Бог, которого люблю

– С ней останешься или со мной пойдешь?

Помню, в тот момент посмотрел на Ольгу и подумал: «Наверно она и будет такой, какой я пожелал себе: моею и всегда под рукой».

Тридцать с половиной…

Перед всеми в долгу, и, прежде всего, перед самим собой. Как доказать родным, что чего-то стоишь? Как исправить ошибку – всю прошлую жизнь? Просто честно работать преподавателем музыкальной школы, как посоветовал отец? Но ведь в лагере уже разобрался, что такое честность. Я должен как можно быстрее стать на ноги, хоть чем-то помочь матери с отцом, рассчитаться с сестрой за всё, что она для меня сделала. Честным трудом этого не получится.

Еще в лагере созрело решение – не искать встреч с Женькой и Валентином. Ни тот, ни другой за эти годы не прислал письма, даже не передал привета через родителей. На Валентина обид не держал, я тоже не писал ему, когда он попал в беду. Да и все месяцы нашей дружбы можно по пальцам пересчитать.

Но Женька?! С ним же прошла моя юность.

Часто думал: «Окажись он на моем месте, не может быть такого, чтобы не написал ему, не попытался как-то помочь».

Телефон Володи помнил, позвонил ему на работу. Через час встретились там же, где увидел его впервые двенадцать лет назад. Чувствовал себя немного скованным, не зная, как он отнесется ко мне. Может, его жена будет против дружбы со мной? Кому нужен уголовник?

Володя в первую же минуту обнял меня, был счастлив встрече. Сразу же рассказал все новости. Петя вот уже шесть лет, как в Австралии, успел стать её гражданином. А вот Марику не повезло. Ему отказали в выезде. Пришлось уйти из НИИ, и теперь работает, где придётся. О своих же планах, понизив голос, он сказал:

– А я жду благоприятного момента. Как только начнут выпускать, сразу же подам документы на выезд.

Рассказал и о том, что уже несколько раз встречался с Дмитричем. Было это как раз в то время, когда сестра ждала обещанного приема по моему делу.

– Очень грамотный и приятный человек, – одобрительно кивнул Володя. – Ты знаешь, когда я его спросил, как помочь тебе, он подсказал хорошую идею. Надо заручиться ходатайством какого-нибудь большого человека и приложить это ходатайство ко всем характеристикам, которые возьмёт с собой мать на приём.

Вероятно, после того, как Володя прочел составленное Дмитричем письмо, он и пришел к выводу, что написал его очень грамотный человек.

И дальше Володя рассказал, как они воплотили в жизнь эту идею.

Его жена Муся в то время заведовала ателье при Союзе композиторов и хорошо знала личного секретаря самого Председателя. После доверительного разговора та предложила: «Пусть кто-нибудь напишет ходатайство, а я уж постараюсь, чтобы Тихон Николаевич Хренников его подписал».

Володя жил теперь в доме около станции метро Щербаковская. К моему удивлению – всего через дом от Ольги, с которой познакомился два дня назад.

Удивило и другое совпадение. Оказалось, он снимает дачу в подмосковном селе Троицкое, где и моя сестра. Мы договорились, в ближайшие же выходные дни отметить там мое возвращение. «Обязательно позову Дмитрича, – подумал я. – Вот будет воспоминаний!»

Буквально, через две-три недели стало ясно, что я вернулся в другую страну. Наверно, за все время существования человечества не было государства с таким количеством кривых зеркал. Утром звоню Володе на работу, секретарша говорит, что его еще нет. Звоню минут через пять, и тот же голос говорит, что его уже нет, он – в городской командировке. Он вовремя понял, что жизнь в России можно было правильно увидеть только в кривом зеркале. Самые ходовые и нужные товары – «дефицит» – приобретались в порядке очереди. О том, что она подошла, магазин извещал покупателя почтовой открыткой и приглашал явиться за покупкой. Так вот, открытки на покупку мебели появлялись в почтовом ящике Володи чаще, чем у иного москвича письма. Он ничего не покупал. Он всё доставал – бриллианты, хрусталь, меха, книги, колбасу «Сервелат» и даже билеты в театр. Как-то сказал, сколько заработал на перепродаже мебельного гарнитура, и я невольно подумал: «За такие деньги в музыкальной школе надо работать год».

Конечно же, встретился и с Юрой – «железным человеком», который когда-то устроил меня работать разъездным кассиром. Теперь он был не только заместителем начальника, но и партийным секретарём отдела снабжения, крупнейшего конструкторского бюро. Оно находилось как раз напротив Педагогического института, в котором я когда-то учился.

После обычных вопросов: «Ну как ты там? Что теперь собираешься делать?» – Я сказал, что, прежде всего, хочу восстановиться в институте.

– Считай, что уже восстановлен, – заверил он. – Их завхоз – мой человек, спирт у меня берет. Он оформит тебя дворником, и тебе просто не смогут отказать. Мести ты, конечно, не будешь, что-нибудь придумаем. А если это не поможет, пойду к самому ректору.

Через неделю в моей трудовой книжке появилась запись, что я зачислен дворником в Московский областной Педагогический институт имени Крупской. Пока длилось восстановление, я несколько раз приезжал в институт и, конечно же, заходил к Юре в отдел снабжения.

Он знал моего отца, и как-то он спросил про него. Я посетовал, что у отца очень маленькая пенсия. Юра тут же предложил для него легкую надомную работу – клеить конверты.

– Пусть завтра же приходит оформляться, – сказал он, будто уже получил согласие отца. – Работа часа на два в день, не больше. Раз в месяц будет привозить конверты, и получать 70 – 80 рублей в месяц к пенсии.

Незаметно для себя и я стал смотреть на то, что происходило вокруг через кривые зеркала.

В восемь часов утра меня будит телефонный звонок. Слышу в трубке бодрый голос Володи:

– Не знаю где точно, но именно сегодня по районам будет производиться запись в очередь на машины. Срочно езжай к райисполкому, может быть, тебе повезет, и ты узнаешь где это место. Я же пока обзвоню людей, желающих записаться.

Без особого энтузиазма встаю с постели. Скорее не потому, что поверил в эту затею, а потому что обещал Володе поехать. Он часто повторял: «Вдвоем – в четыре раза легче». И это не однажды подтверждалось.

Взял такси, подъехал к Бабушкинскому райисполкому. Внутрь не вошел, остался в сторонке на улице наблюдать за обстановкой. Минут через двадцать из подъезда буквально вылетает мужчина, за ним еще несколько человек, они бросаются к стоящим невдалеке двум машинам. Немного поколебавшись, подбежал к ним, когда машины уже почти тронулись, и стал на их пути.

– Вы случайно не знаете, где сегодня будет запись на машины? – спросил я у первого же водителя.

– Ну и повезло тебе, парень, – ответил он. – Садись скорее в машину.

Минут через десять мы были на месте. По закону кривых зеркал оказалось, запись на автомобили проходила в булочной.

Я оказался сто пятнадцатым и записал еще нескольких человек. Тут же позвонил Володе, сказал, что мы попали в «яблочко». Он дал мне список еще из десяти фамилий.

Выстоять очередь оказалось нешуточным делом. На Бабушкинский район выделили всего около четырехсот машин, через час-полтора в списке числилось уже почти пятьсот человек. К вечеру было уже свыше тысячи. Каждые три-четыре часа устраивались переклички. Надо было предъявлять паспорт, и фамилия в списке должна была соответствовать. Отсутствующих тут же вычёркивали из списка. Вторая сотня контролировала первую, третья – вторую, и так далее. Хорошо, что Ольга жила поблизости, и по ночам мне удавалось два-три часа поспать. На второй или третий день таксисты из двух ближайших таксомоторных парков попытались создать новую очередь, и объявить недействительной нашу. Но сделать это оказалось не так-то просто. Ведь первые две сотни состояли почти исключительно из работников райисполкома, милиции и их родственников. Тут же появились милиционеры в форме и навели порядок.

Конечно не все, записанные нами, смогли выстоять эту очередь, но все же из четырехсот машин, нашей компании досталось восемь. Совсем неплохо, если учесть, что на перепродаже новеньких «Жигулей» можно было заработать четыре-пять тысяч рублей.

Я считал свои удачи. Нашел для отца легкую, хорошо оплачиваемую надомную работу. Записал сестру на автомобиль «Жигули», этим немного рассчитался с ней. Перешел на следующий курс института. По знакомству положил мать в больницу (у нее болели руки). Никто не мог этого сделать, а я сумел. Решил заплатить Юрию Вадимовичу две тысячи за то, что он устроил матери приём в отдел помилования, хотя сестра и не договаривалась с ним об этом.

Ни перед кем, кто помог мне, не хотел оставаться в долгу.

Эти удачи в трудные минуты успокаивали меня, как нумизмата монеты его коллекции.

К Ольге я приходил каждые два-три дня. Она не знала ни моего адреса, ни номера телефона, ни даже фамилии. Я не знакомил ее с друзьями. У меня был план – однажды просто исчезнуть. Однако моя анонимность была неожиданно раскрыта.

Как-то раз позвонил матери, она сказала, что меня разыскивает какой-то Алексеев. Сердце у меня екнуло: «Алексеев, конечно, тот самый, все-таки смог освободиться».

– Он говорит, что знает тебя по учебе, – продолжала мать. – И оставил номер телефона. Позвони ему.

Мы много выпили с ним в тот день. Вспоминали капитана Пиксина, клуб, замполита. Затем мне понадобилось выйти на полчаса. За это время Ольга и узнала у него мою фамилию, отчество, а на следующий день, через справочную, адрес и номер телефона.

Я тоже кое-что узнал о ней. Она одна растила сына Олежку. Ему было полтора года, он воспитывался в загородном детском саду. Раз в месяц привозила его домой.

Однажды Ольга решила навестить его, уговорила и меня поехать вместе с ней. Перед глазами навсегда остался момент первой встречи с Олежкой…

Воспитательница выводит за руку маленького крепыша. Он ещё с трудом идёт. Как бы помогая себе, он поднимает правое плечо и, слегка согнув в локте ручку, неуверенно шагает нам навстречу.

Однако эта встреча оставила меня равнодушным, я воспринимал его как нечто мешающее. Ольге я тоже уделял мало внимания, за первые три года нашего знакомства мы всего раза два-три были в кино.

Что я мог поделать? Длинноногие красавицы возникали в моем воображении, стоило лишь сомкнуть веки. Особенно цветистыми эти видения были весной и летом. Но тем не менее мы с Ольгой не расходились. Постепенно, правда, очень медленно, происходило сближение. Сначала, благодаря случаю, Ольга познакомилась с моей матерью, затем с сестрой, потом я стал жить у нее.

Когда Олежке было около четырех лет, Ольга забрала его из загородного детского сада и определила в пятидневный детский сад, который находился рядом с домом.

Хотя с полутора лет, когда он стал что-то соображать, Олежка видел только меня, я был против того, чтобы он называл меня папой. Почему-то я был уверен, что Ольга мне не пара, и мы обязательно разойдемся. А раз так, зачем же ребенку называть меня отцом? Ведь если я все равно уйду, то мне придется уйти и от сына.

Однажды в пятницу вечером позвонила Ольга и попросила забрать Олежку из детского сада, она была занята и не могла этого сделать. Я пошел за ним.

Когда Олег меня увидел, он сразу стал всем мальчишкам, оказавшимся рядом, повторять, указывая на меня:

– Папа, папа мой, мой папа пришел!

Наверное, именно в этот момент и усыновил его в своем сердце. Взял его за руку и повел домой. С того дня Олежка стал называть меня папой, а я уже не возражал.

Примерно в это же время (шел 1979 год) Володя познакомил меня с Ириной. Это была очень интересная женщина, еврейка, мечтала уехать в Америку. Познакомилась с ней и моя сестра. Они сблизились. Сестра была очарована ее энергией, аккуратностью, всем образом жизни. Она сказала мне, что Ирина видит во мне человека, на которого можно положиться.

Я понимал, что появилась реальная возможность уехать в Штаты. Мечта, посеянная в моей душе почти тридцать лет назад, казалось, становится явью. Удача вроде бы сама шла мне в руки. Я легко мог начать новую жизнь, уехать в страну, о которой мечтал с детства, да еще не один, а с умной, энергичной женщиной. Ирина открыто говорила мне:

– Поедем, свернем там пару гор.

Почти год она ждала моего ответа, но сделать решительный шаг я так и не смог. Червь сомнения и неуверенности съедал меня. «А что я там буду делать, я же ничего не умею, а мне уже тридцать два. Да и как смогу оставить Ольгу с Олежкой?»

Подсознательно, ощущал, что есть во мне какая-то сила, которая не позволит сделать этого. Я как бы оказался не хозяин сам себе. Это не только раздражало, но и много раз было причиной скандалов с Ольгой. Как правило, все скандалы происходили в праздничные дни или в дни рождений. Стоило нам немного выпить, как мы начинали выяснять отношения. Ольга укоряла меня в отлучках, в том, что я уделяю ей очень мало времени. Сначала я отшучивался, потом начал говорить ей, что вытащил ее из грязи, что, если бы не я, они с мальчиком пропали бы. Все это кончалось скверно. Наутро раскаяние с моей и с ее стороны и мое убеждение, что эти два человечка меня любят, и без меня им будет плохо, еще больше привязывало меня к Ольге.

Вероятно, под влиянием Володи и Марика, которые Советскую власть терпеть не могли, я тоже настроился на антисоветский лад.

Марик уже восемь лет находился в «отказе», работал обивщиком дверей, и начал писать поэму о невесёлой жизни отказника.

Володино же недовольство носило более конкретный характер: «Все будет дорожать, – предсказывал он. – Представь себе, если все подорожает в четыре раза, значит, у тех, кто накопил деньги, их станет в четыре раза меньше. И кто будет возмущаться? Те, у кого власть, живут на государственном обеспечении, их, вообще, ничего не волнует. Предприимчивые люди, предвидя, что может произойти, вложат деньги в золото, бриллианты, в антиквариат. Городской же люд, у которого ничего нет, когда прибавят зарплату, и он сможет купить лишнюю бутылку водки, станет говорить: Вот пусть евреи теперь и покупают это золото, нам оно не нужно».

Володе не пришлось долго объяснять мне, кто такие сегодня предприимчивые люди и как они действуют.

Ещё когда стоял в очереди за машинами, разговорился с одним мужчиной. Было холодно, особенно по ночам. Запомнил, что он носил валенки. Когда мы разговаривали, к нему неожиданно подошёл парень, взял под козырёк и тихо сказал:

– Всё идёт по плану, товарищ полковник.

Я невольно осмотрел его с ног до головы. Он был в штатском, но из-под пальто выглядывали серые милицейские брюки с красной полоской. Наверное, и полковник носил такие же брюки, только они были засунуты в валенки. «Ага, – подумал я тогда, – у милиции всё идёт по плану, как и в нашей еврейской компании».

Дома я пытался просветить родителей и сестру, открыть им глаза на происходящее и говорил примерно следующее:

– Скоро настанет такое время, когда придёте в сберкассу, попросите свои деньги, а вам ответят: «Пожалуйста, заполните бланк и распишитесь». Вы это сделаете, и услышите: «Вы должны нам десять тысяч».

– Как это? – не поняв меня, удивлялись родные.

– Чернила, братцы, – отвечал им, – банковские чернила будут стоить столько, что не хватит всех ваших накоплений их оплатить.

– Что же, ты хочешь сказать, что все наши деньги пропадут?

– Конечно. И очень скоро. Поэтому и надо вложить деньги во что-то стоящее, что можно будет потом всегда продать.

Отцу тогда было за семьдесят, матери шестьдесят шесть. Они отвечали мне, что честно прожили жизнь, и скупать и перепродавать что-либо – противозаконно. И меня могут за это опять посадить.

«Странно, – удивлялся я, – ведь они уже однажды потеряли все деньги, когда хотели выкупить бабушкин домик, и всё равно верят власти».

Как-то раз, кажется, это был первомайский праздник, отец выпил бутылку пива и сказал:

– Нет, мать, всё-таки лучше жизни, чем у нас в стране, нигде нет.

А ведь сам рассказывал мне, что, когда был одиннадцатилетним мальчишкой, вместе с братишкой, который был чуть старше, прятался от большевиков в лесном домике, принадлежавшем их семье. А в тридцатые годы, поступив в институт, бросил учёбу, испугался, потому что повсюду искали врагов народа из «бывших».

Выходит, он примирился с этой властью, которая у него всё отняла, простил её?

Мать прекрасно видела, что между мной и отцом нет взаимопонимания, что мы отдаляемся друг от друга. Однажды она предложила ему попытаться найти со мной общий язык, а он ответил, что это я должен прийти к нему и найти с ним общий язык.

Но с чем мог прийти к нему? От современной реальности он ушёл в чтение исторических романов. Это был его мир. Возможно, тот мир, который у него и отняли. Сделать вид, что меня тоже интересуют исторические романы, притвориться? Но что стоит взаимопонимание, основанное на притворстве? Правда же, которая была во мне, то, что знал, во что верил, никак не помогала найти общий язык с отцом. Всеми своими действиями пытался доказать, что так же, как Володя, которому родители доверили все свои сбережения, могу быть лидером в семье, и от этого и родителям, и мне будет только лучше, и я никогда не подведу их.

Я почему-то считал, чем откровеннее человек, тем легче и проще ему ладить с окружающими. Мать и сестра, интересовались моими делами, радовались моим удачам, верили мне. Однако, с отцом получалось наоборот: чем больше с ним откровенничал, тем дальше мы отходили друг от друга. Его пугало многое из того, что я делал. Вот уже два с половиной года нигде не работал, приносил домой сумки с дефицитными продуктами и одеждой.

Однажды оставил несколько сумок с колбасой на балконе, мать наутро сказала мне:

– Прошу тебя не делай этого больше. Отец всю ночь не спал, нервничал.

Не нравилось ему и то, что я часто просил у матери деньги для оборота. Как-то случайно услышал отрывок их разговора. Отец спросил:

– Ну что, хлюст отдал тебе деньги? – Так он часто называл меня ласково.

– Пока – нет, – ответила мать.

– Плакали твои денежки, – прокомментировал он без раздражения, скорее с радостью, что выходит так, как он предсказывал.

– «Ну, нет, – подумал я тогда тоже без раздражения, а даже с каким-то азартом. – Чтобы я ни отдал деньги? – Ведь для меня это самое главное – сдержать слово. Я же стольким им обязан».

Отец умер как раз в то время, когда наши отношения были прохладными. Не то, что бы мы поссорились, просто впервые несколько дней почти не разговаривали друг с другом. Я чувствовал себя в силе и думал: «Не хочешь разговаривать – не надо. Я-то тебе нужнее, чем ты мне».

Он умер в той же больнице, куда я пришёл к нему лишь однажды, когда его парализовало четырнадцать лет назад. На этот раз он пролежал в больнице всего несколько дней, я собирался навестить его, но не успел.

Хорошо помню мысли, владевшие мною после того, как мать позвонила мне и сообщила о его смерти:

«Моя жизнь изменится, – подумал тогда. – Ведь мать верит мне и все деньги, которые они скопили, отдаст в моё распоряжение, и я поднимусь на новый уровень. Конечно, скверно получилось, что не пришёл к нему, но что теперь терзать себя: всё равно, его уже нет. И даже если бы пришёл – что изменилось бы? Нас ничего не объединяло».

Похоронили отца на небольшом кладбище, в трёх-четырех километрах от того места, где когда-то стоял наш домик в Лосинке. Месяца через два после похорон, я пришёл на кладбище один. Мы решили переделать надгробную плиту, и надо было снять все её размеры.

Могилку, где уже давно были похоронены дедушка с бабушкой, а теперь и папа, – отделял от старинной церкви лишь мощеный проход шириной в несколько метров. Когда ещё в детстве и юности приходил на это место, каждый раз отмечал про себя, как хорошо, что наша родовая могилка прямо рядом с церковью. Да ещё с какой! Говорили, что она была построена почти триста лет назад.

Измеряя плиту, прочёл надписи на ней. Невольно подумал, мне уже тридцать три, половина жизни прожита, придёт время, и кто-то напишет на ней и моё имя. А что если и вторая половина моей жизни окажется такой же суетной и неудачной?

Как не силён был во мне настрой идти вперёд, ни на что не оглядываясь, грустные раздумья нахлынули сами собой.

Медленно побрёл к выходу. Мощёный проход, по которому шёл, привёл меня к ступенькам паперти. Поглядев на купола, спросил себя: «А что если зайду внутрь, и там что-то неведомое коснётся моей души?»

Внутри церкви несколько прихожан стояли перед иконами и молились. Не зная, как себя вести, я тоже подошёл к иконам. Рассматривая их, поглядывал на прихожан, стоявших рядом. Они совершенно не обращали на меня внимания и были, по-прежнему, смиренно сосредоточены.

Я тоже попытался сосредоточиться, глядя на иконы. Но кто изображён на них, что значит Божья Матерь или как она может родить Бога, или кто есть Христос – понятия не имел. Через какое-то время вместо Божественных мыслей – как я ожидал, переступая порог церкви – мысли совершенно крамольные стали одолевать меня: «А есть ли в церкви сигнализация и сколько бы могли стоить эти иконы на западе в долларах?» Неожиданно мои размышления о том, какой оклад золотой и какой, наверное, – нет, прервал приход батюшки. Очевидно, подошло время служения. Все прихожане сразу же опустились на колени. Ни секунды не раздумывая, сделал то же самое. Может, где-то в уголке моей памяти осталось посещение церкви в юности, и как старушки, окружив меня, злобно укоряли, что как-то не так веду себя.

Батюшка, помахивая дымящим кадилом, что-то говорил нараспев на непонятном языке. Через несколько минут почувствовал, что очень неудобно стоять на коленях, но почему-то решил выстоять до конца служения, как все. Может быть, тогда мне что-то откроется. Из того, что говорил батюшка, различал только слова об Отце, Сыне и Святом Духе, которые он повторял чаще других.

Через некоторое время стоять на коленях стало почти не выносимо. Да к тому же ещё начала болеть спина. Но какая-то сила не допускала и мысли, встать посреди служения и уйти. Возможно, та же сила напрочь отогнала от меня и мысли о том, какая из икон может быть продана дороже других.

Выйдя из церкви, подумал, ничего, из того, что ожидал – не произошло. Ничто Божественное не коснулось моей души. Конечно, если привыкнуть, можно простаивать на коленях каждый раз по полчаса, но какой во всём этом прок, если даже не понимаешь смысла того, что говорит священник…

Лишь много лет спустя вспомнил, как после посещения могилы отца зашёл в храм. А ведь тогда Божественная истина коснулась меня. Стоял на коленях, мне было больно, но грязные мысли о краже икон ушли от меня. Помню, даже отметил это про себя, но сразу же забыл, выйдя из церкви, отбросил как что-то не заслуживающее внимания. А оно, оказывается, осталось в дальнем уголке памяти. И тогда в храме я не связал в своём сознании, что это уже второй раз в жизни – хотел того или нет – стал на колени. И первый раз, когда это произошло в лагере, боль – и физическая, и от страшного позора – также открыла мне истину: никакой звезды, светящей только мне – нет…

Восхождение второе

«Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души.

Притчи, 6.2»

В мае 1981 уехал в Америку Володя.

Незадолго до его отъезда мы побывали в переделке, которая нас еще больше сблизила. Он посоветовал мне скупать серебро, сказал, что оно должно подорожать минимум в два-три раза. Я поверил ему. В то время сдавали серебро немногие, охотников же скупить его появилось предостаточно. Нужно было простоять в очереди всю ночь, чтобы войти в комиссионный магазин первым или вторым. Только тогда доставалось что-нибудь стоящее.

Ночей десять простоял сам, а потом стал платить за это знакомым, которые нуждались в деньгах. Однажды Володя предложил: «У меня есть знакомый парень, Зетцер. За двадцать пять рублей готов стоять насмерть».

В течение следующего месяца Володин знакомый выстоял ночей пять или шесть. Одну ночь простояли вместе. Слово за слово, разговорились, и он рассказал, что раз попался на какой-то мелочи. Его вызвали на Петровку, а там предложили на них работать. Он согласился и уже успел дать им какую-то незначительную информацию. Чувствовал он себя весьма неуютно и просил у меня совета, что делать дальше?

– Ну и что же нам делать дальше? – встретившись днем с Володей, повторил я тот же вопрос.

– Я как чувствовал, как чувствовал, – запричитал Володя, не отвечая мне, а скорее что-то вспоминая. – Слава Богу, я не ввязался в это дело.

Оказывается, незадолго до этого Зетцер познакомил его с людьми, которые «задаром» продавали бриллиантовые серьги с изумрудами.

– Всего за двенадцать тысяч, – продолжал Володя. – И если бы я купил их у этих подставных людей? Представляешь, что могло произойти? В лучшем случае мне просто отказали бы в выезде.

Он был сильно возбужден, как человек, узнавший, что разбился самолет, на который он опоздал.

– Странно, – вслух подумал я, – почему Зетцер рассказал мне все это? Хотя, конечно, что-то почувствовав, я вынудил его признаться.