Рыжий (история одиночки)

Он положил голову на сопревшую дурно пахнущую землю. Сзади была стена. Тельце его саднило и ныло в ободранных до костей местах, а на холке явственно запеклись глубокие ранки, отзывавшиеся болью при малейшем движении. «Скорее бы», – устало подумал Рыжик. – «Всё равно ведь я уже не жилец».

Вдруг что-то безжалостное ворвалось в его мозг – безжалостнее всего, что он испытывал ранее. Нечто запредельное, разрывающее череп изнутри. «О-о-о-у-у-у-о-о-о!» – в судорогах завопило его сознание. – «Да просто перекусите мне горло, ну что же вы, гады, делаете!» Но тут… тут чудовищное давление на мозги прекратилось, и они неожиданно выдали на поверхность следующее: «Мала добыча… Шкура да кости. Ну ничего, ничего… Крови все попробуют. А я начну с самого сладкого – с хребта…»

Рыжик поднял голову и вздрогнул. На него, ощерившись, в упор уставилась бездонной выпуклой чернотой с отблесками пожара внутри здоровенная (почти с метр – ей-ей!) крыса. Изо рта и с усов её капала слюна. «Ничего себе…» – котёнок, оказывается, ещё мог чему-то удивляться. – «Экземпляр».

Это занесённое в его сознание чужеродное угловатое словцо должно было бы стать последним проявлением работы удивительного мозга, потому как тут же, измученный, едва не взвизгнув от боли, он изогнул шею, чтобы гигантской крысе было удобнее перекусить его с первой же попытки. Но тянулись секунды, а он почему-то не ощущал ничего, кроме нарастающей боли в загривке. А потом в его мозгу снова отозвалось: «Папа! Давай не будем его убивать, а? Он же меня не стал… Правда-правда – я знаю: он мог, но не стал». – «Цыц!» – взревела крыса размерами вытянувшегося в длину в ущерб всему другому порося. – «Пшёл отсюда, сосунок, а то сожру тебя, как и твоих хилых братцев!»

Рыжик повернул голову. Перед оскаленной мордой его потенциального убийцы ёжился всё такой же мокрый перепуганный крысёныш, которого котёнку надо было совсем недавно хватать за горло. «Ах ты…» – Рыжик умилился прямо аж до слёз на глазах. Он лизнул крысёнка («Бр-р-р! Да уж, не Василиса…») и легонько толкнул его носом в бок, чтобы тот уходил. Потом с вызовом уставился в страшные зрачки вожака. Но тот, вдруг чему-то озадачившись, захлопнул пасть и тоже уставился на свою жертву.

«Ты… ты что? Ты нас понимаешь?» – пронеслось в мозгу у котёнка. – Нет, это невозможно, просто невозможно… Эй – а ну кивни, если слышишь!»

Рыжик кивнул. Небрежно так, с чувством собственного достоинства, с вызовом. Он ждал, что вот сейчас крыса закончит удивляться и броситься на своего закоренелого врага, который к тому же умеет считывать её потаённые крысиные мысли. Однако, этого не произошло. Хвост чудовищного грызуна в сильном волнении начал выписывать замысловатые восьмёрки, иногда плетью стегая вспотевшую землю, пасть опять осклабилась.

«Нет…» – застучало в висках у котёнка, – «Я не стану сейчас тебя убивать… Ты мне ещё пригодишься. Оч-чень пригодиш-шь-ся!»

Рыжик бессильно уронил голову – напор в голове стал очень сильным. «И этот орёт…» – подумалось почти в беспамятстве, и мысли свои показались ему далёкими и чужими. – «Везде одно и то же. Все хотят убивать, убивать, убивать – и орут, орут, орут… Наверное, им просто больше нечего сказать. Как же мне всё-таки плохо…»

Он впал в беспамятство. Снова очнулся («Живой…») от настойчивого писка под ухом. Пищал крысёныш, притащивший какую-то заплесневелую корку прямо ему под нос. Есть нисколько не хотелось, мучила жажда. Рыжик мотнул головой, встал на дрожащие лапы и направился к большой луже, мрачно мерцающей в темноте грязными барашками зыби. Он только сунул голову, чтобы полакать дурно пахнущей водицы, как прямо перед ним из лужи выросла крысиная голова и уставилась на него злыми красными глазками, ощерив мокрую морду. Котёнок испуганно попятился назад, голову пронзило стрелой-посланием: «Эх, кабы не приказ…» Крыса тут же ловко ушла в глубину – лужа, оказывается, была и не лужей вовсе, а ямой с водой. Рыжик всё-таки немного попил из настоящей, без сюрпризов, лужице неподалёку и побрёл обратно на своё место у стены. Крысёныша там уже не было. Корки тоже.

Земля пахла лужей – противно так пахла; лежать на ней было неприятно, но Рыжик старался не обращать на это внимания. Он готовился умереть, не веря, что отсрочка может быть долгой. Хорошо бы вот самому: закрыть глаза и поплыть, поплыть куда-то, и открыть их далеко-далеко отсюда… А где? Это был вопрос. «А может, никакой смерти и нету – а есть другой сон, в котором я и проснусь… И там опять будут крысы. А что? То, чего больше всего боишься, может преследовать тебя и после смерти». Некоторое время Рыжик трудно размышлял над этим, потом устал.

Снова возник крысёныш, начал пищать у него в голове. «Шёл бы ты отсюда, малой, не до тебя мне сейчас…» Но связь была односторонней, и волей-неволей пришлось слушать. Крысёныш нёс полную несуразицу: «Ты правда меня слышишь? Я тебе принёс поесть… (Рыжик скосил глаза и, действительно, увидел на земле что-то грязное и зелёное, сильно смахивающее на камень). Вижу, вижу, что слышишь. Вот здорово! Ты ешь, обязательно ешь… Это вкусно. Я не хочу, чтобы ты умирал. Мне здесь очень одиноко. Я, наверное, какой-то неправильный…» Тут его монолог был прерван тощей стремительной крысой, которая почти одновременно оттолкнула сердобольного сородича, оскалилась на котёнка и, схватив зубами его предполагаемый обед (или ужин?), была такова. В голове у Рыжика раздался плач. «Вот видишь? Здесь каждый за себя. И каждый ненавидит друг дружку. А ведь мы семья, но папа может легко меня съесть, когда проголодается и не будет ничего другого взамен… Ну почему всё так плохо?»

Скоро он наплакался и убежал. Рыжик попробовал было уснуть, но мешала каша звуков в голове и снаружи. Тело болело. Приходилось терпеть и, за неимением лучшего, он стал наблюдать за крысиным семейством.

Клан занимал обширное место в самой дальней и неустроенной части подвала, куда уже давно не ступала ни нога человека, ни лапа другого животного. Непонятно было вообще происхождение этого аппендикса: то ли сами строители намудрили, то ли по ходу в проект были внесены какие-то изменения. В общем, всё было сделано для того чтобы теперь здесь безраздельно хозяйничали крысы, и они делали это, как умели: носились, как очумелые, охотно плавали в бассейне, постоянно что-то грызли, спаривались и дрались, дрались, дрались… Как только они собирались вместе в количестве трёх, тут же начиналось выяснение отношений и мордобой: «Я главный!… Нет – я!…Я! Я! Я!…» Вожак обычно не вмешивался в эти местечковые свары и даже любил плотоядно за ними наблюдать, но иногда решал продемонстрировать свою силу, и тогда жертвы были неизбежны. Нет нужды говорить, что с ними потом происходило. Вообще, судя по всему, вожак правил не только своим семейством, но и всеми подвальными сородичами, а может, даже и всей округой: к нему постоянно являлись покорные вассалы, приносили тут же уничтожаемую дань и рады были убраться подобру-поздорову. Все внешние набеги осуществлялись только по велению крысиного короля и тщательно планировались им как тактически, так и стратегически. Инициатива подданных не допускалась и каралась смертью.

Но, несмотря на весь этот очевидный культ жестокости, иногда с некоторыми особями вдруг случалась метаморфоза, и тогда они начинали азартно гоняться друг за другом, играя в салки или прятки, лёгкими покусываниями обозначая смену водящего и теряясь поочерёдно в нагромождениях мусора, образующими чуть ли не лабиринт. Некоторые крысы даже могли спокойно сидеть рядом и делиться добычей, без всяких свар и претензий на лидерство, и тогда какая-нибудь самочка, до этого готовая без видимых причин разорвать самца, заботливо следила, чтобы тому достался хороший кусок, после чего парочка начинала заниматься любовью. Но потом, будто бы очнувшись, крысы внезапно озлоблялись и искали любого повода для лютой свары, дерясь насмерть. Они бы давно уже загрызли малохольного крысёныша, стыдящегося за весь свой род, но не делали это ввиду какой-то изощрённой прихоти вожака, и крысёныш отделывался пока лишь тычками и укусами.

Рыжик не видел проявлений заботы и нежности в этом семействе, лишь жажду крови и насилия: ведь всегда проще принять смерть от действия грубой и безжалостной силы, не допускающей и мысли о наличии в ней даже проблеска милосердия.

Глаза у Рыжика устали, голова начала кружиться, и он наконец забылся. И грезилось ему, что барахтается он посреди лужи, причём он знает, что лужа неглубокая, но на лапы встать почему-то боится, а впереди он видит трубу, которая всасывает в себя лужу, и скоро придёт и его черёд, но ему не страшно, он даже ждёт этого – ведь труба означает конец всем его мучениям, но… вдруг перед ним из воды возникает оскаленная крысиная пасть, и… Рыжик открыл глаза: пасть была прямо перед ним. Явь стала продолжением сна, уже без надежды на какое-либо избавление. «Лапой что, что ли, по этой морде пройтись?» – устало подумал котёнок, маясь во всё более сжимающихся тисках безысходности. – «Нет, лучше не надо. Откусит лапу – всего и делов-то… А кому я буду нужен без лапы-то, а?» Что-то вроде улыбки сорвалось с кончиков его усов и потерялось в спёртом воздухе. «Одноухий, где ты сейчас?»

«Живой?» – затрещало в голове. – «Живой… Значит, жить хочешь».

Морда крысиного короля недвусмысленно скалилась.

«Слушай меня, переумок. Скоро ты пойдёшь с нами и подзовёшь кого-нибудь из своих сволочных сородичей. Понял меня? Кивни, если понял»

Рыжик ошарашено кивнул.

«Ежели всё сделаешь верно – жить будешь, есть будешь. Может быть, отпущу даже. Ну, а начудишь чего – живьём на куски порву. Сначала крысёныша, который с тобой якшается, а когда всё прочувствуешь – тогда уж и тебя. Понял? Кивни. Кивни!»

Рыжик, глядя в пылающие безжалостные глазки, заворожено кивнул.

«То-то», – удовлетворённо отозвалось в сознании котёнка. – «Готовься пока. И запомни – второго шанса у тебя не будет».

Главарь исчез. Рыжик судорожно сглотнул и обнаружил, что в животе у него поселился огненный шар. Жгло почти невыносимо. Он доковылял до лужицы, попил. Сначала внутри вроде бы отпустило, по потом засаднило снова.

«Что это со мной?» – вяло подумал котёнок. – «Да какая разница… Скоро всё закончится».

Ему не было жалко себя – жалость осталась в прошлом. Не было жалко и чудного крысёныша – тоже отмается скоро, бедолага. Он застонал. «Ну почёму так больно…»

Главарь вернулся довольно скоро, на этот раз во главе своего войска, к которому присоединилось и несколько здоровенных крыс от других семейств.

«Пошли…» – зловеще зашелестело в голове у котёнка, которому была уготована роль приманки в последние минуты жизни.

Он с трудом поднялся, заковылял на слабых лапах в плотном окружении крыс, то и дело нетерпеливо подталкивавших его мордами. Вскоре все оказались в довольно сухом и даже освещённом отсеке подвала, перевитого трубами, за которыми быстро по диспозиции рассредоточилось серое войско.

«Там, дальше, греются несколько твоих… Позови их всех – передай, что не можешь убежать, и рядом с тобой три… нет, пять преследователей. Пусть прибегут все. Хе-хе-хе…»

Уж чего-чего, а услышать напоследок, как смеётся крыса, Рыжик вовсе не предполагал. Смех этот напомнил ему зубовный скрежет Степаныча, мечущегося сне. «Эх, хозяин, хозяин… Отпустил ты меня, а обратно-то мне уж дороги и не будет. Судьба, видно, у меня такая… А что такое судьба? Наверное, это просто крысиный смех».

«А ну-ка, ребята, пошумим! Пусть они знают, что вы здесь!» – распорядился вожак, который от важности момента стал казаться ещё длиннее, а его тень так вообще уже не помещалась на развороте стены и жила где-то там дальше впотьмах сама по себе.

Парочка крыс немедля принялась точить резцы о трубы.

«Зови!» – рявкнуло в голове у Рыжика. – «Пусть идут на свет! Пусть идут на звук!! Пусть идут на запах!!! Зови своих дружков!!!!»

Котёнка начала бить дрожь. Своих… А почему он их не слышит? Наверное, затаились. Тут ему пришло в голову, что они могут и сами сунуться в ловушку, не ожидая от крыс такого коварства, и тогда он отчаянно возопил в пространство сквозь оседающую в мозгах муть, сквозь огненный шар в животе:

«Бегите отсюда, бегите скорее! Это засада, здесь полно крыс и меня уже всё равно не спасти! Бегите! Не надо отвечать!»

Но ответ пришёл:

«Спасибо, Рыжий! Мы будем м-м-м-стить за тебя!»

«Да пошёл ты», – безучастно подумал Рыжий. Рыжий… Да, вот теперь он стал им. Он стал котом.

Крысиный король тотчас оказался рядом с ним:

«Почему они разбегаются? Что ты им сказал? Ах ты….»

Он вдруг слился со своей тенью и навис над Рыжим.

«Ну, вот и всё. Наверное, будет очень больно. Боюсь ли я боли? Да, боюсь. Она такая въедливая, она будет сама по себе, а я – сам по себе, и только когда меня не станет, не станет и её… А если она останется и после меня? И будет со мной вечно и там, куда я уйду? Как страх, как крысиный смех? Нет, не надо так думать. Не надо, Рыжий».

А скрежет зубов о метал всё продолжался. Рыжий сжался в комок, стараясь оцепенеть и не видеть никаких картинок, не слышать никаких звуков, и тут… Тут случилось нечто действительно странное. Скрежет прекратился, и из двух невероятным образом разом лопнувших труб мощно полился кипяток, и пар жадно начал обволакивать пространство, слизывая его грани и углы. Завизжали ошпаренные крысы, остальные вмиг поддались панике. Вожак суетливо захлопнул пасть и метнулся куда-то вбок, и Рыжий оказался вдруг предоставленным самому себе. Он ничего не видел в мутном горячем облаке, но вдруг ощутил, что оно тянется вперёд, струясь по его израненной шкурке. И он пошёл с ним, сначала на ощупь, а потом и на запах – запах травы, дождя, жизни – пока не оказался перед отверстием в метре от пола, ведущим из подвала наружу. Только сил запрыгнуть туда уже не было, а сзади стремительно надвигалась на него серая тень. Но жизнь… Жизнь зачем-то снова манила его, и он не мог не откликнуться на этот зов. «Нет, судьба – это не крысиный смех!» – вдруг вскипело в мозгу, и Рыжий всё-таки прыгнул… Не достал, но вцепился всеми когтями в щербатый кирпич, судорожно заелозил тельцем и перевалился-таки наружу. А когда в отверстии показалась крысиная морда с пеной у рта, карауливший Оторвыш с наслаждением хряпнул по ней увесистой растопыренной лапой…

Рыжий заполз под дерево. Было темно, шёл дождь, земля приятно холодила живот. Он положил голову на лапы, уже не пытаясь свернуться в клубок.

«Пойдём», – хмуро бросил Оторвыш Василисе. – «Коты должны умирать в одиночестве».

Они ушли.

… А солнечным утром грязного мокрого рыжего кота нашли под деревом дети.

Глава IV. Братство детей

…Девочка лет двенадцати, тоненькая и глазастенькая – неуклюжая, как это бывает у детей при ломке барьеров, установленных природой, но всё ещё отчаянно непосредственная, и мальчик лет восьми, с надутыми щёчками – ещё не подросток, но уже и не малявка, одинаково нахмурив брови и выпятив губы, смотрели на израненного кота.

– Таська… А у него кровь, и он, кажется, не дышит, – шёпотом произнёс мальчуган.

– Вижу… – тоже шёпотом ответила девочка. Но тут же повысила голос:

– Витька! Ты что, вредина, делаешь?

Витька уже завладел кстати валявшейся рядом палкой и осторожно начал тыкать ею в неподвижного кота.

– Что-что… Проверяю, – буркнул он. – Нет, не шевелиться… Помнишь, мы фильм недавно по телеку видели? Ну там – севанна и всё-такое…

– Саванна, – машинально поправила девочка. – Помню.

Большие ореховые глаза её увлажнились.

– Ах ты бедненький, бедненький… Совсем как тот львёночек, только хвостик без кисточки.

Витька ткнул палкой сильнее.

– Не смей! – закричала девочка. – Какой же ты…

Однако Витьке не довелось на этот раз узнать, какой он, потому что кот, не меняя положение головы на лапах, вдруг приоткрыл рот и почти неслышно мяукнул. Но девочка услышала и в свою очередь разинула рот.

– Витька, – опять перешла она на шёпот. – А ведь он… живой.

Её брат отнёсся к этому спокойно.

– Ну да… – буркнул он. – А тебе лишь бы кричать на меня – то не делай, того не надо… Сама дура.

Тася пропустила этот выпад мимо ушей, однако зарубочку в памяти поставила.

Она присела на корточки, не отрывая взгляда от кота, хвост которого покоился на земле безвольной запятой. Потом решительно встала, подошла к нему и, зажмурив глаза и отвернув голову, взяла его на руки.

– Таська! – вскричал мальчуган. – Ты же запачкаешься сейчас! Тебе мама такое устроит – по жизни вздрагивать будешь!

Фраза, безусловно заимствованная из чужого лексикона, наконец-то была выпалена и самим Витькой, и надо признать, вполне к месту.

Рыжий кот снова тихонечко, ни к кому не обращаясь, мяукнул и вдруг вытянул шею и положил голову на плечо девочки. Та открыла глаза и осторожно, почти невесомо, погладила его свободной рукой.

– Бедненький… Какой ты лёгкий. – Потом повернулась к брату и произнесла несколько загадочную фразу:

– Ничего мне мама такого не устроит. Я и так слишком долго была хорошей. Пошли домой.

– Ну нет, – воспротивился умудрённый восьмилетний Витька. – Иди одна. На меня ещё поорать успеют.

– Пошли, кому говорят! – Тася подняла была голос, но тут же опустила его и сменила интонацию. – Витёк, ты мне нужен. Я… я немного боюсь. Пошли, а?

Витька засопел, потоптался на месте, взглянул на прильнувшего к сестре кота и, гордясь собой, уступил:

– Ладно… Мы ведь всё-таки вместе его нашли.

… Мама уже с самого утра была не в духе, и по старой учительской привычке, общалась сама с собой.

– Укатил всё-таки на свою рыбалку, зараза такая, – бурчала она под нос, яростно швыряя тарелки в мойку. – Ни посуду помыть, ни пропылесосить, ни за покупками съездить – ничего! Машину, видите ли, он мне оставил… Хорошо, хоть Таська первая родилась. Пусть и с вывертами девка, но всё-таки помощница.

Тут раздался залихватский лай собачонки, и она прислушалась к начавшейся возне в коридоре.

– О, пришли уже! Дождь, что ли пошёл? – Окно услужливо блеснуло «зайчиком». – Да нет там никакого дождя… Ну, тогда жди сюрприза.

И ведь точно – как в воду глядела. Некоторое время она молча разглядывала дочь, держащую на груди нечто неопределённо-грязное, безусловно, таящее в себе немалые неудобства, потом решительно, вскипая праведным гневом, указала рукой на дверь:

– Вон!

– Но, мама… – Анастасия, она же Таська, забыла все правильные слова и просто приготовилась заплакать. Притаившийся за ней Витька ковырял пальцем в носу, очевидно, пытаясь вызвать огонь на себя, но до него очередь ещё не дошла. Беспородная дворняга легкомысленного окраса с характерной смышлёной мордашкой беспокойно втягивала в себя тревожный воздух, предусмотрительно перестав гавкать.

– И не мамкай! – Вся правда, взрослая правда, была на стороне родителя, и детёныш, по сути, не мог возразить на это ничего, не усугубляя своей вины. – Папаша откуда-то из похода Шмоську вон эту бестолковую приволок, теперь ты кота блохастого притащила… Ой, батюшки! – она вдруг всплеснула руками. – Да он же у тебя не шевелится… Ты что?! С дохлой кошкой домой заявилась?!!

Мать в отчаянии всплеснула руками, Витька быстренько прошмыгнул на кухню, собачонка издала раскатистый многообещающий звук, который, однако, таковым и остался. Таська сглотнула солёный комок и затараторила, невидяще глядя на мать мокрыми глазами:

– Мама, мамочка… Он живой – живой! Ему надо помочь. Или ей… Нет, это кот, я знаю – он выглядит, как кот. Давай отвезём его к ветеринару – помнишь, как мы Шмоську возили, когда его выворачивать стало? Мама! Я тебе во всём без напоминаний помогать буду: и посуду мыть, и комнаты убирать, и мусор выносить, и со Шмоськой гулять, и уроки делать не три часа, а… (тут она задумалась) почти четыре. Только давай ему поможем, а? Мамочка!

Что происходит в мозгах придавленного жизнью взрослого человека, когда он слышит вот такой крик о помощи несмышлёного (то есть непрактичного) существа, именуемого его ребёнком, который, однако, имеет коды доступа к его совести? Происходит полная ерунда. Жизненный опыт тут же сигнализирует об опасности, но слайды, навеки запечатлённые в памяти, позабытые и уже казавшиеся недоступными слайды, оживают и начинают проецироваться на внешнюю картину мира, тут же безжалостно выявляя грубо нанесённые поверх первоначальных радужных детских красок серые слои обыденности. Разное тут начинает вдруг мерещиться человеку. Вот и маме вдруг почудилось, что это не Таська, а она сама стоит на пороге, прижимая к груди котёнка, и её уже мама – добрая, конечно, добрая мама – бессильно всплёскивает руками и пытается что-то объяснить… Наваждение было таким сильным, что даже пришлось помотать головой, отгоняя от себя память о давным-давно пережитом великом детском горе.

Таська, конечно же, ничего не ведала о происходящем в голове у матери, и была не на шутку удивлена, когда та, не дожидаясь отчаянных и злых слов дочери об угрозе обета молчания и, само собой, голодовки, вдруг внимательно и строго посмотрела на неё, спокойно сказав:

– Хорошо. Поехали к ветеринару.

Таська поняла лишь, что вот так и случаются в жизни обыкновенные чудеса.

…Ветеринар был молодой и животных любил. Деньги, однако, любил тоже. Он долго исследовал кота, привезённого в безвозвратно испорченной простыне, изучал раны и ссадины на рыжем тельце, качал головой, мял кошачий живот и снова качал головой. Потом сообщил взволнованной девочке и её усталой маме, всё ещё удивляющейся самой себе:

– Ну, в общем и целом, картина ясна. Потеря крови и желудочная инфекция. При соответствующем лечении шансы, конечно, есть, хотя…

– Сколько? – спросила мама. Она знала таких молодых специалистов, любящих жизнь.

Ветеринар что-то прикинул в уме и назвал цену. Мама закашлялась, и Таська тут же затараторила:

– Мама, ну зачем мне новые ботинки? Я и в старых ещё год отхожу. И курточка у меня совсем новая, и джинсы, и без шоколадок я обойдусь – и Витька обойдётся, и…

– Помолчи.

Мама потерла виски кончиками пальцев. «Господи, зачем мне всё это? Окровавленный заразный кот, который, скорее всего, издохнет… Зачем, Господи?»

Она вздохнула.

«Значит, есть зачем»

…В течении часа ветеринар обрабатывал раны на шкуре кота, делал уколы ему в холку и ляжку, попутно успев убедить маму в необходимости расширенного биохимического анализа крови для рыжего пациента. Мама, впавшая в некое состояние ступора, безропотно согласилась и на предложение менеджера расположенного в том же помещении зоомагазина купить несколько баночек с диетпитанием, после чего долго смотрела на итоговую сумму в квитанции и холодными пальцами отсчитывала деньги. И это было только начало: уколы коту надлежало делать каждый день, а на вопрос, сколько же всего будет этих дней, кошачий доктор ответил крайне уклончиво.

Назад ехали молча: мама пыталась прийти в себя, а Таська, осознавшая масштаб предстоявших расходов по спасению животного, даже и не думала открывать рот, держа питомца на коленях. После дозы снотворного тот больше не мяукал и не шевелился, но дышал. Весь в тампонах и завязках, выстриженный даже за ушами, исколотый и потерявший ещё некоторое количество драгоценной крови – дышал.

… Проспал Рыжий почти два дня, и перед самым пробуждением видел сон: как будто бы он, молодой и красивый, без всяких там облезлостей и прокусов на шкуре, с лучащимися изумрудными глазами плывёт по воздуху, а позади него (он это совершенно точно знает) лежит на полу, на старом свитере кто-то другой, больной и измученный, весь в непотребстве сердобольных лоскутных обёрток. Но до него уже нет никакого дела Рыжему, потому как ему легко и хорошо, и совсем немного уже осталось проплыть до сотканной из солнечных нитей дорожки, ведущей сквозь ничуть не мешающее окно в даль, где нет ни боли, ни унижений. И знает он ещё, что ни в коем случае нельзя ему оборачиваться на голос, бормочущий позади: «Бедненький, красивенький – ну проснись, проснись пожалуйста! Ты обязательно должен, должен проснуться, слышишь?» Нет-нет, ничего он не слышит. Ничего он должен, кроме как плыть навстречу солнечному лучу и ждать чуда слияния с этим лучом. Но – проклятая раздвоенность овладевает-таки Рыжим и заставляет замереть между полом и потолком, а затем поворачивает его изящную головку на голос…

Он открыл глаза, в спутанных водорослях забвения глаза. Боль и недвижимость тут же начали быстро овладевать телом, и он с тоской ощущал, как исчезает за спиной солнечная дорожка. Но вот уже раздался восторженный детский вопль:

– Мама! Мамочка! Он проснулся, проснулся!

Мама только-только пришла с работы и засунула усталые ноги в уютные тапки. С учительством несколько лет назад было покончено, так что теперь она искала применение своих способностей в социальной сфере. Со вздохом она прошла в комнату дочери (у них была трёхкомнатная квартира – заслуга папы, военного прокурора), где бездумно уставилась на кота. Тот смотрел в никуда, полураскрытые глаза его были далеки и туманны. «Страшный-то какой», – отчуждённо подумала мама. – «Наказание оно и есть наказание».