здесь всегда лежала горсть ракушек и сухих водорослей – её молчаливое подношение.

Она присела на корточки, обхватив колени руками. Внизу булькала и шипела вода, заполняя собой паузу.

«Он снова уходит в работу, папа», – тихо начала она, обращаясь в пустоту, которая для неё всегда была наполнена. – «Как тогда ты. Когда мама ушла».

Ветер выл в расщелинах, и ей почудился в нём знакомый, басовитый отзвук.

«Я не знаю, что делать. Я думала, он… другой. Но он так же боится. Как и все. Как я».

Она замолчала, прислушиваясь к шуму прибоя. Ей казалось, что ответ придёт вместе с очередной волной – не словами, а чувством. Спокойствием. Терпением.

«Он сломан. И я не доктор, чтобы его чинить. А он… он видит в меня кого-то другую. Мёртвую».

Она выдохнула, и её дыхание превратилось в облачко пара в холодном ночном воздухе. Эта беседа с призраком была её единственной исповедью. Единственным местом, где она позволяла себе быть слабой.

«А я ведь так и не научилась просить, правда? Ты меня научил держаться. Но не научил… опускать руки. Когда это нужно».

Она провела рукой по шершавому камню ниши. Здесь, в этой мнимой беседе, всё было просто. Не нужно было бояться быть непонятой, быть смешной, быть брошенной.

«Ладно… – она поднялась, отряхивая ладони о край юбки. – Ладно. Поглядим».

Она бросила последний взгляд на тёмную воду, словно ожидая увидеть в ней не отражение звёзд, а одобрительный кивок. Его не было. Было только море – вечное, равнодушное и безутешное.

Нина повернулась и пошла назад к дому, к свету, к молчаливому мужчине, разрывающемуся между двумя призраками. Она шла, не зная ответов, но неся в себе тихую, упрямую решимость, унаследованную от отца. Решимость маячника – светить, даже когда кажется, что в темноте никто не смотрит.

Чай со вкусом моря

Вечерний чай превратился в пытку. Нина стучала ложкой по кружке, Марк смотрел в окно, будто за стеклом происходило что-то невероятно важное. Воздух между ними сгустился до состояния патоки – сладкий, тягучий, невыносимый.

И тут – громкий стук в дверь.

Анабель влетела, как ураган, таща за руку хмурого Билли.

– Вот что, дорогие мои! – она хлопнула ладонью по столу, заставив Нину вздрогнуть. – Мы тут решили, что хватит вам маяться!

Тишина в кухне маяка была непривычно плотной. Четверо сидели за столом: Нина разливала чай по кружкам, Марк молча подкладывал дрова в печь, Анабель кокетливо поправляла локоны, а Билли мрачно ковырял ложкой в варенье.

Первая капля яда упала под столом.

Нина не сразу поняла, почему Марк вдруг резко отодвинулся. Пока она наклонялась, чтобы поднять упавшую салфетку, она увидела:

Анабель босой ногой медленно водит по икре Марка.

Чай в Нининой кружке вдруг показался ей горьким.

– Нина, – Билли внезапно встал, опрокидывая стул. – Хватит тянуть. Выходи за меня.

Тишина разорвалась, как бумага.

Марк замер у печи, дрова так и остались в его руке.

Анабель прикрыла рот ладонью, но глаза смеялись.

– Билли, ты… – Нина поставила чашку, чувствуя, как дрожат пальцы.

– Мы же договаривались! – он ударил кулаком по столу, посуда звякнула. – Твой отец хотел…

– Моего отца нет шесть лет, – голос Нины стал опасным.

Под столом Анабель настойчивее провела пальцами по Маркову колену.

Марк встал так резко, что стул грохнулся на пол.

– Хватит.

Билли побагровел:

– Это не твое дело!

– Билли, – Нина поднялась, блокируя путь между мужчинами. – Я не выйду за тебя. Никогда.

Анабель наконец убрала ногу, но улыбка не исчезла:

– Ой, какие страсти! Марк, может, ты меня проводишь?

Марк даже не взглянул на нее.

Билли шагнул к Нине, но наткнулся на Марка, внезапно оказавшегося между ними.

– Пора уходить, – сказал Марк тихо, но так, что Анабель схватила Билли за рукав.

– Ладно, ладно! – она засмеялась, тяня Билли к выходу. – Вы тут подумайте. Мы завтра зайдем!

Дверь захлопнулась.

Нина стояла, сжимая край стола, слушая, как их шаги затихают.

– Она трогала тебя, – сказала она неожиданно для себя.

Марк поднял упавший стул:

– Да.

– И тебе понравилось.

Он резко поднял глаза:

– Нет.

Тишина снова заполнила кухню, но теперь она была другой – горячей, колючей, натянутой, как струна.

Нина взяла чашки, поставила их в раковину, чувствуя его взгляд на своей спине.

– Я пойду проверю маяк, – сказала она, – точно сначала в комнату, а потом, – она вновь замялась.

Марк не остановил ее.

Но когда она поднималась по лестнице, ее пальцы дрожали – не от страха, а от чего-то нового, чего она еще не могла назвать.

А внизу, на кухне, Марк стоял у окна, глядя на море, как будто в его черной воде были все ответы.

Тишину разорвал резкий стук в дверь. Прежде чем Нина успела спуститься с лестницы, дверь распахнулась – Анабель стремительно влетела в кухню, вся в развевающихся кружевах.

– Шаль забыла! – звонко объявила она, хватая с вешалки голубой шелковый платок.

Марк, стоявший у печи, даже не успел отреагировать. Анабель стремительно пересекла комнату и –

Прижалась губами к его рту.

На мгновение в кухне воцарилась мертвая тишина.

Марк остолбенел, глаза расширились, руки повисли в воздухе, словно не зная, оттолкнуть или нет.

На лестнице раздался глухой стук – Нина замерла на ступенях, сжимая перила до побеления костяшек.

Поцелуй длился не больше трех секунд, но казался вечностью.

Анабель отстранилась, смачно чмокнув в последний момент.

– До завтра, солнышко! – бросила она и выпорхнула, оставив за собой шлейф тяжелых духов.

Дверь захлопнулась.

Марк медленно провел рукой по губам, лицо его было каменным. Он не посмотрел на лестницу, не сказал ни слова – просто развернулся и ушёл в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь.

Нина стояла на лестнице, не дыша. В ушах стучала кровь, в горле стоял ком, а в груди – что-то острое, колючее, невыносимо горячее.

Она не пошла проверять маяк.

Не стала мыть чашки.

Просто закрылась в своей комнате, упала лицом в подушку и сжала кулаки, чтобы не закричать.

А в соседней комнате Марк сидел на кровати, прижав ладони к глазам, будто пытаясь стереть этот момент, этот вкус чужих губ, этот взгляд Нины, который он видел, даже не оборачиваясь.

Море за окном бушевало, как будто смеялось над их глупостью, над этой игрой, в которой все уже давно проиграли, но никак не могут это признать.

Комната погрузилась во тьму, но Марк не зажигал свет. Он сидел на краю кровати, сжимая медальон в дрожащих пальцах, словно пытаясь выжать из него прощение.

– Аврора… – его голос разорвал тишину, хриплый, разбитый.

В углу, где лунный свет не достигал, воздух заколебался.

– Ты целуешь других женщин, Марк? – ее голос звучал точно так же, как в тот последний вечер – тихо, без упрека, лишь с легкой грустью.

Он сжал медальон так, что металл впился в ладонь.

– Я не хотел.

– Но не оттолкнул.

Марк зажмурился, видя перед глазами Нину на лестнице – ее расширенные зрачки, сжатые губы, дрожащие пальцы на перилах.

– Она ненавидит меня сейчас.

Тень шевельнулась, будто пожимая плечами:

– Ты сам выбрал этот путь.

– У меня не было выбора! – он вскочил, медальон болтался на шее, как петля. – После того, что я сделал… после твоей смерти… я не имею права…

Холодные пальцы вдруг коснулись его щеки.

– Ты имеешь право жить, глупец.

Марк замер, почувствовав на миг – настоящее, почти осязаемое прикосновение.