Рыжий (история одиночки)

Глава I. Хозяин

…Он втиснулся всем тельцем в просвет между полом и батареей, и всё одно дрожал – откуда-то сквозило прямо сквозь него. Сверху доносился гул обладателей голосов – людей. Они тоже жались к батарее, чем-то булькали, крякали и гудели, гудели, непонятно для чего и зачем… Иногда в него летели какие-то едко пахнущие предметы, и тогда он силился ещё сильнее прикрыть свой сухой нос рыжей в деликатных разводах полутонов лапкой, зажмуривал глаза и остро ощущал свою неприкаянность. Порой кто-то дёргал его за хвост, заставляя всем тщедушным тельцем ощутить грубое прикосновение чужеродности. Попросту говоря, над ним куражились подвыпившие ханыги: так, без злобы – зажигалку к усам никто не подносил. А если вас случайно интересует эта тема, так сходите-ка лучше в соседний подъезд и спросите у Черныша – какого это… Закуски у ханыг никакой не было, а то, глядишь, и подкинули бы котёнку кусок другой – хоть шкурки от колбасы, хоть сырка крошку. Да кто их знает? Может, и подкинули бы… Не зря же они, наверное, людьми родились.

… Степаныч сурово поднимался по лестнице – лифт он, по причине накопленных запасов в районе живота, с некоторых пор стал презирать, а заниматься глупостями вроде диет и утренних пробежек у него не было ни склонности, ни времени, ни заточенной под это силы воли. На работе суетился он мало (как и положено мастеру газового хозяйства), рот открывал только в силу необходимости, справедливо полагая, что люди и так слишком много трындят, и боролся с лишними калориями исключительно возвращаясь с работы домой пешком и поднимаясь ножками, ножками, хотя и держась за перила, на свой родной седьмой этаж. На этот раз в районе четвёртого вышла заминка, чему он даже по-детски обрадовался, тут же вытащив из дырявого кармана пуховика несвежий платок и обмакнув его в красное лицо.

– Фу-у-ф… – выдохнул он и вступил в диалог с отдыхающими товарищами, естественно, хорошо ему знакомыми: выручали друг друга не раз, и даже не десять. Правда, в последнее время былую компанию Степаныч особо не жаловал.

– Что, черти, опять загуляли? – задал он нелицеприятный вопрос, вполне имея на это право, как человек, честно отработавший положенные ему часы, хотя и пропустивший в процессе осточертевшей монотонности дня стаканчик-другой крепкой жидкости. Пил он с некоторых пор исключительно самогонку, которую сам же умеючи и гнал.

Ответом ему было неопределённое мычание, не лишённое, впрочем, неких признаков совестливости, вылившейся в робкое предложение со стороны Бегунка, самого молодого из кампании:

– Да вот, погреться решили… Примешь с нами, Степаныч?

Тот только хмыкнул:

– Эх, босота ты, босота… Знаешь ведь, что я ваше пойло не употребляю.

– Ну, тебе виднее…

Бегунок опрокинул в себя дозу из пластмассовой посуды, вдруг поперхнулся, закашлялся, засучил ногами и задел-таки, полоротый, рыжего котёнка, уже было прикорнувшего под батареей. Тот обиженно взвизгнул, виновато высунул мордочку наружу и тут же задрожал.

– Эт-то ещё что за чудо? – медленно процедил Степаныч, разглядывая неприкаянного зверька.

– А это, блин, Рыжик, – охотно пояснил Трёхпалый, по глупости потерявший в своё время полезные органы, когда работал на лесопилке в армии. – Недели две уже тут отирается… Поди, подохнет скоро. Мне как-то пофигу, но… Забрал бы ты его к себе, что ли.

– С какого такого рожна? – нахмурился мастер. – Я тебе Мазай, что ли?

– Бирюк ты, а не Мазай, – вступил в разговор Серёга-десантник, контуженный в Чечне и как раз сегодня пропивавший грошовую пенсию за то, что однажды оказался не в том месте в ненужное время. – Как жена умерла, совсем ты одичал. Пьёшь в одиночку, ходишь в рванье… Возьми. Глядишь, и на душе меньше саднить станет.

Разговоров о жене Степаныч не переносил категорически, и уже собрался было рассердиться, но тут котёнок разинул рот и жалобно, безнадёжно пискнул.

И сдвинулся тут в заскорузлой душе Степаныча какой-то наглухо, казалось бы, запаянный пласт, и движение это нашло своё отражение в бессознательно слетевших с языка словах:

– Ах ты, маленький… Тебе бы ещё титьку сосать.

Слова эти, конечно, были глупые и ненужные, но, как бы то ни было, они невольно устанавливали некую связь между месячным котёнком, непонятно как сумевшего перешагнуть из января в февраль, и сорокапятилетним здоровенным мужиком, непонятно куда и зачем шагающим из года в год.

Однако он сдался не сразу. Добрёл наконец до квартиры, долго искал ключи в дырявом кармане, не раздеваясь, прошёл на кухню, когда-то добротно и по уму сделанную для любимой стряпухи, а теперь грязную и распавшуюся на несколько бестолковых фрагментов: одинокий стол, сердито дребезжащий пустой холодильник, осиротевшая плита – глаза бы не видели этой устоявшейся разобщённости…

Он достал бутылку, замахнул сразу стакан первача, закурил, подумал… И вышел обратно в подъезд.

Вернулся он уже с рыжим маленьким зверьком, пугливо смотревшим с его рук на новый открывшийся ему за дверью мир огромными зелёными марсианскими глазами.

Степаныч опустил его на коврик в прихожей.

– Давай, принюхивайся, – напутствовал он котёнка, а сам наконец-то скинул пуховик, сдёрнул с ног ботинки и привычно завернул на кухню.

Он уже и забыл о новом жильце, когда тот, не переставая дрожать (хотя в квартире было тепло), просунул своё худющее тельце на кухню и стал осторожно тыкаться мордочкой сначала в плинтус, а потом и в ножку стола.

– А… Жрать, наверное, хочешь. – Степаныч осоловело зевнул. – Тогда жри суп.

Он подошёл к плите, на которой третий уже день стояла никак не желающая оказаться внутри угрюмого холодильника кастрюля с чем-то жидким, и плеснул в первую попавшуюся под руку плошку порцию размером с половник. Котёнок подошёл и понюхал. Пахло кислым. Он зажмурил глаза и принялся не очень ловко лакать розовым язычком то, что ему было предложено, пока в животе немного не потеплело. Тогда он отпрянул от плошки, виновато глянул по сторонам, содрогнулся от содеянного и тут же стал умывать лапкой мордочку.

– Брезгуешь, скотина, – прохрипел окончательно захмелевший к тому времени хозяин, и его свободный от цепей повседневности мозг тут же задумал план мести. Рыжик был заграбастан рукой-лопатой и перемещён в ванную, где и был сначала ошпарен душевой струёй, а затем обсыпан порошком и для контраста облит уже холодной водой. Делал всё это Степаныч, конечно же, не нарочно – так уж вышло, что руки ну никак не могли совладать с резьбой на краниках. «Всё, теперь мне точно хана… – отчётливо пронеслось вдруг в сознании котёнка то ли на языке его мучителя, то ли на каком-то собственном, открывшемся в роковые для него минуты. «Гады они все, гады…»

Через минуту, мокрый и дрожащий, он сидел рядом с батареей в комнате и отчаянно пытался слизать языком едкую дрянь, мёртво вцепившуюся в его свалявшуюся шкурлу. «Это всё потому, что я рыжий», – продолжал звучать голос в голове, пока горло душили спазмы слёз. «Рыжие все невезучие…» Однако, тут он был не прав. Из всего окота – а было их шесть: два сереньких, чёрненький, две кошечки трёхцветки, и он один, рыжий, – выжил только он. Не было уже и мамы-рыжухи, шуганной собакой под колёса машины. Ну, а про папашу и говорить нечего – след кошачьей родословной тут как раз и терялся вместе с нарисовавшимся и вмиг исчезнувшим родителем.

Долго ещё вылизывал себя круглый сирота (не принимать же в расчёт, в самом деле, наглого залётного кошака), пока окончательно не выбился из сил. Тогда он побрёл прочь от опостылевшей батареи, мимо дивана с храпящей на нём сволочью, и доковылял наконец до коридора, где на полу валялся пуховик. В его-то грязный рукав, превозмогая приступы тошноты от съеденного и вылитого на него (гордость, гордость обитала в этом щупленьком тельце) и забрался бедолага, наконец-то согрелся и уснул.

… С утра была суббота. Степаныч прекратил храпеть, перевернулся с боку на бок, ловко сбалансировал на краю дивана и проснулся. Поднявшись и удостоверившись, что бежать никуда не надо, он с хмурым видом, в синих до колен солдатских трусах и линялой майке, сунул ноги в тапки и зашагал в санузел. В прихожей он узрел валяющийся на полу пуховик, скривился, как от зубной боли, поднял его и сильно встряхнул – право, не понятно зачем. Из рукава тут же вывалился рыжий комочек, ударился об пол, корявенько уселся на задние лапки и потешно замотал головой. Потом одновременно открыл глаза и рот и пискнул. И сразу же задрожал.

– Так…. – выдавил из себя Степаныч. – Не приснился всё-таки.

Некоторое время он стоял и смотрел на котёнка, потом покачал головой:

– И в чём душа держится… Рыжик ты Рыжик.

И пошёл бриться.

… Через пол-часа Рыжик бойко лакал молоко с накрошенным в него батоном, жмуря глазки от удовольствия, а Степаныч по старой привычке курил в форточку и наблюдал за ним, хмуря брови.

– Вот так… И хрен ты когда от меня кошачьей тушёнки получишь, понял-нет? Ну хватит, хватит, а то загадишь мне тут всё.

Он убрал плошку из-под самого носа котёнка, от чего тот недоумённо стал крутить головой, сигнализируя ушами о своём разочаровании, сграбастал его в ладонь и поднёс к унитазу.

– Был у меня у приятеля кот, так тот прямо вот на край сюда запрыгивал, ну и делал все свои дела… А ты чем хуже, спрашивается? Вот сюда, понял? Ни рядом, ни под ванную – а сюда вот, и сколько хочешь потом хвост свой задирай… Понял, усатый? Смотри – повторять не буду.

Котёнок сидел на краю унитаза и непонимающе моргал. Потом спрыгнул вниз и тут же напрудил лужицу на кафеле. Степаныч крякнул:

– Игнорируем, значит, руководящую роль партии… Ладно.

Он схватил Рыжика за загривок, ткнул мордой в лужицу, потряс, опять ткнул… Котёнок отчаянно извивался и пищал, пока наконец опять не был усажен на край унитаза.

– Дошло, нет? А если ты, падла маленькая, в отместку мне в тапки нассышь – сразу с балкона, усёк?

В унитазе журчала вода. Рыжик изогнул шею, посмотрел туда. Мыслей не было. Потом соскочил вниз и побрёл к батарее умываться.

… Вечером он лежал на старом свитере у батареи в комнате, сонно щурил глаза и нет-нет да и поглядывал на хозяина. Степаныч сегодня не пил – не хотелось что-то… Хотелось грустить и ощущать эту грусть неразмытой. Гудел телевизор, а он, сгорбившись, сидел на диване, ерошил волосы и думал о сыне, с которым вот уж год как насмерть рассорился… «Один ведь я, совсем один», – печалился он, отчаянно моргая глазами. «И никакой он ни гад…» – пронеслось вдруг в голове у котёнка. Он поднялся со своего места, подошёл к дивану, в два приёма, помогая себе когтями, залез на него, потом на колени к Степанычу и уткнулся мордочкой ему в живот. Некоторое время ничего не происходило, а потом тяжёлая ладонь осторожно прошлась по спине котёнка.

– Что, малявка, хочешь примирить меня с этой сволочной жизнью? – устало произнёс Степаныч. Рыжик только сильнее прижался к нему и запустил свой моторчик.

Глава II. Братство котов

… Прошло два месяца. Рыжик окреп, успокоился, и стала видна его порода. От мамы-рыжухи ему, очевидно, достались огромные зелёные глаза, изящная головка с внимательными ушами и пушистый в колечках хвост. Белая манишка обрамляла грудь. От неизвестного же родителя ему перепали мощные лапы, а также поджарое львиное тело. Он был красивым котёнком, и обещал со временем превратиться в кота с классическими пропорциями.

У него появилась своя коробка со старым свитером внутри, в которой он прятался, когда Степаныч брался учить его жизни. Тогда он высовывал оттуда свою головку и поднимал вверх лапку, как бы призывая хозяина воздержаться от бесчинства. Степаныч грозил ему пальцем, бормотал: «Ишь ты, умник», – но котёнка оставлял в покое. Спал Рыжик обычно на диване в ногах у хозяина, а когда тот с перепоя начинал во сне воевать с чертями и вовсю педалировать своими конечностями, смывался в коробку.

Вообще жилось ему неплохо, и мысли, иногда отчётливо проносившиеся у него в сознании, носили скорее позитивный характер, например: «Не жмись, дай добавки» или «Почесал бы ты, братец, мне за ушком». Пользоваться писсуаром он тоже научился на удивление быстро, и, шаркая затем усердно лапкой по кафелю, чувствовал себя вполне сносно. В подъезд или куда подальше его не тянуло – стресс ещё давал о себе знать. Единственное, к чему он всё никак не мог привыкнуть, так это к запаху сивухи, сочившемуся изо всех углов квартиры и особенно от хозяина.

Но вот в конце апреля расцвела синевой весна, и Рыжик стал всё больше времени проводить на подоконниках и на балконе, вглядываясь сквозь остекление на яркий, будоражащий кровь мир. Мир скрывал в себе множество загадок, и он, будучи не совсем обычным котёнком, хотя этого и не осознавал, готов был устремиться навстречу неведомому, хотя и немного боялся (впрочем, как и любой другой нормальный котёнок).

Первая вылазка из квартиры удалась, конечно же, совершенно случайно. Пришедший не в настроении с работы Степаныч так хлопнул дверью, что она разлучилась с косяком и, обиженно скрипя петлями, подалась назад. И пока бурчащий мастер раскидывал свои вещи по прихожей, Рыжик рванул через порог и оказался на лестничной площадке. Волнение охватило его от кончиков ушей до последнего белого колечка на хвосте, но страха не было. Дверь за ним захлопнулась, но он почти не обратил на это внимания. Прядя ушами, Рыжик внимательно огляделся своими подаренными природой изумрудами. Тихо… Ага, внизу что-то загудело, потом щёлкнуло, лязгнуло и снова загудело – выше, выше… Когда-то он это уже слышал, и прежнее беспокойство вернулось к нему. Доверяясь только инстинктам, котёнок начал осторожное движение вниз – возможно, за ним с лёгкой руки хозяина уже началась охота, причём тому даже и из квартиры самому не надо было выходить (он хорошо помнил, как Степаныч частенько разговаривал с кем-то при помощи чёрной, светящейся коробочки, исторгающей из себя металлические звуки. Люди вообще были горазды на всякие фокусы, причём большинство из них причиняли вред им самим же. Откуда об этом мог знать котёнок? Оттуда. Не стоит недооценивать живность, путающуюся у нас под ногами). Спускаться по ступенькам было не сложно – лапы уже успели вырасти. Так, никого не встретив, зато впитав в свой любознательный нос с десяток новых запахов, несколько на редкость неприятных, он добрался до четвёртого этажа и замер, уставившись на батарею, самую тёплую в подъезде, вновь ощутив себя очень маленьким, вечно голодным и неприкаянным существом. Потом он встряхнул головой и решительно стал спускаться дальше, пока не упёрся в железную дверь. Тут он сел и стал ждать, точно зная, что рано или поздно дверь откроется. Вновь раздался гул – на этот раз вниз, вниз… Лязгнуло совсем рядом. Рыжик забился в угол и прижал уши к голове: сейчас поймают и начнут воспитывать – скорее всего, морду обо что-нибудь оботрут. Совсем рядом раздались шаги, дверь открылась, и тут же он услышал зловещее: «Кис-кис-кыс…». Он поднял глаза. Дородная женщина смотрела на него и улыбалась, только улыбалась. Поняв, что никакие недоразумения ему не угрожают, Рыжик быстро прошмыгнул в открытую дверь, лихо скатился по ступенькам подъезда, нырнул под ближайшую скамейку и огляделся, а заодно и принюхался. Земля была тёплая, в зелёных пластырях молодой травы, ветерок приятно холодил шкуру, солнце уверенно пробивалось сквозь размытую тучу. «Как же здесь хорошо…» – подумалось Рыжику, и почти одновременно где-то рядом раздался собачий лай. Враг был близко. Он сразу напрягся, начал готовиться к худшему, закрутил головой, выискивая возможные пути бегства (в голове тут же услужливо нарисовалось дерево), однако всё обошлось. До невозможности грязная болонка, визгливо бранясь с миром, пронеслась мимо (бросили, бросили собачку… а может, сама удрала? забрела, ошалев от восторга, в незнакомые места, да там и осталась, сменив эстетику домашней жизни на немногие истинно собачьи ценности). Котёнок перевёл дух. Напротив него молодая пара дружно покачивала коляску с кем-то пищащим внутри. Рыжик сидел, прижавшись к ножке скамейки, и предпринимать ничего не собирался – он просто знакомился с этим волнующим миром. Вдруг непонятно откуда рядом с ним возник чёрный худющий кот с насупленной мордой и очень выразительной лоснящейся спиной, постоянно находящейся в движении от тонкого взаимодействия множества мышц. Одного уха у него не было – так, какие-то высохшие клочки былой плоти на макушке. «Ого!» – с уважением подумал Рыжик. – «Настоящий уличный боец. Street Fighter» (Что за чёрт? Откуда у него в мозгу взялись иноземные слова? Спокойно, спокойно… Видимо оттуда же, откуда и все остальные – ниоткуда).

Чёрный кот вздрогнул и уставился на рыжего сосунка перед собой.

«Ты… ты из наших что ли будешь, а, малявка?»

Настала очередь Рыжика вздрогнуть.

«А я вас слышу…»

«Так же, как и я тебя. Ты откуда такой взялся?»

«Да вон, из подъезда»

«Хозяина нашёл?»

Рыжик неуверенно кивнул, ожидая ответного презрения со стороны вольного кота, но тот лишь кивнул ему в ответ.

«Натерпелся, значит…»

Общались они, естественно, не открывая ртов, при этом ещё и обнюхивая друг друга – один делал это нагловато-уверенно, второй – застенчиво и робко.

«Теперь подытожим», – раздался в голове Рыжика Одноухий (как потом Рыжик отличал его голос от других голосов в бедной своей голове? Не знаю. И отстаньте от меня). – «У тебя есть дар. Стало быть, ты наш. Стало быть, тебя нужно подготовить к священной войне с крысами».

«А кто это?»

«Крысы-то?»

И хотя это было в принципе невозможно, Рыжику показалось, как собеседник (или сомысленник – как вам больше нравится) скрипнул зубами.

«Эх, святая простота… А когда-то ведь и я был таким. Золотые мои денёчки – где же вы теперь?» – нараспев вдруг запечалился Одноухий, но быстро взял себя в руки.

«Завтра будет собрание», – уже деловито передал он Рыжику. – «Во-о-н тот лаз в подвал видишь… да не туда зыркаешь, на соседний дом гляди, лапоть!… да, теперь правильно. Чтоб завтра был там, как только фонари зажгутся. Сам туда не лезь, жди меня. Явка обязательна. С хозяином решай сам. По-хорошему, надо бы тебя сейчас забрать к нашим, но… Разобраться надо. Считай, что это проверка – только без обид, понял? А сейчас дуй домой, один на улице пропадёшь, это тебе не квартира».

Одноухий исчез. Рыжик остался там, где был, вздохнул и почесал лапкой за ухом. «Дела…»

Тут холодным сиянием очнулись от спячки уличные фонари, и котёнок сразу же замёрз. Заприметив у дверей подъезда дородную тётку с пакетами, он быстро рванул по ступеням и элегантно проскочил между уверенно попирающими землю ногами, сорвав у их обладательницы невнятное восклицание сентиментального характера. Теперь вверх, вверх – летящим кошачьим аллюром… За спиной ухнуло, загудело и нечто устремилось вслед за ним. Он отчаянно уходил от погони, отталкиваясь в спешке уже обеими задними лапами и пластаясь в пространство передними, и уже достиг было знакомой двери, когда позади лязгнуло, и он понял, что уйти всё-таки не удастся. Оборачиваться не было смысла, и он не стал этого делать – зачем? – чужеродность уже обхитрила его и собиралась забрать с собой. А потом он услышал низкий женский голос: «Так ты у Семёныча теперь обитаешь, пушистик», – почувствовал бесцеремонное прикосновение чужой плоти к своей, сжался – не от страха нет, а от грядущей неизбежности, и… «Какой хорошенький-то, а… Забрать тебя у него, что ли?» Раздался звонок в дверь, и на притихшего у порога Рыжика полились голоса – угрюмый хозяйский и деловитый женский, переросшие вскорости в нешуточную перепалку. «Бирюк непроспавшийся, угробишь ведь животину!» – недуром прорвало наконец женщину, на что ей тут же было прямо указано убираться куда подальше и там кудахтать. Женщина в сердцах плюнула и развернулась восвояси, воинственно потрясая пакетами и едва не зацепив ими при этом котёнка. Тот сидел, плотно прижав к себе окольцованный хвост (чтобы кошек им потом с ума сводить, что ли?) и боялся поднять глаза. «Ну, чего притих, а?» – прогудел над ним Степаныч. – «Заходи, коли нагулялся»

На кухне Рыжика ждали подкисшее молоко и что-то сомнительно-гороховое – Степаныч печалился и мало обращал внимание на качество пищи. Котёнок для вида сунул нос в обе плошки, немедленно умылся и отправился почивать к себе в коробку. И очень быстро уснул, зная, что это лучший способ от всех переживаний и грядущих туманных надежд.

… День он провёл, сидя на подоконнике, боясь, что Степаныч может задержаться и явиться уже после того, как зажгутся фонари. Однако, опасения Рыжика были напрасными. Хозяин пришёл домой вовремя и, открыв дверь, первым делом увидел перед собой сидящего в прихожей котёнка, нервно играющего ушами.

– Тебе чего, хвостатый? – тут же включил мнительность Степаныч, справедливо не поверив в бескорыстное ожидание усатого постояльца. – Смыться, поди, опять хочешь, а? Чтобы потом какая-нибудь дура сердобольная опять мне за тебя выговаривала? Никуда не пойдёшь.

Однако Рыжику было очень надо, правда. Жизнь, волнующая и таинственная, ждала его, а что может быть сильнее этих ожиданий? Только сон, но спать не хотелось совершенно. И поэтому он тихонько мяукнул, деликатно – так, будто бы стыдясь за своё поведение, но вместе с тем и требовательно. И Степанычу – большому и мрачному мужику, но – со струнами в душе, на которых легко можно было играть, если только не заигрываться, ничего не оставалось делать, как сграбастать котёнка и лично сопроводить его до лифта. Рыжик было попытался дёрнуться, ожидая подвох самого подлого разряда – но куда там… Так и съехал вниз на руках хозяина в тесной и непрестанно угрожающе гудящей клетке, пока не был наконец-то доставлен к нужной двери.

– Ну, брат, назад давай уж сам как-нибудь, – с некоторой патетикой напутствовал питомца Степаныч, открывая ему путь в большой мир. – Эх, не то я, наверное, делаю… а хотя? – чего тебе томиться со мной взаперти. Иди, гуляй, сволочь ты рыжая.

Рыжик сразу же забился под скамейку и огляделся. Степаныч выкурил две сигареты, поглядывая на него, потом вздохнул, сплюнул и скрылся за дверью. По правде говоря, приключений для котёнка на сегодня уже было вполне достаточно (он ни в коем случае не считал, что подружился с так легко оскаливающейся клеткой, и ждал от неё в самом скором времени лишь изощрённой мести), но тут зажглись фонари, опять обдав его холодом. Однако, дрожать уже было некогда. Пугливо озираясь, он преодолел несколько десятков метров до отверстия, ведущего в темноту подвала (хорошо, хоть дорогу перебегать ему пока ещё не было уготовано в качестве испытания). Отверстие было небольшое, исключительно приспособленное для нужд малой живности, готовой ринуться головой вниз в еле-еле исполосованную светом темноту. Рыжик присел у самого отверстия, дисциплинированно обмотался хвостом и стал ждать. Когда холод и неопределённость окончательно внесли смятение в его неокрепшую душу, котёнок робко мяукнул (примем-ка за априори, что у животных есть душа. Это, конечно, всё разом упрощает – но не настолько, чтобы продолжать нести бред про братьев наших меньших – и, естественно, усложняет – как их жрать-то после этого? Дилемма… Вегетарианцам кажется, что они нашли выход, но в своих кошмарных снах они уже ведут сложные беседы с укропом и сельдереем и просыпаются в холодном поту. Поэтому давайте-ка сделаем ещё одно допущение – да, мы высшее звено в системе всеобщего пожирания, и имеем право лопать всё, что угодно (хоть самих себя), но только предварительно пройдя шаманский курс по упокоению души умерщвлённого нами создания. Потому что никакие мы не боги, мы – шаманы, и в этом-то и заключено наше главное счастье).

Через минуту Рыжик почти отчаянно мяукнул ещё раз, и тут же услышал: «Чего орёшь? Чего палишься? Совсем, что ли, ждать не умеешь? Эх, детский сад… Тут я, тут – давай заныривай».

Рыжик просунул голову в отверстие и замер. До серого, в сумрачных отсветах пола было не менее метра, а опыта десантирования у него ещё не имелось никакого. Имелись в наличии одни лишь инстинкты, на которых, как говорила неписанная и невысказанная кошачья мудрость, можно было как и уехать далеко, так и остаться там, где сидишь. Рассиживаться, однако, ему не дал Одноухий, вновь принявшийся долбить мозг: «Ну, ты скоро там? Тебя одного, сопляка, все ждут!» И Рыжик прыгнул, сумев не зажмурить глаз; лапы спружинили от пола, но челюсть всё равно ударилась о поверхность – не сильно, но он тут же ощутил солоноватый вкус во рту. «Эх, молодо-зелено…», – не замедлил проворчать поджидавший его внизу Одноухий, очевидно, добровольно (а может быть, и вынужденно) вызвавшийся курировать несмышлёныша. – «Группироваться-то лучше надо, а то всю морду обдерёшь. И кому ты тогда будешь нужен, спрашивается, с ободранной-то мордой, а? Правильно – никому ты не будешь нужен. Ступай за мной, и не расстраивай меня больше, мелкий – у меня и так все нервы съедены».

Он рванул вперёд, в сумрак. Рыжик быстро освоился в пыльной взвеси темноты, с чуть дрожащей желтизной от невидимых редких источников света, и легко поспевал за провожатым. Маршрут их пролегал мимо мусорных куч и ржавых болотных луж, пока не закончился в каком-то тёплом и сухом помещении, где у большой трубы, источника этого самого тепла и сухости, сгрудились более десятка котов и кошек различных мастей и повадок. Рыжик, тут же оказавшийся в центре внимания уличной братии, сел и робко уставился на это сборище, чувствуя себя крайне неловко из-за своего холённого, в общем-то, вида. Взирающий на него контингент выглядел несколько по-другому. Шрамы и ссадины гордо красовались на недолизанных шкурах и презрительных мордах. Взгляды выражали гремучую смесь постоянного ожидания опасности и олимпийского спокойствия. Буря пронеслась в бедной голове котёнка (то, что английские кошаки в свойственной им манере называют «brainstorm»): «М-да, это не боец…», «Какого рожна Одноухий припёрся сюда с ним?», «Ого, какой хорошенький!», «Слизняк, выставочный вариант», – и ещё целый поток оценок и сравнений, характеризующий Рыжика как бесполезную, но привлекательную особь. Наконец в этот безмолвный хор, заставивший котёнка прижаться к холодному полу, ворвался властный голос: «Довольно, братья! Не стоит судить кота по окрасу. Вспомните Красавчика – он был героем, и погиб, как герой! Разве нет? А теперь, Рыжий, я обращаюсь к тебе – ты знаешь что-нибудь о нас и о нашей… м-и-и-ссии?» Последнее слово взвизгнуло в мозгу у Рыжика, очевидно, от того, что оратор в этот момент ещё и раззявил пасть. Это был довольно упитанный кот серой масти, явно британских кровей, с пронзительными синими глазами и тёмными кругами под ними, создающие впечатление очков. «Я – Док!» – опять засвербело в мозгу у Рыжика. – «Не Dog, понял, а – Док! Это потому, что я очень, очень много знаю!» Открылась пасть, и волна истерики вновь накрыла беднягу. «Слушай меня очень внимательно, ибо я говорю тебе и-и-стину!» (да что же это такое? зачем же он так визжит-то, а? Рыжику становилось всё хуже и хуже, начинала подступать тошнота) «Мы – избранные! Скоро на земле произойдёт катас-с-с-трофа, и людей не станет! Останутся крысы – с-с-слышишь, кры-с-с-сы! – и ещё эти, как их там… тараканы, да. Они не наша забота, ими займутся другие избранные, но вот кры-с-с-сы!!!» Тут Док подбежал к трубе, на которой ещё кое-где болтались лохмотья изоляции, и принялся отчаянно драть их когтями, дико при этом визжа. Рыжика стошнило, стошнило на глазах у всех, но он ничего не мог с собой поделать. Док, казалось, остался довольным произведённым эффектом. «Ты слаб, ты очень слаб – но мы поможем стать тебе сильным!» – снова заверещал он, но уже чуть менее экспрессивно – по-видимому, своими воплями он и себе разбередил-таки башку. «Сейчас наш передовой отряд во главе с Оторвышем выслеживает кры-с-с-су, и скоро мы проведём акц-ц-цию!» Тут он наконец-то подавился слюной, долго тряс головой и всё никак не мог отдышаться, пока Одноухий не подошёл к нему и с размаху не врезал лапой по спине. «Спасибо, друг», – просипел Док и несколько раз икнул. «Ещё?» – деловито поинтересовался Одноухий. «Нет-нет, достаточно. А, вот и сам Оторвыш пожаловал!»