Проза жизни или формула счастливого бытия

– Резонно, – согласился дед. – Только разливай понемногу, дай организму время настроиться на волну откровений.

– Ну, за знакомство, и давай на "ты", – произнес он тоном, не терпящим возражений, и опрокинул рюмку залпом.

Закусили, помолчали, давая алкоголю шанс проложить первые мостки к взаимопониманию.

Я, Артем, не стану оправдываться и тонуть в извинениях. Время было сумасшедшее: Союз рухнул, занавес взвился, мир распахнулся, а тут пеленки, быт… Не выдержал, оказался слаб духом. Заманили меня заокеанские дали. И понесло Дениса по свету. Что сделано, то сделано, назад не вернуть. Когда прилетал мать хоронить, встретился с сыном, твоим отцом, но не сложилось, не простил он меня.

– Цветы на могилу родителей в годовщину ты приносишь? – спросил я, жадно ища ответ на терзавший меня вопрос.

– Да, живого потерял, а после смерти обрел… Вот такой парадокс, – тихо ответил он.

– Я тоже два дня готовился к обвинительной речи, о трудном детстве без отцовской руки. Но все это нужно оставить в прошлом. Сегодняшний день – нулевая точка отсчета наших взаимоотношений… Начнем отсюда, а там – как пойдет, – заключил я, стараясь придать голосу уверенность.

– Согласен. Кредит доверия я исчерпал, больше не подведу, – кивнул дед, в его глазах промелькнула тень раскаяния.

– Твой товар почти весь реализовал, твою долю могу наличными, могу переводом.

– Я же говорил, мне не надо. Мне моих сбережений с излишком, много ли старику нужно… Думаю, еще и правнуку останется, – возразил дед, отмахиваясь рукой.

Рюмочка за рюмочкой, и беседа потекла рекой, искрясь дедовым юмором и приправленная колоритными заграничными байками. Незаметно завтрак перерос в обед, а истории все лились и лились.

Внезапный стук в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату протиснулся мужчина лет шестидесяти. Лысина его поблескивала в лучах солнца, а редкие волосы были тщательно зачесаны назад. На носу криво восседали очки в старомодной оправе с толстенными линзами, непомерно увеличивающими глаза, делая их похожими на огромные блюдца из японских аниме. Под мышкой он держал видавшую виды деревянную шахматную коробку, а за пояс заткнул потрёпанную синюю тетрадь.

– День добрый, Денис Андреевич, смотрю, у вас гости, – проскрипел незнакомец.

– А… Пепка. Здравствуй… Проходи, ко мне внук приехал, Артёмом зовут. Ты вовремя, на вторую бутылку всегда третьего не хватает… чтоб разговор разогнать, – приветствовал гостя дед. – Знакомьтесь, это мой сосед, Пётр Мамченко, поэт и тракторист. Хотя нет, наоборот: тракторист и поэт. Потому что тракторист из него хоть какой-то, а поэт… никакой.

Кивнув в знак приветствия, я пожал загрубевшую, крепкую руку тракториста, в котором поэта разглядеть было невозможно.

– Садись за стол, а шахматы на комод водрузи, не до них сегодня, – пригласил дед, разливая по рюмкам. Выпили за знакомство.

– Стихи пишете? – спросил я, обращаясь к Петру.

– Ещё при советской власти начал, да не печатали нигде. Считал себя диссидентом. Власть сменилась, цензура ушла, а всё равно не издают, – вместо Пепки ответил дед, сочувственно качая головой.

– Стихи сейчас не в моде, романы со страстями подавай, – скорбно добавил Пётр, махнув рукой.

– Ну давай прочти нам что-нибудь, только не длинное, повесели нас с внуком, – попросил дед, лукаво подмигнув мне. Он достал синюю тетрадь из-за пояса, открыл нужную страницу, прокашлялся и выдержал небольшую театральную паузу, чтобы настроить себя эмоционально. Затем, сильным и громким голосом, он начал декламировать:

"Здравствуй друг мой МТЗ-80, конь железный,

Как распашем полюшко,

Да засеем хлебушком.

Эх жалко только одуванчики…"

– Да это ж танка! – оцениваю я услышанное, но улыбку сдержать не в силах.

– МТЗ-80 – трактор, а Т-34 – танк! Вы, молодежь, совсем разницы не чуете, – укоризненно качает головой Пепка.

– Танка – это пятистишие японское, поэзия, – продолжаю я, стараясь придать голосу серьезность.

– Ах, вот почему на Руси меня не поняли! Скажи, Артём, у тебя есть знакомые трактористы из страны восходящего солнца? Вы же в интернете все как родные, я бы им эти строки посвятил.

– К сожалению, нет, вы первый тракторист в моей жизни, – отвечаю я.

Дед взял тетрадь открыл посередине и зачитал:

поэма "стена и маляр"

Стена сказала маляру,

Помажь меня и подшпаклюй,

Я огражу тебя от бед,

На много-много-много лет.

Мы с Ним прыснули звонким искренним смехом, удержать его внутри было просто невозможно.

– Да ну Вас…это заказ был на день строителя. – обиженно пробубнил Петр-хватит скалиться наливайте уже.

– Отчего же у вас в селе такая тишь? Ни людей не видать, ни псов не слыхать, – вопросил я у стариков, разливая водку по стопкам.

– Так ведь нас, коренных, всего двое и осталось, – с грустью отозвался дед. – Третий был Валентин, да год назад на рыбалке утоп…

– Не иначе, как Вальку-рыбака водяной к себе прибрал… Точно говорю, – перебил его Пепка. – Ссора у них вышла. Обидел он водяного, хоть и не со зла, а по нечаянности. Валек сам мне сказывал, пока жив был. Дело было в августе позапрошлого года. Поплыл он, значит, на рыбалку, на дальнюю заводь, с похмелья. Потому и пивка с собой две полторашки прихватил.

– Короче говоря, пьяный был, – подытожил дед.

– Да что для Валька те полторашки? Так, горло промочить, – возразил Петр. – Якорь бросил аккурат посреди заводи, удочку закинул, сидит, пивко попивает, туманом закусывает, – заглотив кусок колбасы, Пепка громко причмокнул от удовольствия губами и продолжил: – Туманы наши утренние, скажу тебе, Артем, целебные, с похмелья – самое то! Ну, с пива Вальку по нужде сильно и приспичило. К берегу плыть лень, заводь-то большая. Ну, встал он да прямо с лодки в воду и зажурчал. Зажмурился от удовольствия. Тишина, покой… Только на берегу, за туманом, птицы тихонько щебечут. И вдруг – стук снизу в дно лодки…

БАМ! БАМ! БАМ! – громко постучал по столу кулаком Пепка, окинув собеседников тревожным взглядом из-под запотевших от волнения стекол очков.

– Опускает медленно Валентин голову, а из-под воды рожа страхолюдная, – выдержав театральную паузу, взволнованным голосом продолжил Петр, – вся в пиявках, глаза как у жабы, вместо волос водоросли, а струя Валькина точно в центр бьет меж глаз… Как с якоря снялся, как дома очутился, не помнит. Три дня ни капли в рот… И к реке ни ногой.

– Да с бодуна свою собственную харю в отражении не признал! – захохотал дед, приглаживая серебристую шевелюру. – Улыбнуться надо было своему отражению! "От улыбки станет всем светлей", как в мультике про Крошку Енота поется. Ты, Артем, поди, на других мультфильмах вырос. – обернулся он ко мне.

– Да я, можно сказать, пропитан духом советской мультипликации! От Чебурашки до Серой Шейки – всё отсмотрено, вдоль и поперёк. Бабушка у меня была старой школы, не признавала ничего, кроме нашего, родного, – возразил я, с лёгкой усмешкой. – Дисней для меня – так, факультатив по выходным.

– Эх, если б всё так просто, – Пепка понизил голос, придав ему таинственности. – После того случая отвернулось рыбацкое счастье от Валька. Жор дикий, а у него – ни поклёвки. Сеть поставит – одни коряги. То лодка течь даст, то весло сломается. Он и подношение Водяному сделал – пол-литра беленькой в заводь вылил. А для Валентина водку мимо рта пролить – всё равно что палец себе отрезать. И прощения в полнолуние у реки вымаливал – ничего не помогло. Не ловится рыба, хоть топись… Запил он тогда жутко. Полгода к реке не подходил, а по весне поутру в чистое оделся, сел в лодку и уплыл… так и сгинул, только лодку ниже по течению нашли – трагично закончил свой рассказ Пепка, – наливай Артем выпьем, не чокаясь…Помянем. А на майские дачники подъедут, закипит жизнь в селе потихоньку…

Солнце, догорев за кромкой леса, бросало на веранду последние багряные отблески. Пепка, свернувшись калачиком в кресле, мирно посапывал, обнимая себя за плечи. Мы с дедом, погруженные в жаркий спор об искусстве, держали в руках кружки с давно остывшим чаем.

– Передвижники, там всё понятно: тон, цвет, композиция, а что ваша абстракция? Это грязная палитра в раме на стене, – возбуждённо доказывал мне дед, размахивая вилкой в воздухе, словно водил кисточкой по незримому холсту.

– Передвижники прекрасны для своего времени, но с появлением цветной фотографии реалистичное изображение натуры утратило актуальность. Теперь «Рожь» Шишкина украшает этикетки водочных бутылок. Искусство должно развиваться вместе с прогрессом, иначе оно так и застынет в виде наскальных рисунков, – парировал я. – Импрессионисты не побоялись отойти от монументальной академической живописи. Мане, Дега, Сезанн, Ван Гог, наш Коровин – сколько гениальных шедевров, это был настоящий прорыв!

– Да, шаг, ну два, три, Пикассо, Дали… Но дальше – тупик. Малевич своим чёрным квадратом поставил жирную точку. Всё, дальше некуда экспериментировать, табу! – упрямо твердил дед.

– Не точку, а прорубил окно в новые измерения искусства, – не сдавался я. – Неужели среди современных художников никто не вызывает у тебя симпатии?

– Ну почему же, Бато Дугаржапов, к примеру, очень талантлив, – признался дед.

– Да, но в последних работах он упрощает формы, что свойственно наивному искусству, импрессионизм смешивается с абстракцией. Но работы всё равно прекрасны, притягивают взгляд, – добивал я деда.

– Он мастер, всем всё доказал… Может себе позволить и похулиганить, – не сдавался дед.

–Хорошо. На этом и закончим. Правда у каждого своя, а истина где-то посередине, – примирительно добавляю я.

– Ну и славно, а то расшумелись на ночь глядя. Чай давно остыл. Пора спать, комната в конце коридора, там уже постель застелена.

– Я планировал вечером домой.

– Дома тебя никто не ждёт, ложись, а завтра в гости поедем на местное капище, не пожалеешь, – зевая, не терпящим возражений голосом заявил дед.

– Я с вами, – не открывая глаз, пробубнил Пепка.

– Куда уж без тебя, – вставая из-за стола, сонно помахав всем ручкой промямлил Денис Андреевич. – Всё, отбой. Спать, спать, спать…

Утро выдалось не по-весеннему тёплым. С чашкой ароматного кофе я вышел на веранду. На дубовом резном столе лежала мятая бумажная салфетка со строфами, написанными карандашом неровным корявым почерком:

Я сахар в кружку положу,

Чаинки вихрем закружу.

Глотни отвар…

И разгадай вселенную мою.

– Ну точно японские корни, – подумал я, наблюдая за окном, как Пётр на реке прикручивает мотор к лодке.

– Ну что, готов? – Я вздрогнул, не услышав, как дед подошёл сзади.

– Куда мы? – вопросом на вопрос спросил я.

– В гости к московскому шаману.

– А разве такие бывают? – повернув голову к деду, удивился я.

– Коренной москвич, книжек по эзотерике начитался, квартиру бабкину продал, к нам приехал, место силы нашёл, землянку выкопал и живёт там с курицей. Три дома в селе купил для последователей, но пока никто не приехал, – ухмыльнулся дед.

– Да, иногда много читать вредно.

– Это точно, одевайся потеплей и выходи, – поторопил меня Андреевич.

– Готовы? – спросил Пётр и дёрнул стартер японского мотора. Ямаха весело заурчала.

– Умеют самураи не только стихи писать, —перекрикивая гул, показываю на лодочный мотор.

После села река петляла по густому лесу, ветки деревьев с молодой весенней зеленью склонялись к воде, иногда нежно, а то и хлестка поглаживали нас по головам. Небольшие островки, зарастающие молодым папоротником, рассекали русло на две части, постоянно заставляя Петра делать выбор: плыть налево или направо. Из прибрежных камышей с кряком взлетали вверх напуганные утки, недовольные внезапным появлением гостей. Встречный весенний ветер холодил голову, выгоняя остатки вчерашнего хмеля. Как же здесь хорошо – думал Я.

Пётр заглушил мотор и на остаточной энергии ловко припарковал алюминиевую «казанку» к деревянным мосткам. Место и в правду было потрясающим, вокруг большой поляны тесно жался дремучий ельник, не смея переступить незримую черту, а в центре, широко раскинув ветви, высился огромный вековой дуб. В его тени стоял грубо сколоченный стол и две лавки, во главе стола в потрёпанном холщовом шезлонге вальяжно восседал, с тёмным, прокопчённым от дыма костров лицом, мужичок неопределённого возраста от 40 до 50 лет в бухарском национальном халате, местами испачканном птичьим помётом, и низко натянутой папахе, украшенной по периметру разно видовыми птичьими перьями. На спинке шезлонга сидела чёрная курица, периодически что-то выклевывая в густом меху его головного убора.

– С утра вас жду, не соврала Чернушка, – скосив глаза на курицу, улыбнулся шаман-садитесь за стол уха уже на подходе.

– Уха с похмелья – то, что организму надо, – довольно облизнулся Пепка.

Дед представил нас друг другу:

– Это Артём, мой внук, а это Эдик.

– Просто Шаман, – перебил деда Эдуард. – Очень приятно, рад знакомству.

– Взаимно, – коротко бросил я.

Из большой корзины дед, словно фокусник из котелка, достал сначала скатерть, затем столовые походные приборы, тарелки из нержавеющей стали и такие же стопки, сыр, колбасу, хлеб и в финале, вместо кролика, литровую бутыль самогона. Настоянную по рецепту Петра с громким названием «Слеза Комбайнера».

– Первую надо обязательно выпить под холодные закуски, а дальше под горячее, – торопливо разливая самогон по стопкам, со знанием знатока заявил Пётр.

– Небольшой ритуал, – Эдик поводил чёрным пером над столом, что-то бормоча себе под нос. – Теперь можно.

Все дружно выпили и уставились на меня, застывшего с поднятой стопкой в воздухе.

Чем выше я поднимал стопку, тем дальше поднимался тошнотворный комок по пищеводу вверх к горлу, опуская руку вниз, откатывала и тошнота.

– Не могу, – выдавил я. – Желудок с рюмкой как сообщающиеся сосуды: опустеет один, опустошится и другой.

– Надо резко, на опережение, – посоветовал Пепка. – Вливай и не дыши, первая уляжется, а дальше легче пойдёт.

Зажмурившись, я буквально выплеснул содержимое в горло, следом отправил клюквенный морс, чтоб ополоснуть раздражённые вкусовые рецепторы.

«– Слишком много в тебе света, Артём, таким в нашем тёмном мире жить нелегко», – произнёс шаман.

– Мы с Денисом Андреевичем тоже на светлой стороне, – заявил Пепка тоном, не терпящим возражений.

– В тебе, Пётр, едва лучина тлеет, у Андреевича свечной огарок догорает, а у него, – перстом указав на меня, – канделябр аж на семь свечей.

– Освещаю путь во мраке, – с сарказмом ответил я.

– Выгоришь ты быстро изнутри, если свет не погасишь, – продолжал шаман.

– Почему как лучина? Я церковь сельскую помогаю восстанавливать, – не сдавался Пётр.

– Богов вы измыслили по образу и подобию своему, воздвигли им храмы земные, а Ему то не надобно. Купола золотом кроете, иконостасы пышные ставите – всё то от гордыни людской, тщеславия ради. Боги ваши в зеркалах обитают, а истинный Бог – что? Он кристальный свет, незамутнённый, чистый. А где свет, там и тень. Мы же – порождения тени, нам к свету нельзя, испепелит он нас, выжжет дотла.

– Чем во мраке непроглядном сидеть, лучше мотыльком на свет костра, – шутливым тоном возразил я, не отводя взгляда от пляшущих языков пламени костра.

– Вот и порхаете потом с тлеющими крылышками, вроде и светло вокруг вас, да недолго, пока крылья не догорят.

– Как у Маяковского: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!» – грянул в мою поддержку Пётр, ткнув себя кулаком в грудь, а затем пронзил небо указательным перстом, будто лично давал указания светилу.

– Сам не одобряю, но выбор ваш уважаю, – примирительно признал Эдик.

– А ну, освобождай центр стола, – зычно крикнул дед, снимая уху с костра. – Дошла, родимая.

Разложили по тарелкам пахучую, с репчатым луком и укропом.

– Выпивай да налетай, – скомандовал Пепка, разливая самогон.

Вторая зашла лучше, лишь слегка ударив в нос.

После нескольких ложек рыбного бульона в животе наступил мир и покой.

– А ты чего себе рыбы не положил? Одной воды с картошкой в тарелку наплескал, – обратился ко мне дед.

– Медицина пока наша не на должном уровне, не хочу рисковать, был уже горький опыт, – заглянул я в бездну печальных событий прошлого. – Поужинал я как-то рыбкой, да так неудачно, что кость, проклятая, застряла поперек горла. Час мучился, все корки хлебные в доме обглодал, а ей хоть бы что. Пришлось скорую вызывать.

Через полчаса примчались, вежливые такие, юные – паренек да девица. И прямиком с порога мне: «А вы корочку хлебную глотали? Должно помочь».

– Стоило ли вам ехать, могли бы и по телефону этой гениальной идеей поделиться. Да я и коркой пробовал, и мякишем, чего я только не делал. Короче говоря, хлеб в доме закончился, а кость как сидела, так и сидит, даже воду пить больно. Нужно хирургически вынимать.

– Мы не умеем, – после некоторой паузы, грустно пожав плечами, ответили они.

– Поехали тогда в больницу.

Сегодня дежурного врача-отоларинголога нет на месте.

– А хирург? – спросил я.

– Он скажет, что это не его дело, – ответил медработник.

– Вы же давали клятву… – укоризненно напомнил я, с укором рассматривая переминающихся с ноги на ногу медиков.

– Ладно, – после короткой, будто тягостной борьбы с собой, проговорила девушка. – Собирайтесь, поедем тогда в областную, если местная не принимает.

– Не стоит, – отмахнулся я. – Нечего беспокоить светил из-за какой-то рыбной кости. Полтора часа тряски в уазике туда-обратно… Нет уж, увольте. Давайте, попробуйте сами. У всех когда-то бывает этот "первый раз".

Спустя мучительные десять минут безуспешных раскопок в своих необъятных чемоданах они, с оттенком горького поражения в голосе, констатировали: пинцета нет.

«Подождите, сейчас принесу, только протрите спиртом», – предлагаю им вариант.

«Спирт есть, не переживайте», – успокоил меня парень.

Меня усадили на стул под люстру, хорошо, что не привязали. Девушка светила фонариком с телефона, а парень, с видом хирурга-самоучки, полез мне в рот с пинцетом, будто на минное поле.

– Ага, вот она! Вижу, вижу! – воскликнул он, и тут его рука предательски задрожала, а пинцет, кажется, принялся считать мои зубы.

– Стоп, братья по несчастью! – взмолился я, хватая его за руку. – Меняйтесь ролями. Теперь ты светишь, она орудует. А то мне после вашего «сеанса» прямая дорога к дорогостоящему стоматологу.

И надо же такому случиться, мой дом огласился ликованием, когда кость наконец извлекли на свет божий. Они, кажется, готовы были пуститься в пляс с этой злополучной костью в руках.

– Я понимаю, что молодым опыта набираться где-то надо, но лучше на других, – заключил я, делясь горьким плодом пережитого.

– За медицину, – провозгласил дед, поднимая стопку.

– Плохой врач он и во благо может быть, – начал повествование захмелевший Пепка, всё глубже погружаясь в хмельную пучину воспоминаний. – Был у нас случай в мастерской, когда колхоз еще дышал на ладан. Движок с лебёдки сорвался, да прямо на ногу механику Валерке. Такой вопль огласил окрестности, что стекла в избах задрожали, а на дальнем пастбище бык цепь стальную порвал и в лес, ошалевший, умчался. Два дня всем миром искали, как сквозь землю провалился. Ну да ладно, отвлекся я. Повезли Валерона в районную больницу, в дорогу, чтоб не надрывался от боли, влили пол-литра доброго самогона. Привезли "тепленького". А травматолог, грешен был, любил приложиться, с утра еще врач врачом, а к концу смены – в стельку. Один мычит невнятно, другой понять не может. Медсестра в крик: «Рентген нужен срочно!», а травматолог ей в ответ: «Да на кой ляд мне твой рентген, я и так вижу – ушиб, гипсуй к чертям и домой!». Так и сделали. А как сделали, так и срослось – криво-косо. Стал Валерон калекой. Десять месяцев по больничным койкам провалялся, а потом группу инвалидности получил. Травматолог, видать, совесть заела, посодействовал, как мог. Был Валерон, а стал «одноногий Силвер».

– «Силвер» потому что… – скосил на меня взгляд Пепка.

–Я знаю кто такой «Силвер» – одноногий пират из романа Стивенсона «Остров Сокровищ»

– Я знал, что мной внук умница – гордо произнес дед.

Извини Артем, с твоего позволения продолжу – все на работу, а он на лавочке, костыль к забору прислонит, сидит, бражку пьёт на солнышке греется. Кто мимо идёт, он им гордо: «Имею право инвалид». Уж так тепло и нежно о травматологе отзывался – редкой души человек, побольше бы таких в больнице. Я бы с ним даже в разведку.

Тогда больше травматолога только нарколог пил, – добавил дед, отодвигая пустую тарелку.

– Ну, с ним-то понятно, он должен знать болезнь изнутри, – вставил я, наполняя опустевшие стопки. – А дальше-то что с «Сильвером» стало?

– Уехал в город, к дочери на шею сел, так и не слезает. – ответил Пепка.

– Ну, за врачей, – предложил дед.

Мы выпили.

– Мне бы вашего друга на три ночи в полнолуние, он бы потом джигу танцевал! «Он темный, ему проще помочь», – произнес Шаман, закусывая.

– Ему и инвалидом хорошо, – возразил Петр.

– У меня в Москве сосед был, Геной «Многолетником» за глаза звали, – Шаман усмехнулся, вспоминая. – Пятьдесят пять лет мужику, а энергии – как у юнца, будто время над ним не властно. Здоровьем своим трясся аки Кащей над златом: диеты, йога, бег по утрам – ЗОЖ в квадрате. Чуть кольнет где – бегом в поликлинику, врачей до смерти запугал. Семьей не обзавелся, детей не нажил, все стресса боялся, жил для себя, любовался собой, как Нарцисс на свое отражение. Мечтал до ста лет дотянуть, да еще и книгу о своем бессмертии написать.

– Темный сразу понятно, из ваших, – вставил Петр.

– Слишком черен, сплошной мрак в душе. Это и для меня перебор, – добавил он.

– Как к одиннадцати туз, – пьяным голосом промурлыкал Пепка.

– Соседка, вечно уставшая от пьяных выходок мужа, ставила Геннадия в пример: "Вот, мол, золото, а не мужик! Не пьет, не курит – мечта!". Да только мечта эта обернулась кошмаром. Однажды, подкараулил он Генку на лестничной площадке, опьяненный не только вином, но и злобой. Замахнулся было, да не успел. Генка, перепуганный до смерти, шарахнулся в сторону, оступился… и полетел в бездну лестничного пролета. Компрессионный перелом, страшный ушиб спинного мозга – приговор. Три года Генка прикован к постели, парализован. Живет, а вернее, существует, в заточении собственного тела. Сердце, проклятое, бьется ровно и сильно, жизнь теплится, будто издеваясь. Лежит горемыка, мечтает о смерти, как о спасении, вот она – злая ирония судьбы.

Мы выпили молча, погрузившись в свои мысли. Повисшую тишину разорвала курица, с громким кудахтаньем и хлопотам крыльев взлетев на стол и опрокинув миски с недоеденной ухой.

– Тфу, дура напугала, – выругался дед.

Небольшая перепалка деда с чернушкой окончательно выдернула меня из небытия и развеяла дурные мысли из моей головы, как ветер дым от костра.

«– Пора, а то мне еще до города два часа пилить», – сказал я.

Мы попрощались, выпили на посошок и тронулись в обратный путь. За руль сел дед, ругая изрядно захмелевшего Пепку: «Мерин ты двухстопочный, с литра на четверых так окосел».

Такси показалось вдали на краю села. «– Будем прощаться», – говорю я, крепко пожимая руку Деда Дениса. Мы смотрели друг другу в пьяные глаза, в которых читалась и радость встречи, и боль расставания, и надежда, что все у нас еще впереди.

Неожиданно Пепка крепко обнял меня со словами, произнесенными дрожащим пьяненьким голосом: «Не бросай Нас Артем, приезжай, будем ждать тебя каждый день». Я обнял его в ответ. Через его плечо я смотрел на деда и улыбался, а он улыбался в ответ.

А в голове навязчиво напевал крошка-енот:

«От улыбки хмурый день светлей,

От улыбки в небе радуга проснется.

Поделись улыбкою своей,

И она к тебе не раз еще вернется».

Глава 3. Дом, дом…милый дом

Родион проспал с завтрака субботы до обеда воскресного дня. Похмельный сон был неспокойным и прерывистым. С трудом поднявшись, он размял задеревеневшее тело, окатил себя контрастным душем, сбрил щетину, пригладил растрепанные волосы, облачился в чистое, поставив чайник, и почти ощутил себя вернувшимся к жизни.

В этот момент в замке щелкнул ключ, и на пороге возникла Наталья Борисовна, мать Родиона. Ее взгляд скользнул по захламленной квартире, унаследованной Родионом от бабушки, и, водрузив на стол неподъемные пакеты, она изрекла: «Ну и свинарник!»